Единственной стоящей находкой была горячая – с пылу с жару – картофелина с обуглившейся кожурой, которую обнаружила Арриэтта на том месте, где цыгане разводили костёр. Угли были ещё тёплые, и стоило поворошить их палочкой, как по золе змейками побежали красные искры. Когда Под разломил картофелину, от неё пошёл пар.
Усевшись поближе – насколько отважились – к опасному теплу, они наелись до отвала горячей картошки.
– Хорошо было бы прихватить домой немного золы, – заметила Хомили. – Скорее всего, именно так Спиллер и готовит – добывает огонь у цыган. Как ты думаешь, Под?
Под подул на кусочек картофелины, который держал в руках, запихнул в рот и пробубнил:
– Нет, Спиллер готовит каждый день, и неважно, есть ли тут цыгане. У него какой-то свой способ. Хотел бы я знать какой.
Хомили наклонилась и пошевелила угли обгорелой палочкой.
– А что, если мы притащим сюда ботинок и будем всё время поддерживать здесь огонь?
Под тревожно оглянулся по сторонам.
– Слишком на виду.
– Ну а если мы поставим ботинок под изгородью, – продолжила Хомили, – рядом с плитой? Как ты на это смотришь? – И вдруг её осенило: – Или внутрь плиты?
Под медленно обернулся и посмотрел на неё так, словно ничего лучше и придумать было нельзя, потом положил руку на плечо жены и с гордым видом взглянул на Арриэтту.
– Твоя мать – удивительная женщина, – произнёс он с чувством. – Никогда не забывай это, дочка. Ну а теперь… свистать всех наверх!
Они принялись как безумные таскать к костру прутья и сырые листья, чтобы не дать огню слишком быстро прогореть: бегали взад-вперёд, поднимались к живой изгороди вдоль насыпи, забирались в рощицу… спотыкались, падали, но вытаскивали, выдёргивали, тащили, несли, волокли…
И вот уже в свинцовое небо поднялась тонкая струйка дыма.
– Ой, – огорчённо проговорила Хомили, пытась выровнять дыхание, – дым будет виден на много миль вокруг.
– Неважно, – пропыхтел Под. – Подумают, что это цыгане. Сгреби сюда побольше листьев, Арриэтта, нам нужно, чтобы костёр горел до самого утра.
Внезапный порыв ветра кинул дым в глаза Хомили, и по щекам её покатились слёзы. Усевшись на закопчённую крышку от жестянки, она расплакалась.
– И вот этим нам предстоит заниматься всю зиму: день за днём, неделя за неделей, – пока не обдерём себе все руки, а тогда какое уж топливо… Ничего не выйдет, Под. Ты и сам видишь. Мы не можем провести всю оставшуюся жизнь, поддерживая открытый огонь.
Поду и Арриэтте нечего было возразить. Они вдруг почувствовали, что Хомили права: добывайки слишком малы и слабы, чтобы набрать топлива для настоящего костра… Темнело, ветер становился всё пронзительнее, резко похолодало – ночью явно пойдёт снег.
– Пора возвращаться, – сказал наконец Под, тяжело вздохнув, и принялся тормошить Хомили: – Ну, полно, полно. Вытри глаза, мы что-нибудь придумаем. По крайней мере, мы сделали попытку.
Но они так ничего и не придумали. С каждым днём становилось всё холодней. Спиллер не появлялся. Через десять дней у них кончилось мясо, и они пустили в ход свою последнюю свечу – их единственный источник тепла.
– Ума не приложу, – жалобно причитала Хомили, когда они забирались вечером под овечью шерсть, – как нам быть. Одно я знаю твёрдо: Спиллера мы больше не увидим. Верно, с ним случилась беда.
А потом начался снегопад. Решив, что пришёл её конец, Хомили осталась лежать под одеялом в ботинке и не пожелала встать, чтобы взглянуть на него. Снег предвещал ей конец.
– Я умру здесь, в тепле и удобстве, – заявила она Арриэтте. – А вы с папой можете умирать как хотите.
Как ни уверяла её Арриэтта, что заснеженное пастбище очень красиво, что холод уже не такой жестокий и что она сделала санки из крышки от жестянки, которую Под взял у костра, всё было напрасно: Хомили выбрала себе могилу и не пожелала её покидать.
Хоть Арриэтта и переживала из-за матери, это не мешало ей с удовольствием кататься на санях – по широкой дуге вниз с насыпи до самого рва.
Под мужественно продолжал выходить на поиски пропитания. На живых изгородях уже почти ничего не осталось, и за каждую ягодку на них ему приходилось сражаться с птицами.
Все трое исхудали, но чувствовали себя хорошо, а щёки Арриэтты от зимнего солнца и вовсе рдели здоровым румянцем.
Так прошло пять дней, и всё переменилось: сильно похолодало, и снова пошёл снег. Его наметало в высокие воздушные сугробы, слишком лёгкие и сыпучие, чтобы на них могла удержаться спичка, не то что добывайка. Под и Арриэтта оказались прикованными к дому и большую часть времени проводили теперь рядом с Хомили в ботинке. Овечья шерсть не давала им замёрзнуть, но лежать там в полутьме было скучно, и часы тянулись мучительно медленно. Иногда Хомили будто просыпалась и рассказывала истории из своего детства. Её не заботило, интересны ли они слушателям, – всё равно деваться некуда.
И наконец наступил день, когда кончились все запасы.
– У нас ничего не осталось, – объявил накануне вечером Под. – Один кусочек сахара и полсантиметра свечи.
– Свечу я есть не смогу, – жалобно сказала Хомили, – особенно парафиновую.
– Тебе никто этого и не предлагает, – отозвался Под. – Да, есть ещё капелька бузинной наливки.
Хомили села в постели.
– Да? Положи сахар в наливку и подогрей на свече.
– Но как же так, Хомили? – удивился Под. – Ты же у нас непьющая.
– Грог совсем другое дело, – объяснила Хомили, легла и добродетельно прикрыла глаза. – Позови, когда будет готово.
– Она всё равно сделает по-своему, – пробормотал Под, оборачиваясь к Арриэтте, и с сомнением посмотрел на склянку. – Здесь больше, чем я думал. Надеюсь, ей это не повредит…
У них получился настоящий праздник: ведь свечу так давно не зажигали, а как приятно было посидеть вокруг неё всем вместе и понежиться в тепле.
Когда, наконец согревшись, они легли спать, Арриэтта уютно устроилась под тёплой шерстью, и её охватило странное чувство спокойствия и довольства: «Всё будет хорошо».
Уже засыпая, она заметила, что Под, основательно приложившись к наливке, уснул, не зашнуровав край ботинка…
Впрочем, какое это имеет значение, если это их последняя ночь на земле…
Глава семнадцатая
Чему быть, того не миновать.
Эта ночь не была их последней на земле (всегда находится какой-нибудь выход), однако оказалась последней в земле.
Первой проснулась Арриэтта, совершенно разбитая, словно плохо спала, но лишь позднее (как рассказала Тому) припомнила свой сон про землетрясение. Она лежала в неудобной позе, стиснутая с обеих сторон. В ботинке было светлей, чем обычно, но она вспомнила, что вход остался незашнурованным. Только вот что удивительно: дневной свет почему-то падал сверху, точно из слухового окна. И тут она поняла: ботинок, лежавший раньше на боку, теперь стоял прямо. Невероятно! Первой её мыслью, заставившей сердце забиться сильнее, было то, что сон о землетрясении оказался явью. Арриэтта кинула взгляд на Пода и Хомили. Судя по тому, что с головой зарылись в овечью шерсть, родители спокойно спали, но не совсем в том положении, в каком легли в постель. Что-то случилось ночью, Арриэтта была уверена в этом, если только сама не продолжает спать и видеть сон.
Арриэтта тихонько села. Хоть ботинок был открыт, воздух показался тёплым, даже душным, а ещё почему-то пахло дымом, луком и чем-то незнакомым – может, так пахнет человек? Арриэтта проползла по дну ботинка, подкралась к его открытой части, встала и посмотрела наверх. Вместо песчаной крыши их пещеры там была проволочная сетка и нечто полосатое вроде потолка. Должно быть, они под кроватью, догадалась Арриэтта, потому что уже видела кровати снизу там, в большом доме. Но чья это кровать? И где?
Дрожа – не столько от страха, сколько от любопытства, – Арриэтта задрала ногу повыше и поставила в дырочку для шнурка, затем подтянулась на петле; ещё один шаг, ещё один рывок – и… Выглянув наружу, первое, что она увидела совсем рядом – так близко, что могла заглянуть внутрь, – был второй ботинок, точь-в-точь такой же, как у них.
С того места, где она находилась, ничего другого видно не было. Кровать оказалась такой низкой, что, вытянув руку, Арриэтта могла дотронуться до сетки. Зато слышно было всё: бульканье закипающего чайника, потрескивание огня и более глубокий и ритмичный звук – похоже, храп…
Арриэтта задумалась: хотела было разбудить родителей, – но потом решила, что не стоит, лучше самой побольше разузнать. Она ослабила шнурок в четырёх срединных дырочках и выскользнула через щель наружу, затем прошла по ботинку до носка и осмотрелась. Теперь это было не трудно.
Как Арриэтта и догадалась, они находились в фуре. Ботинок стоял под складной кроватью, занимавшей одну её стенку; напротив неё, у другой стены, виднелась маленькая кухонная плита вроде той, что они нашли у живой изгороди, и резная висячая полка светлого дерева. На ней стояли зеркальца, ярко раскрашенные вазы, глиняные кружки и висели гирлянды бумажных цветов. Под полкой по обе стороны плиты были встроенные шкафчики для белья и посуды. На плите тихонько кипел чайник, сквозь прутья решётки мерцало красное пламя.
У задка повозки, под прямым углом к кровати, поверх встроенного в стенку рундука была вторая лежанка. Арриэтта, высматривая подходящее убежище для родителей и себя, заметила, что рундук стоял не вплотную к полу и под ним оставалось пространство, достаточное, чтобы добывайка мог туда заползти. На лежанке она увидела гору под лоскутным одеялом, которая поднималась и опускалась. Судя по храпу, там спал человек. У изголовья стояла лейка с жестяной кружкой на носике. «Бузинная наливка, – поняла Арриэтта. – Да, эта ночь погубила нас».
Слева от неё, тоже под прямым углом к длинным стенам, была дверца фургона, и в распахнутую настежь верхнюю её часть вливалось зимнее солнце. Арриэтта знала, что дверь выходит вперёд, к оглоблям. Одной стороной, той, где была задвижка, нижняя часть двери неплотно прилегала к раме – из щели струился свет. Возможно, если не побоится туда подойти, ей удастся выглянуть наружу.