Отсюда ей было видно всё пастбище, но сегодня оно выглядело по-иному – такое же огромное, как и раньше, так же странно поднимающееся к небу, но светлое и полное жизни под лучами утреннего солнца. Теперь все тени шли в другом направлении и казались влажными на сверкающей золотом траве.
Арриэтта увидела вдали одинокую купу деревьев: по-прежнему казалось, что они плывут по травяному океану, – подумала о страхе матери перед открытым пространством. «А я бы пошла через это поле, – сказала она себе, – куда угодно пошла бы…» Может быть, так же думала и Эглтина – дочка дяди Хендрири, которую, по словам родителей, съела кошка? Неужели если ты смел, то обязательно попадёшь в беду? Неужели действительно лучше, как ей внушают, жить потихоньку в тёмном подполье?
Проснулись муравьи и занялись своими делами – торопливо и озабоченно сновали туда-сюда меж зелёных былинок. Время от времени какой-нибудь муравей, покачивая усиком, поднимался на верх травинки и обозревал окрестности. Ax как празднично было на сердце у Арриэтты! Да – на горе или радость, – они здесь, под открытым небом, и обратного пути нет!
Подкрепившись земляникой, Арриэтта вскарабкалась по насыпи ещё выше и вошла под тенистую живую изгородь. Над её головой была зелёная пустота, испещрённая солнечными пятнами. А ещё выше, там, куда с трудом мог достать взор, уходили вверх ряд за рядом и ярус за ярусом зелёные своды и пересекались во всех направлениях упругие ветви – изнутри изгородь походила на собор.
Арриэтта поставила ногу на нижний сук и подтянулась в зелёный сумрак. Это оказалось совсем не трудно – ведь со всех сторон под рукой были ветки, – куда легче, чем подниматься по лестнице. Забраться на лестницу такой высоты – настоящий подвиг, нужны выносливость и терпение, а какой интерес? Каждая ступенька в точности такая же, как другая. А здесь всё было разным. Одни веточки были сухие и жёсткие, с них тут же слезали кольца серовато-коричневой коры, другие – гибкие, живые, напоённые соком. На таких Арриэтта качалась (как часто она мечтала об этом в той, другой, жизни в подполье!). «Я приду сюда в ветреный день, – сказала она себе, – когда все кусты оживают и клонятся до самой земли…»
Она взбиралась всё выше и выше, пока не нашла пустое птичье гнездо. Устилавший его мох был сухой, как солома. Арриэтта забралась внутрь, немного полежала, затем принялась кидать на землю кусочки мха. Глядя, как они отвесно падают вниз меж сучьев сквозь путаницу ветвей, она куда сильней ощущала высоту и испытывала восхитительное головокружение – приятное, пока была в гнезде. Но покидать это убежище и карабкаться дальше вверх показалось ей теперь куда опасней, чем раньше.
«А что, если я упаду, – подумала Арриэтта, – как этот мох? Пролечу по воздуху здесь, в тени, буду ударяться, как они, по пути о сучья?» Но она всё же решилась. Не успели её руки обхватить ветку, а пальцы босых ног чуть растопыриться, чтобы уцепиться за кору, как Арриэтта почувствовала, что ей ничто не грозит: в ней проснулась способность (до сих пор она скрывалась в самых глубинах её существа) взбираться на любую высоту. «Это у меня наследственное, – сказала она себе. – Вот почему у добываек кисти и ступни длиннее, чем следовало бы при их росте; вот почему папа может спуститься со стола по складке на скатерти, вот почему может залезть на портьеры по бомбошкам, вот почему может соскользнуть по тесьме с бюро на стул, а со стула – на пол. Если я девочка и мне не разрешали добывать, это ещё не значит, что я лишена этой способности…»
Внезапно, подняв голову, сквозь кружевное плетение листьев, шелестевших и трепетавших под её торопливой рукой, Арриэтта увидела голубое небо. Поставив ногу в развилку ветки и подкинув тело наверх, она зацепилась за шип дикой розы и разодрала юбку, а когда вытащила шип из ткани и зажала в руке (по величине он был всё равно что рог носорога для человека), он оказался лёгким для своей величины, но очень острым и грозным на вид. «Он может нам пригодиться, – мелькнуло у Арриэтты. – Надо подумать… что-нибудь… какое-нибудь оружие…» Ещё один рывок, и её голова и плечи оказались над изгородью. На Арриэтту упали горячие солнечные лучи, и, на миг ослеплённая, она прищурилась, чтобы всё рассмотреть.
Горы и долины, луга и леса – всё нежилось на солнце. На соседнем пастбище паслись коровы. Через поле к лесу шёл человек с ружьём – вид у него был совершенно безобидный, и казалось, что он очень далеко. Арриэтта увидела крышу дома тёти Софи: из кухонной трубы шёл дым. На повороте дороги, вившейся меж живых изгородей, вдалеке показалась тележка молочника; поблёскивала металлическая маслобойка; еле слышно, как волшебные колокольчики, позвякивали медные украшения на упряжи. Что за мир – миля за милей, горизонт за горизонтом, сокровище за сокровищем, – полный самых невообразимых богатств, и она могла ничего этого не увидеть! Могла прожить и умереть, как многие её родственники, в пыльном полумраке, где-нибудь под полом или за стенными панелями.
При спуске вниз Арриэтте пришлось следовать определённому ритму: смелый бросок, затем разжать пальцы и упасть на ближайшее скопление листьев, своего рода сеть из гибких веточек, пружинивших под руками и ногами. Инстинкт подсказывал, что сеть её удержит: надо было касаться её лишь слегка и спускаться дальше. Гуще всего листва была на концах ветвей, а не внутри изгороди, и путь Арриэтты вниз больше всего напоминал катание на волнах: прыжок – скольжение, прыжок – скольжение.
Но вот Арриэтта мягко спрыгнула на травянистый склон, и последняя веточка, упруго и грациозно покачиваясь над её головой, вернулась на своё место.
Девочка посмотрела на свои руки: на одной ладони была ссадина, – и сказала себе: «Ничего, загрубеют». Волосы её стояли дыбом и были полны кусочков коры, а в белой вышитой нижней юбке зияла большая дыра.
Арриэтта торопливо сорвала три ягоды земляники, надеясь задобрить родителей, и, завернув их в лист от фиалки, чтобы не испачкать кофточку, спустилась с насыпи, пересекла ров и вошла в высокую траву.
У Хомили, встретившей её у входа в ботинок, был, как всегда, озабоченный и очень встревоженный вид.
– Ах, Арриэтта! Куда ты пропала? Завтрак был готов уже двадцать минут назад. Твой отец чуть с ума не сошёл.
– Почему? – удивилась девочка.
– Он страшно волнуется… всюду тебя искал.
– Я была совсем рядом: на изгороди, – так что могли бы и позвать.
Хомили приложила палец к губам и, боязливо посмотрев по сторонам, сказала, понижая голос до сердитого шёпота:
– Здесь нельзя звать. Твой отец говорит, здесь вообще нельзя шуметь. Ни звать, ни кричать – ничего такого, что могло бы привлечь внимание. Опасность, твердит, опасность – вот что окружает нас со всех сторон.
– Я не хочу сказать, что нам надо всё время говорить шёпотом, – подхватил Под, появляясь неожиданно из-за ботинка с половинкой ножниц в руках (выкашивал узкий проход в самой густой траве). – Но никуда больше не уходи, дочка, не поставив нас в известность, куда идёшь, и зачем, и на сколько. Поняла?
– Нет, не совсем. Я хочу сказать, что не всегда знаю, зачем иду. (Зачем, например, взобралась на самый верх живой изгороди?) Где тут опасность? Я ничего не видела, если не считать трёх коров на соседнем поле.
Под задумчиво взглянул наверх, туда, где в чистом небе недвижно висел ястреб-перепелятник, и сказал, помедлив секунду:
– Опасность везде: впереди и позади, наверху и внизу.
Глава седьмая
Нет худа без добра.
Хомили и Арриэтта ещё не закончили завтракать, а Под уже занимался делами: ходил задумчиво вокруг ботинка, осматривал со всех сторон, щупал кожу опытной рукой, смотрел на неё вблизи, затем отступал, прищурившись. Наконец вынес наружу один за другим походные мешки и аккуратно сложил на траве, а сам забрался внутрь. Хомили и Арриэтта слышали, как он отдувался и бормотал что-то, опустившись на колени, – видно, внимательно проверял все швы, пазы, качество работы и измерял размеры «пола».
Через некоторое время Под вышел и, усевшись на траве рядом с ними, медленно проговорил:
– Жаркий будет денёк – вон как солнце палит.
– Что ты там рассматривал, Под? – спросила немного погодя Хомили, когда муж снял галстук и тяжело перевёл дух.
– Ты видела этот ботинок. – Под немного помолчал, потом, пристально глядя на жену, продолжил: – Бродяги таких не носят, и для рабочих людей таких не шьют; этот ботинок принадлежал джентльмену.
– Ax, – облегчённо вздохнула Хомили, прикрывая глаза и обмахиваясь бескостной ладонью. – Как будто гора с плеч свалилась!
– Почему, мама?! – возмутилась Арриэтта. – Чем тебе не по нраву ботинок, который носил рабочий человек? Папа ведь тоже рабочий человек, не так ли?
Хомили улыбнулась и с сожалением покачала головой:
– Всё дело в качестве.
– Да, здесь твоя мать права, – сказал Под. – Этот ботинок ручной работы, я редко держал в руках такую прекрасную кожу. – И добавил, наклонившись к Арриэтте: – А к тому же, дочка, обувь джентльмена всегда ухожена, её смазывают и ваксят каждый день. Иначе неужели, вы думаете, этот ботинок смог бы выдержать – а он выдержал – дождь и ветер, жару и мороз? Да, джентльмены платят немалые денежки за свою обувь, но уж и требуют высокого качества.
– Так, так, – утвердительно закивала Хомили, глядя на Арриэтту.
– Дыру в носке я могу залатать, – продолжил Под, – куском кожи от языка. Сделаю на совесть, комар носа не подточит.
– К чему зря тратить время да нитки! – воскликнула Хомили. – Я хочу сказать: ради одной-двух ночей. Мы ведь не собираемся жить в ботинке…
Она рассмеялась, словно сама мысль об этом была нелепа.
– Я вот о чём подумал… – начал было Под.
– Я хочу сказать, – не слушая его, продолжила Хомили, – ведь у нас же есть родичи, которые живут на этом лугу… Хоть я и не считаю, что барсучья нора – подходящий дом, но всё же этот дом есть, и где-то неподалёку.