Глава десятая
Рыбак рыбака видит издалека.
Спали они хорошо и проснулись ранним утром, бодрые и полные сил. Косые лучи солнца заливали нишу, а когда Под расшнуровал вход в ботинок, проникли внутрь, осветив всю его переднюю часть. Арриэтта принесла на завтрак шесть ягод земляники, а Хомили раздробила молотком Пода несколько пшеничных зёрен, и, смоченные водой, они сошли за кашу.
– Если ты не наелась, – сказала Хомили дочери, – возьми себе орех.
Так Арриэтта и сделала.
Они наметили следующую программу на день: учитывая вчерашнюю пропажу, Под должен был один отправиться на середину поля к похожей на остров купе деревьев. Это была последняя попытка разыскать барсучью нору. Хомили останется дома из-за своей боязни открытого пространства, и Арриэтте придётся составить матери компанию.
– В доме полно дел. Прежде всего надо натереть хорошенько кусочком свечи один из походных мешков, чтобы он стал непромокаемым и можно было приносить в нём воду, потом надо распилить несколько орехов: из половинок скорлупы получатся хорошие чашки. И неплохо было бы пополнить запасы и сложить в кладовой, ведь больше нет лопаты, чтобы выкопать хранилище. Когда мы шли вчера домой, – добавил Под, – я заметил на изгороди у перелаза прекрасный клок конских волос, который зацепился за куст куманики. Хорошо было бы принести хоть немного – я бы сделал рыболовную сеть. И размолоть ещё несколько зёрен тоже бы не помешало…
– Хорошего понемножку! – запротестовала Хомили. – Мы хоть и рады помогать, но всё же не рабы на плантациях.
– Как знаешь, – пожал плечами Под, задумчиво глядя в дальний конец пастбища. – А только меня не будет почти весь день: пока доберусь туда, пока осмотрю всё, пока вернусь, – я бы не хотел, чтобы вы волновались…
– Я знала, что всё этим и кончится, – уныло сказала Хомили, когда немного позднее они вощили кусочком свечи мешок. – Что я всегда говорила там, дома, когда ты просила, чтобы мы переселились? Разве я не говорила, что нас ждёт? Сквозняки, ночные бабочки, червяки, змеи и всё такое. Ты сама видела, каково это, когда идёт дождь. А что будет зимой! Даже подумать страшно. Никто не может сказать, что я не стараюсь, и никто пока не замечал, чтобы жаловалась, но помяни мои слова, Арриэтта: до весны нам не дожить.
Из глаз Хомили упала круглая, как шарик, слезинка и покатилась по навощённому мешку.
– Ну, после крысолова, – напомнила ей дочь, – мы бы и дома не дожили до весны.
– Этот мальчик был прав, – гнула своё Хомили. – И ничего удивительного. Помнишь, он говорил, что добывайкам пришёл конец? Наш час пробил. Если ты хочешь знать, что я думаю, – мы и правда вымираем.
И лишь потом, когда, взяв мешок для воды и кусочек мыла, они пошли на ручей, Хомили немного повеселела. Сонная жара, тихий плеск крошечных волн у пристани из куска коры всегда действовали на неё умиротворяюще. Она даже позволила Арриэтте не только помыться, но и поплескаться на мелководье. Вода прекрасно держала лёгонькое тельце девочки, и Арриэтта чувствовала, что недалёк тот день, когда научится плавать.
Почувствовав после купания бодрость и свежесть, Арриэтта отправилась к перелазу за конским волосом, а Хомили осталась в нише готовить второй завтрак. «Хотя что тут готовить?» – подумала она раздражённо, выкладывая на стол несколько ягод шиповника и боярышника, немного водяного кресса и ядрышки двух орехов, расколотых молотком.
Волосы зацепились за куст куманики примерно на полпути от земли до верхушки, но Арриэтта, освежённая купанием, была только рада возможности полазать. Спускаясь вниз и нащупывая ногой опору, она коснулась голой ступнёй не прохладной коры, а чего-то тёплого и мягкого, и, вскрикнув, повисла, крепко сжимая добычу в руке и вглядываясь в гущу листьев внизу. Ничто не шевелилось, ничего не было видно, кроме переплетения ветвей, испещрённых солнечными пятнами. Секунда… другая… Арриэтта не отваживалась спускаться дальше, и тут ей почудилось какое-то движение, словно качнулся конец ветки.
Приглядевшись, она увидела очертания загорелой руки. «Конечно, это не может быть рука», – сказала она себе, но ни на что другое это не было похоже – ладошка и маленькие мозолистые пальцы, не больше, чем у неё. Собравшись с духом, Арриэтта дотронулась до неё ногой, и рука схватила её за пятку. Стараясь высвободиться, девочка потеряла равновесие и с криком полетела на сухие листья, устилавшие землю. Хорошо, что до неё оставалось всего несколько веток. Вместе с Арриэттой спрыгнула небольшая фигурка одного с ней роста и со смехом вопросила:
– Испугалась?
Тяжело дыша, Арриэтта уставилась в смуглое лицо с чёрными глазами, на всклокоченные чёрные волосы. Мальчишка, одетый, как догадалась Арриэтта, в потрёпанную кротовую шкуру мехом внутрь, и такой замусоленный и грязный, что сливался не только с сухими листьями, на которые они упали, но и с чёрными ветвями.
– Ты кто? – спросила девочка.
– Спиллер, – весело отозвался незнакомец.
– Фу, какой ты грязнуля! – помолчав, с отвращением заметила Арриэтта, всё ещё очень сердитая, потому что никак не могла отдышаться.
Мальчишка пожал плечами, и она спросила:
– Где ты живёшь?
В тёмных глазах мелькнула лукавая искра, и, пристально глядя на неё, он сказал:
– Здесь и там.
– Сколько тебе лет?
– Не знаю.
– Ты мальчик или взрослый?
– Не знаю, – повторил он как заведённый.
– Ты что, никогда не моешься?
– Нет.
– Ну что ж, – после неловкой паузы сказала Арриэтта, обмотав прядь жёстких лошадиных волос вокруг пояса, – я пошла.
– Куда, в эту нору в насыпи? – спросил Спиллер, и в его голосе прозвучала чуть слышная насмешка.
У Арриэтты сделался растерянный вид.
– Откуда ты знаешь?
Она заметила, что, когда Спиллер улыбается, кончики его губ поднимаются прямо вверх, так что рот становится похож на букву V. Никогда в жизни ей не доводилось видеть такой плутовской улыбки.
– Ты что, никогда раньше не видела ночных бабочек? – спросил он с усмешкой.
– Значит, ты подсматривал за нами ночью? – воскликнула Арриэтта.
– А разве в эту нору вход воспрещён?
– Пожалуй. Это наш дом.
Но Спиллер, вдруг потеряв интерес к разговору, отвернулся от неё и устремил блестящий взгляд куда-то вдаль. Арриэтта открыла было рот, но он предостерегающе махнул рукой, по-прежнему не сводя глаз с поля, осторожно поднялся на ноги, одним прыжком взлетел на ветку над головой, взял там что-то и снова спрыгнул на землю. В одной руке у него она увидела тугой тёмный лук почти такой же величины, как сам Спиллер, а в другой – стрелу.
Пристально вглядываясь в высокую траву, он положил стрелу на тетиву. Раздался резкий звенящий звук, и стрела исчезла. Издалека донёсся тихий писк.
– Ты кого-то убил! – горестно воскликнула Арриэтта.
– Конечно. Для того и стрелял. – Он спрыгнул с насыпи в поле, подошёл к месту, где трава росла густым пучком, и скоро вернулся с мышью-полёвкой. – Есть-то надо.
Арриэтту потрясло увиденное. Почему – она и сама не могла понять. Дома, под кухней, они всегда ели мясо, которое, правда, добывали наверху, у человеков, так что сырым его она видела, но никогда не видела, как убивают животных.
– Мы вегетарианцы, – сказала она дрогнувшим голосом.
Спиллер не обратил на её слова никакого внимания. Для него сказанное не имело смысла, как и многое другое, – просто звуки, которые люди производят ртом.
– Хочешь мяса? – спросил он мимоходом. – Можешь взять ногу.
– Я и пальцем до неё не дотронусь! – негодующе воскликнула Арриэтта и, вскочив с земли, отряхнула юбку. – Бедняжка полёвка! А ты – противный.
– А кто не противный? – спокойно поинтересовался Спиллер и снял с ветки колчан.
Арриэтте вдруг стало любопытно.
– Что это у тебя? Дай посмотреть.
Спиллер передал колчан ей. Он был сделан из пальца от перчатки, крепкой перчатки из толстой кожи, стрелы – из сухих сосновых игл с грузилом на одном конце и шипом терновника – на другом.
– Как ты прикрепляешь шип? – спросила Арриэтта.
– Смолойдикойсливы, – пропел Спиллер три слова как одно.
– Смолой дикой сливы? Они что, отравленные?
– Нет, это было бы нечестно… Попал или промахнулся… Им надо есть… Мне надо есть. И я убиваю их быстрее, чем сова… И не так много.
Для Спиллера это была очень длинная речь. Он перекинул колчан через плечо и отвернулся.
– Я пошёл.
– Я тоже, – сказала Арриэтта, скатываясь с насыпи.
Они шли рядом по сухому рву, и Арриэтта заметила, что Спиллер всё время смотрит по сторонам: блестящие чёрные глаза не знали ни секунды покоя. Порой, услышав чуть заметный шорох в траве или в кустах, он вдруг застывал на месте: не напрягался, не настораживался, нет, просто переставал двигаться – и сразу же будто исчезал, сливался с тем, что его окружало. Один раз он быстро нырнул в большой куст сухого папоротника и, вернувшись с каким-то отчаянно брыкавшимся насекомым, протянул его ей:
– На.
Арриэтта внимательно посмотрела на очень сердитого жука и спросила:
– Кто это?
– Сверчок. Они хорошие. Возьми.
– Чтобы съесть? – ужаснулась Арриэтта.
– Съесть? Нет. Отнеси домой и держи у себя. Поёт – заслушаешься.
Арриэтта заколебалась, потом предложила:
– Лучше неси его сам.
Когда они подошли к пещерке, Арриэтта увидела, что, привалившись спиной к наружной стороне ботинка, Хомили дремлет на залитом солнцем песке, и тихонько позвала снизу:
– Мама.
Хомили тут же проснулась, и Арриэтта не очень уверенно представила спутника:
– Это Спиллер…
– Это… что? – переспросила мать без особого интереса. – Ты достала волосы?
Арриэтта, кинув искоса взгляд на Спиллера, увидела, что тот застыл и заметить его невозможно, поэтому шепнула:
– Это моя мама. Скажи ей что-нибудь. Ну же.
Услышав шёпот, Хомили прищурилась, чтобы не так било в глаза заходящее солнце, и посмотрела вниз.