– Придумал! – вдруг воскликнул Под и, обернувшись, задрал голову кверху.
Оттуда, с выступа насыпи, свисали вниз ветви молодого деревца, серебряные в свете луны. Несколько мгновений Под стоял, вглядываясь в листья на фоне неба, словно прикидывая, какое до них расстояние, затем, посмотрев вниз, принялся шарить ногой по песку.
– Что ты ищешь? – спросила шёпотом Арриэтта, решив, что отец что-то потерял.
– Ага, а вот и то, что надо, – сказал наконец Под довольным голосом и, опустившись на колени, принялся разгребать песок руками.
Вскоре показалась петля тугого корня, которому, казалось, нет конца.
– Да, то самое, лучше не придумаешь.
– Для чего? – спросила Арриэтта, сгорая от любопытства.
– Подай-ка мне бечёвку, – не ответив ей, попросил Под. – Она вот там, на полке с инструментами…
Став на цыпочки, Арриэтта сунула руку в песчаную щель и вытащила моток бечёвки.
– А теперь молоток.
Арриэтта с интересом наблюдала, как отец привязывает конец бечёвки к язычку от звонка, служившему ему молотком, балансируя на самом краю площадки, тщательно прицеливается и изо всех сил бросает его вверх. Молоток застрял в зелёном сплетении ветвей, как якорь, и Под, отдышавшись, позвал:
– Иди-ка сюда. Держи крепко бечёвку и тяни на себя. Осторожнее, не дёргай… легче… легче…
И, навалившись всем телом на бечёвку, перебирая её руками, они стянули вниз нависшую ветвь. В нише внезапно стало темно, всё покрыла пятнистая трепещущая тень, сквозь которую просачивался лунный свет.
– Держи крепко, пока я её не привяжу, – сказал Под, подводя бечёвку к петле корня в земле. – Ну вот и всё.
Отец поднялся на ноги и, когда растирал натруженные руки, Арриэтта заметила, что он с ног до головы испещрён дрожащими серебряными пятнышками.
– Дай-ка мне ножницы. Ах, будь оно неладно, я и забыл, что их нет. Принеси тогда лобзик, он тоже сгодится.
В наступившей темноте было не так-то легко отыскать лобзик, но Арриэтта его наконец нашла, и Под отрезал бечёвку.
– Ну вот: ветка привязана, и мы в укрытии. Что скажешь – неплохая идея? Можно спускать и поднимать, как понадобится, смотря по погоде и всему прочему…
Под отвязал молоток от бечёвки и прикрепил её к главной ветке.
– Конечно, мышам это не помешает, да и коровам тоже, зато, – засмеялся он довольно, – подглядывать за нами больше никто не будет.
– Замечательно, – согласилась Арриэтта, зарывшись лицом в листья, – а нам отсюда всё видно.
– В том-то и штука, – сказал Под. – Ну ладно, пошли спать.
Пробираясь ко входу в ботинок, Под споткнулся о шелуху и, кашляя от пыли, полетел прямо в середину кучи, а когда поднялся и отряхнулся, спросил:
– Как, говоришь, его имя? Спиллер? Да, если подумать, на свете есть куда хуже блюда, чем сочное, прямо из печи жаркое из выкормленной пшеницей полёвки.
Глава двенадцатая
С глаз долой, из сердца вон.
Хомили проснулась в плохом настроении, а когда, взъерошенная, в измятом платье, выбралась утром из ботинка и увидела, что ниша залита зеленоватым светом, словно они под водой, проворчала:
– Это ещё что такое?
– О, мама! – воскликнула Арриэтта. – Разве это не прелесть?
Слабый ветерок шевелил листья, и они пропускали яркие копья и стрелы пляшущего света. Всё вокруг было замечательно весёлым и одновременно таинственным. (Или это только казалось так Арриэтте?)
– Ты разве не видишь? Это живое укрытие, его папа придумал… Впускает сюда свет, но защищает от дождя. И мы можем смотреть отсюда наружу, а к нам внутрь заглянуть нельзя.
Под хранил оскорблённое молчание.
Хомили спросила:
– А кто станет заглядывать?
– Кто угодно… любой прохожий. Хотя бы Спиллер, – добавила Арриэтта, словно по наитию свыше.
Хомили немного смягчилась и, снисходительно хмыкнув, осмотрела корень на полу и даже провела сверху вниз пальцем по натянутой бечёвке.
– Надо только одно помнить: когда отпускаешь ветку, надо держать бечёвку, – горячо объяснил Под, увидев в этом одобрение, пусть и запоздалое. – Она должна всегда быть закреплена на корне. Понимаешь, что я имею в виду?
Понять было не трудно.
– Только жалко лишаться солнца, особенно теперь, летом. Скоро наступит… – Хомили содрогнулась и крепко сжала губы, не в силах вымолвить страшное слово.
– Ну, до зимы ещё далеко! – беспечно воскликнул Под, копаясь в месте крепления бечёвки. – Чего загодя плакать? Пожалуйста… вот тебе и солнце!
Стало слышно, как бечёвка трётся о корень, и вдруг листья взметнулись вверх и исчезли из виду, а нишу залили солнечные лучи.
– Видишь, о чём я говорил? – На сей раз в голосе отца семейства звучало удовлетворение.
В то время как они завтракали, снова раздался крик осла, долгий и громкий. Ему ответило ржание лошади.
– Мне это не нравится, – встревожилась Хомили, опуская на стол половинку ореховой скорлупы с водой и мёдом.
В тот же миг залаяла собака – слишком близко, чтобы можно было чувствовать себя спокойно, – и Хомили вздрогнула. Чашка перевернулась, и от мёда с водой осталось лишь тёмное пятно на песчаном полу. Сжав виски ладонями и со страхом оглядываясь по сторонам, она простонала:
– У меня нервы совсем никуда стали.
– Чего ты боишься, мама? – теряя терпение, сказала Арриэтта. – Тут, за рощицей, дорога: я видела её, когда перелезала изгородь, – и по ней иногда проезжают и проходят человеки. Не могут же они совсем здесь не ходить…
– Верно, – подтвердил Под. – И не о чем волноваться. Доедай своё зерно…
Хомили с отвращением посмотрела на надкусанное зёрнышко пшеницы, жёсткое и сухое, как булочка на третий день после пикника, и пожаловалась:
– Это не для моих зубов.
– По словам Арриэтты, между нами и этой дорогой пять барьеров: ручей в углу поля – раз, столбы с ржавой проволокой с той стороны ручья – два, лес, и не маленький, – три, вторая живая изгородь – четыре, и небольшой выпас – пять.
Всё время, пока говорил, Под загибал пальцы, потом повернулся к дочери:
– Правильно я говорю? Ты же была на самом верху изгороди.
– Да, – подтвердила Арриэтта. – Только этот выпас – часть самой дороги, вроде широкой обочины, поросшей травой.
– А, тогда всё понятно! – торжествующе воскликнул Под и похлопал Хомили по спине. – Это общинный выгон. И кто-то привязал там осла. Что в этом плохого? Осёл тебя не съест… и лошадь тоже.
– А собака съест, – возразила Хомили. – Мы же слышали лай.
– Ну и что с того, что слышали? – сказал Под. – Слышали, не в первый раз и не в последний. В пору моей молодости в большом доме сеттеров было пруд пруди, если можно так выразиться. Собак бояться нечего, с ними можно говорить.
Несколько минут Хомили сидела молча, катая зерно пшеницы взад-вперёд по плоскому куску сланца, который служил им столом, наконец произнесла:
– Без толку…
– Что – без толку? – спросил Под в тревоге.
– Жить так, как мы живём, – сказала Хомили. – Надо до зимы что-то придумать.
– Ну а разве мы не придумываем? – удивился Под. – Как это говорится в календаре Арриэтты? «Рим не сразу строился».
– Нам надо найти какое-нибудь человеческое обиталище, – не согласилась с ним Хомили. – Место, где есть огонь, добыча и настоящая крыша над головой. Иначе придётся вернуться домой.
Под и Арриэтта слушали её разинув рты, потом Под, когда к нему наконец вернулся дар речи, еле слышно произнёс:
– Что нам придётся сделать?
Арриэтта горестно прошептала:
– О, мама…
– Ты слышал, что я сказала, Под, – проговорила Хомили. – Все эти ягоды шиповника да боярышника, и водяной кресс, и собаки, которые лают под самым боком, и лисицы в барсучьей норе, и подсматривание по ночам, и воровство… А на чём тут готовить? А стирать? А что мы будем носить зимой? Понимаете, о чём я говорю? Если мы вернёмся обратно в большой дом, то быстро устроимся под кухней, поставим перегородки и заживём как жили. Один раз мы это сделали – тогда, когда лопнул кипятильник, – сделаем и второй.
Под смотрел на неё во все глаза, а когда заговорил, голос его был необычайно серьёзен.
– Ты сама не знаешь, о чём толкуешь, Хомили. И не в том дело, что человеки поджидают нас, что у них там кот, поставлены мышеловки, насыпан яд и всё такое, а в том, что добывайки никогда не возвращаются, Хомили, если уж им приходится уйти. У нас нет дома, с этим покончено, и покончено навсегда. Нравится это нам или нет, мы должны идти вперёд. Понимаете, что я хочу сказать?
Хомили ничего не ответила, и Под обернулся к Арриэтте:
– Я не говорю, что нам легко; конечно, мы в трудном положении… более трудном, чем мне хотелось бы признать, но, если не будем держаться вместе, мы пропали – понимаешь? И это будет конец, как ты однажды сказала, конец всем добывайкам! Чтобы я больше не слышал ни звука ни от одной из вас – ни от тебя, ни от твоей матери, – он слегка повысил голос, подчёркивая каждое слово, – о возвращении куда бы то ни было, не говоря уж о подполье.
С минуту они удивлённо смотрели на главу семьи: Под ещё ни разу так с ними не говорил.
– Вы поняли? – повторил он сурово.
– Да, папа, – шепнула Арриэтта, а Хомили кивнула, стараясь проглотить комок в горле.
– Ну и прекрасно, – сказал Под, и голос его прозвучал куда мягче. – Как говорится в твоём календаре, Арриэтта, «умный понимает с полуслова». А теперь дайте-ка мне конский волос. Денёк выдался хороший. Пока вы убираете после завтрака и моете посуду, я возьмусь за рыболовную сеть. Как вы на это смотрите?
Хомили снова кивнула, даже не поинтересовавшись (что не преминула бы сделать при других обстоятельствах), как, поймав рыбу, он собирается её зажарить или сварить.
– Тут кругом полно прекрасной сухой коры, – добавил Под. – Для поплавков ничего лучше и не придумать.
Как ни искусен был он в завязывании узлов, повозиться с волосками пришлось порядочно: они пружинили и выскакивали из ушка иголки. Но когда с уборкой было покончено и Арриэтту послали на ручеёк с двумя мешками – простым для коры, а провощённым для воды, – Хомили пришла на помощь Поду, и вместе они связали сеть наподобие паутины, благо Хомили умела плести кружева.