– Чему? – теряя терпение, воскликнул Под.
– Нормам поведения! – чуть не закричала Хомили. – Тому, что нам внушали с раннего детства. Тому, что добывайка никогда не добывает у другого добывайки.
Под одним движением обрезал нитку и протянул туфлю Хомили.
– Он это знает.
– А как же тогда шляпная булавка? – не пожелала сдаваться та.
– Он её вернул.
– А как насчёт половинки ножниц?
– Он свежует ею добычу, – быстро проговорила Арриэтта, – и приносит мясо нам.
– Свежует добычу? – в раздумье проговорила Хомили. – Подумать только!
– Верно, и делит её на куски. Понимаешь, о чём я говорю, Хомили? – Под поднялся на ноги. – От добра добра не ищут.
Хомили рассеянно шнуровала туфлю, но проговорила через некоторое время:
– И все-таки я который раз спрашиваю себя: как он жарит мясо?
– Себя спрашивай сколько хочешь, – сказал Под и пошёл в глубь пещеры убрать на место инструменты. – От этого вреда не будет. Только Спиллера оставь в покое.
– Бедный сиротка… – повторила Хомили, устремив задумчивый взор на туфлю.
Глава пятнадцатая
Нет розы без шипов.
Следующие шесть недель были самыми счастливыми (если верить Тому Доброу) в жизни Арриэтты под открытым небом. Ну, совсем безоблачными их не назовёшь: погода, как всегда в Англии, стояла переменчивая.
Бывали дни, когда поля тонули в молочном тумане и на ветках живых изгородей висела паутина, расцвеченная, как самоцветами, каплями; бывали безветренные, удушающе жаркие дни; бывали дни грозовые.
Вот как раз в один из таких дней в лесу неподалёку ударила в дерево молния, и до смерти перепуганная Хомили закопала в песок лезвие бритвы, заявив, что сталь притягивает электричество. Была целая неделя, когда без передышки шёл унылый дождь, и во рву под насыпью мчался бурный поток.
Спиллер бесстрашно преодолевал пороги, управляя своей лодкой-мыльницей с необычайным искусством и быстротой. Всю эту неделю Под продержал Хомили и Арриэтту дома, опасаясь, как бы не поскользнулись и не упали в воду. Будет не до смеха, если их унесёт из рва в разлившийся ручей и понесёт дальше через поля, пока ручей не впадёт в реку, и в результате вынесет в море.
– Ты бы ещё сказал «в океан» и «донесёт до Америки», – колко заметила Хомили, вспомнив Арриэттин «Географический справочник».
Всё это время она усиленно занималась вязанием зимних вещей, следила, чтобы для Пода и Спиллера всегда было горячее питьё, и сушила над свечкой одежду Спиллера, пока он, голый, но в кои-то веки чистый, сидел, скорчившись, в ботинке. В нишу дождь по-настоящему ни разу не попал, но всё было сырым, на коже ботинка выступила плесень, а в один из дней вдруг на голом месте высыпало целое семейство жёлтых поганок. Вслед за этим однажды утром, когда Хомили вылезла из ботинка и, дрожа от холода, собралась готовить завтрак, её взгляд наткнулся на протянувшийся через поле серебряной лентой слизистый след, а сунув руку на полку, чтобы взять спичку, она испуганно завизжала – всю полку заполнял и даже свешивался через край огромный слизняк. Добывайкам непросто справиться со слизняком такой величины, но, к счастью, этот съёжился и притворился мёртвым. Главным было вытащить его из тесного убежища, где он сидел, как рука в перчатке, а уж потом они без труда прокатили его по песчаному полу и спихнули с насыпи.
Только в конце сентября наступили действительно чудесные дни; их было с дюжину: солнце, стрекозы, дремотная жара. Землю ковром усеяли луговые цветы. Для Арриэтты природа таила тысячи развлечений. Девочка спускалась с насыпи, переходила через ров и забиралась в высокую траву, где, лежа на земле среди цветов, наблюдала за происходящим. Привыкнув к повадкам насекомых, Арриэтта перестала их бояться: они живут в разных мирах, и никого она не интересует за исключением, пожалуй, этого чудовища – клеща, который, забравшись на тело, вбуравливается в него с головой.
Кузнечики, как диковинные доисторические птицы, садились в траву над головой – странные существа в зелёной броне, но совершенно для неё безвредные. Травинки отчаянно раскачивались под их внезапно обрушившейся тяжестью, а Арриэтта, лёжа внизу, внимательно смотрела, как работают похожие на ножи челюсти кузнечика, пока он не наестся досыта.
Пчёлы для Арриэтты были что птицы для людей (скажем, голуби), а уж шмеля можно было сравнить только с индюком. Стоило ей слегка погладить пушистую спинку шмеля, когда тот жадно лакомился соком клевера, и он тут же застывал. На доброту в этом мире отвечали добротой, а злоба, как заметила девочка, была следствием страха. Один раз её чуть не ужалила пчела, когда Арриэтта, чтобы подразнить её, прикрыла рукой губы львиного зева, в глубине которого та сидела. Пойманная в ловушку пчела долго жужжала, как динамо-машина, и, наконец, ужалила, но, к счастью, не Арриэтту, а стенки своей темницы – чашечку цветка.
Много времени Арриэтта проводила у воды – шлёпала босиком по мелководью, плескалась у берега, училась плавать и просто наблюдала за обитателями водоёма. Лягушки старались не подпускать её близко – едва заметив, с негодующим кваканьем шлёпались в воду, словно хотели сказать: «Ну вот, опять явилась!»
Иногда после купания Арриэтта наряжалась в фантастические одеяния: юбка из листьев фиалки черенками кверху, стянутых по талии жгутиком из подвядшего водосбора, и, в подражание феям, чашечка наперстянки вместо шляпы. Возможно, феям, эльфам и прочему сказочному народцу такая шляпа к лицу, думала Арриэтта, глядя на своё отражение в воде, но приходится признать, что обыкновенная добывайка имеет в ней очень глупый вид. Если край цветка приходился по голове, шляпа получалась очень высокой, вроде поварского колпака, если же чашечка была большая и кромка её мягко изгибалась, шляпа, закрывая лицо, опускалась Арриэтте на самые плечи.
Да и достать цветок было не так легко, ведь стебель наперстянки очень высок. «Феи, наверно, просто подлетали к ним, – думала Арриэтта, – подняв личико и вытянув изящно ножки, а за ними следом тянулся газовый шлейф. Феи всё делают так грациозно…» Арриэтте, бедняжке, приходилось сгибать стебель прутиком с развилкой на конце и садиться на него всей своей тяжестью, чтобы сорвать хоть несколько цветков. Иногда стебель выскальзывал из развилки и вновь взлетал вверх, но обычно, передвигаясь по стеблю всё ближе к его вершине, Арриэтта умудрялась сорвать пять-шесть цветков – достаточно, чтобы среди них оказался хоть один подходящего размера.
Если Спиллер, проплывая на своей искусно нагруженной лодке, заставал Арриэтту за этими играми, в его глазах появлялось неодобрение. При жизни под открытым небом, когда приходится добывать себе пропитание в борьбе с природой, ему даже представить было невозможно, что значит свобода для того, кто провёл всё детство в тёмном подвале. Лягушки для Спиллера были лишь мясом, трава – укрытием, а насекомые – докучной помехой, особенно комары. Вода служила для питья, а не для того, чтобы в ней плескаться, а ручьи были широкой дорогой, где к тому же водилась рыба.
Бедняжке Спиллеру с самого раннего возраста играть было некогда. Зато он был бесстрашным добывайкой, по-своему таким же умелым и ловким, как Под. По вечерам после ужина они подолгу обсуждали сложности своего ремесла, вернее сказать – искусства. Под принадлежал к более умеренной школе – ежедневные вылазки и скромная добыча, немного здесь, немного там, чтобы не вызывать подозрений. Спиллер предпочитал следовать поговорке: «Куй железо, пока горячо», – иными словами, быстро прибрать всё, что возможно, и тут же скрыться. «Эта разница в подходе к делу вполне понятна, – думала Арриэтта, прислушиваясь к их разговору, пока помогала матери мыть посуду. – Под всегда раньше добывал в доме, поэтому привык действовать не торопясь, по старинке, а Спиллеру приходится иметь дело с цыганами, которые сегодня здесь, а завтра за тридевять земель, а потому надо не уступать им в быстроте».
Иногда они не видели Спиллера целую неделю, но он всегда оставлял им хороший запас еды: жареная нога (чья – они так и не узнали) или тушёное мясо, сдобренное диким чесноком. Хомили разогревала его на пламени свечи. Мука, сахар, чай, масло, даже хлеб были у них теперь в избытке. С небрежным видом Спиллер приносил им (если не сразу, так немного погодя) почти всё, что они просили: лоскут фиолетового бархата, из которого Хомили сшила Арриэтте новую юбку, две целые свечи вдобавок к их огарку, четыре катушки без ниток, из которых они сделали ножки для обеденного стола, и, к радости Хомили, шесть ракушек для тарелок.
Однажды Спиллер принёс небольшой аптечный пузырёк и, вынимая пробку, спросил:
– Знаете, что это?
Хомили понюхала янтарную жидкость и, состроив гримасу, сказала:
– Верно, какой-нибудь шампунь?
– Наливка из бузины, – сказал Спиллер, не сводя глаз с её лица. – Красота!
Хомили уж было собралась попробовать наливку, но вдруг передумала, вспомнив поговорку из календаря Арриэтты:
– Выпьешь вина – поубавится ума. К тому же я с детства непьющая.
– Он делает эту наливку в лейке, – объяснил Спиллер, – и наливает из носика.
– Кто – он? – спросила Хомили.
– Кривой Глаз.
Все трое с любопытством уставились на него.
Хомили аккуратно заколола сзади волосы и, отойдя в сторону, принялась что-то тихонько напевать, но всё же не выдержала:
– А кто он такой, этот Кривой Глаз?
– Да тот, у которого был ботинок, – беспечно ответил Спиллер.
– О…
Хомили взяла головку чертополоха и принялась подметать пол, тем самым давая понять Спиллеру, что у неё есть дела поважней, чем их беседа, и вместе с тем не проявляя бестактности.
– Какой ботинок?
– Этот.
Хомили перестала подметать и, уставившись на Спиллера, ровным голосом сказала:
– Но этот ботинок раньше принадлежал джентльмену.
– Раньше – да, – подтвердил Спиллер.