– Но у нас теперь есть проволочная сетка, – напомнила Арриэтта.
– Да, – согласился Под, – на этот раз они посадили нас в крепкую клетку, как кур в курятнике. Но что ещё хуже, нас в любой момент может поймать кто-нибудь из посетителей. Это только вопрос времени. Каждый день их наезжает сюда великое множество, и всюду их глаза. Нет, всем этим кранам и выключателям грош цена, как, впрочем, и кухонным столикам, и пуховым одеялам. За праздную жизнь приходится платить втридорога, как мы узнали, когда жили у Люпи. Важно всегда идти своим путём и чтобы на душе было легко. Здесь же у меня на душе не будет легко никогда.
В наступившей тишине Хомили ржавым гвоздём, который Спиллер приспособил под кочергу, поворошила угли, и они вспыхнули неожиданно весело и ярко, осветив стены, потолок и кружок задумчивых лиц.
– Так что же нам делать? – спросила наконец Хомили.
– Уходить отсюда, – сказал Под.
– Когда?
Под обернулся к Спиллеру:
– У тебя на барке только балласт?
Тот кивнул.
– Значит, как только нагрузим барку.
– Но куда же мы отправимся? – в полном отчаянии воскликнула Хомили, подумав, сколько раз ей приходилось задавать этот вопрос.
– Туда, где нам место, – ответил ей муж.
– А где нам место?
– Ты знаешь это не хуже меня: там, где тихо и спокойно, в каком-нибудь укромном уголке, который человекам не найти.
– Ты имеешь в виду ту мельницу?
– Да. Думаю, она нам подойдёт, – сказал Под. – Там есть доски, вода, мешки, зерно и продукты, из которых мельник готовит себе еду. Там можно устроиться в доме и гулять под открытым небом. А если Спиллер будет держать свою барку наготове, что помешает нам приплывать сюда иногда вечерком за добычей? Ты согласен со мной?
Спиллер кивнул, и снова наступила тишина.
– Но ведь не сегодня же мы уйдём? – с мольбой в голосе спросила Хомили.
Под покачал головой.
– И не завтра. Нам понадобится несколько дней, чтобы нагрузить барку, и мы не станем спешить. Если будем осторожны и погасим огонь, им и в голову не придёт, что здесь кто-то есть. Погода стоит хорошая, и делается всё теплей. Нет нужды пороть горячку. Я сначала хорошенько там всё осмотрю, прикину, что нам будет нужно…
Под тяжело поднялся на ноги и потянулся, с трудом сдерживая зевоту:
– А сейчас главное – поспать. Часов двенадцать, не меньше.
Подойдя к шкафчику, он взял с полки тарелку и медленно, методично стал собирать золу, чтобы засыпать тлеющий уголь. В комнате стало темнее, и Хомили спросила:
– А может, включить свет?
– Ты имеешь в виду – электрический?
– Ну хоть на минутку.
– Почему бы и нет, – поразмыслив, сказал Под и подошёл к выключателю у двери.
Хомили задула свечу, и тут же вспыхнул такой пронзительно-яркий свет, что ей пришлось закрыть глаза ладонями. Арриэтта, часто моргая, с интересом огляделась: белая, лишённая теней комната вмиг стала неуютной, даже враждебной, – и воскликнула:
– Ой нет, мне это не нравится!
– Мне тоже, – согласилась с ней Хомили.
– Но что ни говори, – обратилась Арриэтта к отцу, словно всё ещё надеялась на признание своих заслуг, – а сами мы никогда бы этого не сделали. Понимаешь, о чём я?
– Я – да, а вот ты поймёшь, только когда станешь постарше.
– При чём тут возраст?
Под кинул взгляд на Спиллера, затем на Арриэтту. Вид у него был серьёзный, сосредоточенный – казалось, он старательно подбирает слова.
– Видишь ли, тут такое дело… Постарайся взять в толк. Скажем, когда-нибудь у тебя будет свой дом и, может быть, семья, если повезёт встретить хорошего добывайку. Думаешь, тебе по-прежнему захочется водиться с человеками? Да ни за что! И я скажу почему: ты не захочешь ставить под удар свою семью. И своего добывайку. Понимаешь, что я хочу сказать?
– Да… – Арриэтта так смутилась, что не знала, куда деть глаза и руки, и была рада, что стоит лицом к отцу, а не к Спиллеру.
– Когда-нибудь нас не станет, – продолжил Под, – некому будет за тобой присматривать, поэтому я говорю тебе сейчас: никогда разговоры с человеками не приводят добываек к добру. Неважно, какими эти человеки кажутся, о чём толкуют, что обещают. За всё приходится платить слишком дорогой ценой. Нельзя играть с огнём.
Арриэтта молчала.
– И Спиллер со мной согласен.
Со своего уголка у очага Хомили заметила, как глаза Арриэтты наполняются слезами, как она старается проглотить комок в горле, и быстро сказала:
– Хватит на сегодня. Давайте погасим свет и разойдёмся по постелям.
– Нет, пусть она сначала даст нам обещание, – возразил Под, – сейчас, при электрическом свете, что никогда больше не заговорит с человеками.
– К чему это, Под? Она и так всё понимает… Как в детстве с газом. Давайте лучше поскорее ляжем спать.
– Я обещаю, – сказала вдруг Арриэтта, громко и внятно, и тут же разрыдалась.
– Вот уж это ни к чему, дочка! – Под быстро подошёл к ней и обнял, поднялась со своего места и Хомили. – Не стоит плакать: я говорил это для твоей же пользы.
– Да, я понимаю, – прикрыв лицо руками, кивнула Арриэтта.
– Тогда в чём дело? Ну скажи нам. Из-за мельницы?
– Нет-нет… Я думала о мисс Мэнсис…
– А что с ней? – удивилась Хомили.
– Раз я обещала ни с кем не говорить, то кто ей теперь всё расскажет? Она так и не узнает, что нас похитили Мейбл и Сидни и что мы убежали из тюрьмы, не узнает о воздушном шаре… Никогда ни о чём не узнает и всю жизнь будет ломать голову над тем, что с нами случилось; будет лежать ночью без сна и думать, думать…
Под и Хомили обменялись взглядами поверх поникшей головы Арриэтты: ни один, по-видимому, не знал, как быть.
– Я не обещал, – внезапно сказал Спиллер хрипло.
Все обернулись и посмотрели на него. Арриэтта отняла руки от лица и удивлённо воскликнула:
– Ты?
Спиллер, потирая рукавом ухо, не отводил от неё глаз.
– Ты хочешь сказать, что вернёшься сюда и всё ей расскажешь? Ты, кого никто ни разу не видел? Ты, кто всегда в тени? Ты, от кого обычно не услышишь ни слова?
Спиллер коротко кивнул, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, настороженно, но твёрдо.
– Он это сделает ради тебя, дочка, – тихо сказала Хомили и вдруг, непонятно почему, рассердилась на саму себя. «Надо постараться полюбить его! Ничего другого мне не остаётся».
Заметив, как недоверие на лице Арриэтты сменилось радостным изумлением, Хомили обернулась к мужу и раздражённо сказала:
– Да погаси ты этот свет, ради всего святого! И все спать: завтра рано вставать.