– Что сказать? – спросил Спиллер, затем, откашлявшись, всё же попытался: – А у меня есть сверчок.
Хомили завизжала, когда в один момент серовато-коричневые пятна слились воедино и показались лицо, глаза, руки… Она поразилась бы меньше, заговори вдруг трава. Потом, судорожно сглотнув, выдавила:
– Что это? Батюшки-светы, что там у тебя такое?
– Это сверчок, – повторил Спиллер, но Хомили спрашивала вовсе не о нём.
– Его зовут Спиллер, – сказала Арриэтта громче и шепнула в сторону: – Оставь мышь здесь и пойдём наверх…
Спиллер положил на землю не только полёвку, но и лук (видно, в глубине его памяти всплыло смутное воспоминание о том, как следует себя вести), и поднялся по насыпи.
Когда он появился на песчаной площадке перед ботинком, Хомили во все глаза уставилась на него: даже наклонилась вперёд, точно хотела преградить ему путь, – и холодно сказала, словно на пороге настоящего дома появился незваный гость:
– Добрый день.
Спиллер бросил сверчка на землю и, подтолкнув ногой к ней, сказал:
– Нате.
Хомили опять завизжала, да так громко и сердито, что сверчок кинулся мимо неё в тень позади ботинка.
– Это подарок, мама, – негодующе объяснила Арриэтта, – сверчок. Он поёт…
Но Хомили, ничего не желая слышать, чуть не плакала:
– Как ты посмел? Как ты только посмел? Гадкий, грязный, немытый мальчишка! Как ты посмел это сделать? Сейчас же убирайся из моего дома! Твоё счастье, что сейчас здесь нет моего мужа и брата Хендрири…
– Дяди Хендрири… – удивлённо поправила Арриэтта, но мать бросила на неё такой взгляд, что, если бы взглядом можно было убить, она бы упала замертво.
– Забирай своего жука, – опять завопила Хомили, – и убирайся! И чтобы я тебя больше не видела!
Спиллер всё ещё нерешительно топтался на месте, и тогда она совсем вышла из себя:
– Ты слышал, что я сказала?!
Спиллер кинул быстрый взгляд за ботинок, второй – жалобный – на Арриэтту и нырнул вниз, буркнув:
– Ты лучше оставь его себе.
– Ах, мама! – с упрёком воскликнула Арриэтта.
Заметив приготовленный матерью чай и разлитый по ягодам шиповника мёд, выцеженный из клевера, раньше она бы утешилась, но не сейчас.
– Бедный Спиллер! Ты так грубо с ним обошлась.
– А кто он такой? Что ему тут надо? Где ты его нашла? Врывается в дом к почтенным людям, раскидывает тут своих жуков! Не удивлюсь, если в один прекрасный день мы все трое проснёмся с перерезанным горлом! Ты видела, какой он грязнущий? Похоже, не мылся с рождения! Кто знает: может, он напустил нам блох!
И, схватив щётку из чертополоха, Хомили принялась яростно подметать то место, где ступала нога нежеланного гостя, не переставая негодовать:
– В жизни со мной ничего подобного не приключалось! Никогда, сколько себя помню. Вот такой именно мальчишка и способен украсть шляпную булавку.
В глубине души Арриэтта тоже так полагала, но придержала язык, тем более что сейчас он был занят – она слизывала мёд с треснувшей ягоды. Смакуя тёплое от солнца лакомство, она подумала, что охотник Спиллер найдёт куда лучшее применение шляпной булавке, чем её мать или отец, но вот зачем ему понадобилась половинка ножниц?
– Ты уже пила чай? – спросила она мать через минуту.
– Да, и ещё съела несколько зёрен пшеницы, – сказала Хомили страдальческим тоном. – Мне надо проветрить постели.
Арриэтта улыбнулась, глядя на залитое солнцем поле: «постелями» был один-единственный кусок носка. Бедная Хомили! При теперешнем их домашнем хозяйстве ей почти не на что было потратить энергию. Ну что ж, встреча со Спиллером пошла ей на пользу – глаза её заблестели, щёки раскраснелись.
Заметив в траве птицу… нет, птица не могла двигаться так ровно, она обрадовалась:
– Папа идёт!
Арриэтта сбежала вниз, к нему навстречу, и к Хомили они подошли вместе.
– Ну! – нетерпеливо воскликнула та, но по лицу Пода поняла, что вести у него плохие. – Так ты не нашёл барсучью нору?
– Нашёл.
– Так в чём дело? Почему у тебя такой пришибленный вид? Ты не застал их дома? Они что – ушли оттуда?
Под горестно посмотрел на жену.
– Хорошо, если ушли. А если их съели?
– Что ты хочешь этим сказать? – заикаясь, с трудом выговорила Хомили.
– Там полным-полно лисиц, – произнёс Под с ударением на каждом слове и cо всё ещё круглыми от изумления глазами. – А уж вонь…
Глава одиннадцатая
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
В тот вечер Хомили разошлась вовсю. И ничего удивительного – что их ждало впереди? Жить до конца дней подобно Робинзону Крузо? Сырая пища и летом не в радость, а в лютые зимние холода, можно не сомневаться, они просто умрут, хотя и так нет ни малейшего шанса выжить, если они не сумеют как-нибудь отопить свой дом. Куска восковой свечи надолго не хватит. Да и спичек. А если разжечь костёр, то он должен быть огромным, не то тут же потухнет, и дым будет виден за много миль. Нет, мрачно закончила она свою речь, их песенка спета: тут двух мнений быть не может, Под и Арриэтта сами это увидят, когда наступят морозы.
Возможно, её вывел из равновесия вид Спиллера. Неотёсанный, грязный и, как ей показалось, невоспитанный, он подтвердил её наихудшие опасения. В нём было всё, что она больше всего не любила и чего боялась: он опустился. То самое (как она часто предупреждала их дома), что грозит всем добывайкам, если они за свои грехи будут вынуждены жить под открытым небом.
В довершение всего их разбудил ночью странный звук – долгий (и безумный, как почудилось Арриэтте) рёв. Она лежала, затаив дыхание и дрожа от страха, сердце её неистово билось, но, когда наконец отважилась заговорить, шепнула:
– Что это?
Ботинок заскрипел – это Под сел в постели.
– Осёл, и где-то близко. – Немного помолчав, он добавил: – Странно… я ни разу не видел здесь осла.
– И я, – согласилась Арриэтта.
Ответ отца её всё же немного успокоил, и она уже собралась было снова лечь, как её внимание привлёк другой звук, где-то рядом.
– Слышишь?
– Нечего тебе лежать, не смыкая глаз, да прислушиваться, – проворчал Под, поворачиваясь на другой бок и стягивая на себя чуть не весь носок. – Ночью спать надо.
– Но это здесь, в пещере, – шепнула Арриэтта.
Ботинок опять заскрипел, в то время как Под садился.
– Да тише ты, ради бога, – недовольно проговорила Хомили.
– Ты сама не шуми, – буркнул Под, вслушиваясь.
Что это может быть: негромкое потрескивание, повторяющееся через одинаковые промежутки?
– Ты права, – тихонько сказал он Арриэтте, – это здесь, рядом.
Он скинул носок.
– Пойду посмотрю.
– Ой, Под, не надо, – взмолилась Хомили хриплым со сна голосом и сердито вцепилась в него. – Нам здесь ничто не грозит, когда ботинок зашнурован, так что лежи спокойно…
– Нет, я должен выяснить, в чём дело. – Он стал ощупью пробираться к выходу. – Не волнуйтесь, скоро вернусь.
– Ну, тогда возьми хоть шляпную булавку, – с тревогой попросила Хомили, глядя, как он принимается расшнуровывать ботинок.
Арриэтта, тоже не сводившая с него глаз, увидела, как верх ботинка распахнулся и на фоне ночного неба возникли голова и плечи отца. Послышались вроде бы царапанье когтей, шорох, быстрый лёгкий топот, а потом и голос Пода:
– Кыш… кыш… будьте вы прокляты!
И наступила тишина.
Арриэтта подползла к выходу из ботинка и высунула голову наружу. Нишу заливал яркий лунный свет, и всё было видно до мельчайших подробностей. Под, серебряный в свете луны, стоял у входа и смотрел вниз, на поле.
– Что там такое? – крикнула Хомили из глубины ботинка.
– Да полёвки добрались до наших колосьев!
И в бледном, таком приятном свете луны Арриэтта увидела, что песчаный пол их пещерки усыпан шелухой от зёрен.
– Что ж, слезами горю не поможешь. – Под обернулся и, поддев шелуху ногой, добавил: – Возьми-ка щётку да прибери здесь.
Арриэтта принялась подметать, ощущая необыкновенный прилив радости от того, что чувствовала себя околдованной этим волшебным сиянием, придававшим даже самым обыденным предметам вроде висящего на гвозде молотка очарование.
Собрав шелуху в три аккуратные кучки, она присоединилась к отцу у входа в нишу, и они несколько минут сидели вместе на тёплом песке, вслушиваясь в ночь.
В рощице возле ручья заухала сова – мелодичный, похожий на звук флейты зов. В ответ издалека донёсся такой же, но более высокий крик, и над уснувшим пастбищем засновал взад-вперёд челнок мелодий, соединяя море лунного света с бархатом утонувших во мраке лесов.
«Пусть здесь опасно, – думала Арриэтта, умиротворённо сидя рядом с отцом, – пусть здесь трудно, я всё равно рада, что мы здесь».
– Что нам нужно, – сказал наконец Под, прерывая долгое молчание, – так это какая-нибудь жестянка.
– Жестянка? – переспросила Арриэтта, подумав, что неверно поняла.
– И даже не одна. Из-под какао. Или такая, в которой человеки держат табак. – Он снова помолчал, затем добавил: – То хранилище, что мы вырыли, слишком мелкое. Спорю на что угодно – эти чёртовы мыши добрались и до орехов.
– А ты не мог бы научиться стрелять из лука? – спросила, чуть помолчав, Арриэтта.
– Зачем? – удивился Под.
После недолгих колебаний она единым духом выпалила всё про Спиллера: про его тугой лук, про смертоносные стрелы с шипами на конце. Рассказала и о том, как Спиллер наблюдал за ними, в то время как они гонялись за ночной бабочкой в освещённой, как театральная сцена, пещерке.
– Мне это не нравится, – сказал Под, подумав. – Я не люблю, когда кто-то заглядывает ко мне в окна. Это следует прекратить: хоть ночью, хоть днём, – потому что есть здесь что-то нездоровое, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
Арриэтта прекрасно всё поняла.
– Нам надо сделать что-нибудь… вроде ставня или двери. Был бы у нас кусок мелкой проволочной сетки или тёрка для сыра… такой, как раньше, дома. Что-нибудь такое, что пропускает свет, я хочу сказать. Не жить же нам опять в темноте.