Несколько секунд Хомили молчала, потом наконец сказала:
– Ничего не понимаю.
– До того как Кривой Глаз их стибрил, – объяснил Спиллер.
Хомили засмеялась и беззаботно спросила, твёрдо решив не волноваться:
– Кривой Глаз… Кривой Глаз… Кто такой этот Кривой Глаз?
– Я же вам сказал: цыган, который украл ботинки.
– Ботинки? – повторила Хомили, поднимая брови и подчёркивая голосом множественное число.
– Ну да, их была пара. Стояли за дверью буфета в большом доме. Там их Кривой Глаз и стянул. Пришёл туда продавать прищепки для белья, а во дворе за дверью каких только не было ботинок! Разных фасонов и размеров, все – начищенные до блеска. Стояли на солнышке, пара возле пары… и щётки, и всё прочее…
– О-о, – протянула задумчиво Хомили, подумав: «Неплохая добыча». – И что, он все их прихватил?
Спиллер засмеялся.
– Ну нет! Кривой Глаз не такой дурак. Взял одну пару, а соседние сдвинул, чтобы видно не было.
– Понятно. А этот ботинок кто добыл – ты?
– Можно и так сказать, – ответил Спиллер и добавил, словно это всё объясняло: – У него был пёстрый кот.
– При чём тут кот? – удивилась Хомили.
– Однажды ночью этот кот устроил ужасный концерт у него над ухом. Кривой Глаз поднялся и запустил в него ботинком – вот этим. Хороший был ботинок и воду не пропускал, пока ласка не прогрызла дыру в носке. Вот я и взял его – проволок за шнурок через изгородь, спустил на воду, залез в него, проплыл вниз по течению до поворота, вытащил на землю, а летом высушил в высокой траве.
– Там, где мы его нашли? – спросила Хомили.
– Ага. – Спиллер захохотал. – Вы бы послушали, как он ругался утром! Он же точно знал, куда кинул ботинок, и не мог понять, почему его там нет. Теперь всякий раз, когда проходит мимо этого места, ищет его.
Хомили побледнела и встревоженно повторила:
– Ищет?
Спиллер пожал плечами:
– Ну и что? Он же не додумается искать на этом берегу! Ведь знает же, куда швырнул ботинок, знает точно, потому-то ничего и не понимает.
– Ах господи, господи! – жалобно запричитала Хомили.
– Да нечего вам волноваться, – успокоил её Спиллер. – Ну, я пошёл. Что-нибудь принести?
– Я бы не отказалась от чего-нибудь тёплого, – сказала Хомили. – Этой ночью мы все озябли.
– Может, овечьей шерсти? Там, у дороги, её на колючках полно.
– Всё, что угодно, лишь бы грело. И лишь бы…
От внезапно пришедшей мысли глаза Хомили округлились.
– И лишь бы это не был носок Кривого Глаза.
В тот вечер Спиллер ужинал вместе с ними (холодный отварной пескарь с салатом из щавеля). Он принёс им великолепный комок чистой овечьей шерсти и длинный красный лоскут, оторванный от шерстяного одеяла. Под, не будучи таким противником вина, как Хомили, налил ему в половинку ореховой скорлупы бузинной наливки, но Спиллер к ней даже не прикоснулся, уклончиво пояснив:
– У меня дела.
Они догадались, что он собирается в дальний поход.
– Ты надолго? – спросил Под, пригубливая наливку с таким видом, словно хотел лишь попробовать.
– На неделю, – ответил Спиллер. – Может, дней на десять…
– Смотри, будь осторожен. – Под сделал ещё глоток и сказал Хомили, протягивая скорлупку: – На, попробуй. Очень неплохо.
– Мы будем по тебе скучать, Спиллер, – сказала та, хлопая глазами и не обращая внимания на Пода. – Это факт.
– А зачем ты уходишь? – вдруг спросила Арриэтта.
Спиллер, уже собиравшийся скрыться в лиственном пологе у двери, обернулся и удивлённо посмотрел на неё.
Арриэтта вспыхнула, только сейчас сообразив, что опрометчиво задала ему вопрос и теперь он исчезнет на долгое время, но на этот раз Спиллер, хоть и не сразу, ответил:
– За зимней одеждой.
– Ax! – в восторге воскликнула Арриэтта, поднимая голову. – За новой?
Спиллер кивнул.
– Из меха? – уточнила Хомили.
Спиллер снова кивнул.
– Кроличьего? – спросила Арриэтта.
– Кротового.
В освещённой свечкой пещерке вдруг наступил праздник, словно всех её обитателей ждало радостное событие. Все трое улыбались Спиллеру, а Под поднял свой «бокал» и провозгласил:
– За новую одежду!
Спиллер, смутившись, тут же нырнул в листву, но не успела ещё живая завеса перестать колыхаться, как они снова увидели его лицо.
– Её шьёт одна дама, – сообщил он смущённо и снова исчез.
Глава шестнадцатая
Счастье с несчастьем что вёдро с ненастьем.
Было ещё совсем рано, когда на следующее утро Под позвал Арриэтту с порога пещеры:
– Вылезай-ка из ботинка, дочка! Я хочу что-то тебе показать.
Дрожа от холода, Арриэтта натянула одежду и, накинув на плечи кусок красного одеяла, вылезла наружу к отцу. Солнце уже поднялось, и всё, на что падал её взгляд, поблёскивало, словно посыпанное сахарной пудрой.
– Первый иней, – сказал через минуту Под.
Арриэтта сунула закоченевшие пальцы под мышки и плотнее завернулась в одеяло.
– Да.
Под, не ожидавший столь сдержанной реакции, смущённо откашлялся и сказал:
– Нет нужды будить мать. При таком солнце через час всё, наверно, растает.
Дочь промолчала, и через некоторое время он хрипло проговорил:
– Думал, тебе понравится…
– Да, – механическим голосом повторила Арриэтта и вежливо добавила: – Очень красиво.
– Самое время, – сказал Под, – самим тихонько приготовить завтрак и не тревожить мать. В этой овечьей шерсти ей, должно быть, тепло.
– Я еле жива, – ворчала Хомили за завтраком, обхватив обеими руками ореховую скорлупку с горячим, как огонь, чаем (теперь благодаря Спиллеру им не приходилось так экономить свечи). – Я продрогла до мозга костей… Как ты смотришь на то, чтобы пойти на выгон, где останавливаются цыгане, и поискать чего-нибудь? Там сейчас наверняка никого нет. Раз Спиллер ушёл надолго, значит, цыгане снялись с места.
Под колебался: не хотелось вторгаться в чужие владения, – ведь туда ходил за добычей Спиллер.
– Может, найдём что-нибудь. И потом, в такую погоду хуже всего сидеть на месте. Оденемся потеплей.
Арриэтта прекрасно понимала, что лучше не вмешиваться в разговор взрослых, поэтому сидела молча, переводя глаза с отца на мать.
– Ну ладно, – неуверенно согласился наконец Под.
Поход оказался совсем не лёгким. Спиллер спрятал свою лодку, и им пришлось переправляться на другой берег на плоском куске коры, а когда они двинулись по лесу вдоль ручья, оказалось, что оба берега густо заросли куманикой, – чудовищная чаща из живой колючей проволоки, которая цеплялась за платье и волосы. К тому времени, когда они перебрались через зелёную изгородь на травянистую обочину дороги, все трое были растрёпаны и исцарапаны до крови.
Увидев место, где стоял цыганский табор, Арриэтта совсем приуныла. Заросли, через которые они с таким трудом пробирались, не пропускали последние тусклые лучи солнца, и истоптанная трава выглядела совершенно пожухлой. Повсюду валялись кости; ветер перегонял с места на место перья и лоскуты; то и дело на изгороди хлопала грязная газета.
– Батюшки! – всплеснула руками Хомили, поглядывая по сторонам. – Мне что-то разонравился этот кусок красного одеяла.
– Ну, пошли. Раз уж мы здесь, надо всё хорошенько осмотреть, – сказал наконец Под и первым спустился с насыпи.
Хомили опасалась набраться блох, поэтому старалась ни до чего не дотрагиваться. Под нашёл старую железную кастрюльку без дна, походил вокруг неё, рассматривая со всех сторон, и даже пару раз стукнул головкой шляпной булавки. Под чувствовал, что она может для чего-нибудь пригодиться, только не знал, для чего. Ещё несколько поразмыслив, он в конце концов оставил её, решив, что здесь она им ни к чему, а нести её тяжело.
Арриэтта обнаружила небольшую кухонную плиту, которая валялась на насыпи под живой изгородью, и, судя по тому, как сильно заржавела и как густо разрослась вокруг неё трава, уже не один год.
– Знаешь, – сказала она матери, молча осмотрев находку со всех сторон, – в ней можно жить.
Хомили вытаращила глаза и с отвращением воскликнула:
– Жить? В этом?
Плита лежала на боку, частично уйдя в землю. По сравнению с обычными кухонными плитами она была очень маленькая, с закрытой решёткой из железных прутьев и крошечной духовкой. Такими обычно оснащены жилые фургоны. Возле неё лежала кучка полуистлевших костей.
– А девочка права, – сказал Под, постучав по прутьям решётки. – Здесь можно разводить огонь, а жить, скажем, в духовке.
– Жить! – воскликнула Хомили. – Ты хочешь сказать: зажариться живьём.
– Да нет, – возразил Под, – зачем топить во всю мочь? Так, небольшой огонь, чтобы было тепло внутри.
Взглянув на медную задвижку на дверце духовки и постучав по плите шляпной булавкой, Под добавил:
– И мы были бы здесь в полной безопасности. Чистое железо. Его не прогрызёшь.
– Мыши могут пролезть между прутьями, – возразила Хомили.
– Возможно, но я думал не столько о мышах, сколько о… – Под чуть помолчал, и на лице его отразились смущение и тревога. – О горностаях, лисицах и прочих зверюгах.
– Ах, Под! – воскликнула Хомили, прижимая ладони к щекам и трагически глядя на него, чуть не плача. – Ну зачем вспоминать о таких вещах? Зачем? Ты же знаешь, как это на меня действует.
– Но это жизнь, – бесстрастно возразил Под. – И надо смотреть правде в глаза, если можно так выразиться. Надо видеть то, что есть, и смело встречать то, что тебе не по вкусу.
– Но лисицы, Под! – запротестовала Хомили.
– Да, конечно, но ведь они есть, и никуда от этого не уйдёшь. Понимаешь, что я хочу сказать?
– Понимаю, можешь не сомневаться, – буркнула Хомили, глядя на плиту куда благосклонней. – Но если мы её зажжём, цыгане увидят дым.
– И не только цыгане, – согласился Под, глянув искоса на дорогу, – но и любой прохожий. Нет, похоже, ничего не выйдет. Жаль. Железо есть железо.