А ведь она была его внучкой, и в ней текла не только лядовская горячая кровь, но и ледяная Краузе.
И как с этим быть, дорогой дедушка?
— Заложите экипаж, — произнесла Саша решительно, — на обратной дороге нанесем визит Плахову.
— Зачем? — изумился он.
— А что же, я и перед вами теперь обязана оправдываться? — вспылила она. Будто мало ей Изабеллы Наумовны, которая по-прежнему относилась к ней как к ребенку! — Кажется, вы у меня в услужении, а не наоборот.
— Конечно, — согласился он сухо, — что-нибудь еще?
— Еще? — оскорбленная его официальным тоном, она прищурилась, всенепременно желая и его ужалить: — Подайте мне другого варенья, это больно кислое.
Нисколько не уязвленный тем, что его разжаловали в подавальщики, Михаил Алексеевич кивнул и молча отправился на кухню.
Глава 14
Ночью ему приснился Драго Ружа — и Гранин проснулся в ужасе и испарине.
Никто в целом мире, даже великий канцлер, не пугал его так, как этот валах, в глазах которого не осталось ничего человеческого.
Пьяно путаясь в ногах, Гранин вывалился в морозную стужу, зачерпнул колкого снега и обтер лицо, задыхаясь и дрожа, будто от лихорадки.
Так он и стоял, тяжело опираясь о бревенчатую стену флигеля и жадно дыша, пока не озяб окончательно. Вернулся внутрь, сил едва хватило, чтобы подбросить дров в топку, но долго оставаться возле огня Гранин не смог — мерещилось, что из языков пламени выглядывает то Драго Ружа, а то и вовсе какая-то чертовщина.
В груди болело, а слабость напала такая, что казалось — вот-вот околеет.
Едва добравшись до дивана, Гранин рухнул на него, разрывая рубаху на груди: снова стало жарко, снова не хватало воздуха, и вместо пальцев у него будто бы прорезались когти.
— Правильно, — пробормотал он, прижимаясь пылающим лбом к расписной обивке, — правильно…
Правильно он не признался во всем Саше Александровне — а ведь соблазн открыться был так велик! Будто бы сам лукавый нашептывал на ухо: сними свой тяжкий груз, сбрось его со своих плеч, передай свою ношу другому.
Каково ей было бы видеть, как умирает от неведомого проклятия добрый лекарь? А узнай Саша Александровна правду, ни за что бы не отпустила, не позволила бы уйти. И смотрела бы бессильно на эту агонию, не умея ни помочь, не прекратить ее.
А теперь Гранину, кажется, пора.
Пора убраться подальше из этого теплого дома и не омрачать своими бедами молодость Саши Александровны.
Забраться так далеко в лес, как он только сможет, и замерзнуть там подобно старикам, которые уползали подальше от поселений столетия назад, дабы не обременять своей беспомощностью племя.
Больше идти Гранину было некуда.
И время неумолимо истекало. Как будто встреча с цыганкой подстегнула невидимого черта за левым плечом, пробудила его любопытство, и Гранин все чаще ощущал злое присутствие внутри себя.
Еще немного — и он не найдет в себе мужества на сочувствие Саше Александровне, не найдет решимости уйти в зиму, не имея друзей и не зная, где искать сыновей.
Бессмысленная жизнь и бессмысленная смерть.
Жгучая обида стеганула изнутри как хлыстом, который так и не обрушила на него Саша Александровна: за что же он так страдает?
Почему все так сложилось?
Не проще ли потребовать, чтобы о нем позаботились? Ведь Саша Александровна обязана ему жизнью!
— Изыди, — простонал Гранин в отчаянии, — я сильнее тебя.
Но он уже не был в этом так уверен.
Утро выдалось хмурым, под стать его настроению и настроению Саши Александровны.
Она снова была в мужском костюме, объявив, что в город они поедут верхом и зря запрягали коляску. Весь ее вид — отстраненный, холодный, сердитый — говорил о том, что Гранин еще не прощен и скоро прощен не будет.
Так оно и лучше, сказал себе он, все равно управляющий здесь долго не задержится.
И так жаль стало парка, которого Гранин уже не увидит, что горячие слезы обожгли глаза, он отвернулся, не глядя потянулся к поводьям коня, которого подвел Шишкин, и тут раздалось дикое ржание, конь шарахнулся в сторону, мелькнули совсем рядом вздыбившиеся копыта.
Гранин едва успел отскочить, не понимая, отчего старый почтенный конь сошел с ума, а у того даже пена выступила, и Шишкин со Степановичем едва удерживали рвущегося жеребца. Ржание становилось все отчаяннее, жалобнее, летели во все стороны комки снега, земля и небо перевернулись, откуда-то появилась Марфа Марьяновна и резко махнула рукой на Гранина, а потом и на животное.
Холодные мелкие капли попали ему на лицо, и конь, наконец, успокоился. Только крупно дрожал, хрипел, поводя вокруг наполненными ужасом глазами.
— Святая вода, — в резко упавшей тишине сообщила Марфа Марьяновна и пошла в дом.
Гранин обернулся, часто моргая, на Сашу Александровну — она так и стояла возле крыльца, наблюдая за происходящим молча и неподвижно.
— Приведите ему другую лошадь, — коротко сказала она, — мы поедем только вдвоем.
Шишкин посмотрел на потерянного управляющего, на решительную, мрачную хозяйку, переглянулся с Семеновичем и повел несчастного жеребца на конюшню, не смея перечить.
Никто не смел, когда у Саши Александровны прорезался лядовский характер.
Усадьбу они покинули молча и долгое время неторопливо вели лошадей по заваленным снегом проселочным дорогам. Потом Саша Александровна придержала свою Красавицу, и Гранин замедлился тоже.
— Проклятие, стало быть, — проговорила она, не глядя на него. — Значит, вы не шутили тогда?
— Не шутил, Саша Александровна, — угрюмо ответил Гранин, мечтая провалиться под землю и не испытывать нового унижения.
Вчера она пощадила его, пережила известие о предательстве, но сегодня ее милосердию предстояло новое испытание.
Любой разумный человек прямо сию минуту велел бы отправляться на все четыре стороны.
— Как это произошло? — помедлив, Саша Александровна все-таки взглянула на него. Глаза ее были темны и мятежны — в то время как у самого Гранина не было даже искры внутри, побудившей бы его бороться с судьбой.
— Я умирал, — неохотно проговорил он, не желая вспоминать тот день, — наверное, почти умер. Меня силком вытащили с того света. Проклятие — это цена, которую приходится платить за то, что я оказался жив против своей воли и всех законов божьих.
— От чего вы умирали?
— От горя. Меня поразило известие о смерти жены.
Что-то вспыхнуло в глубине ее глаз, да и только.
— И что же дальше? — спросила она требовательно и нетерпеливо.
— Дальше я уеду. Не думайте, что я собирался тяготить вас и долее…
Саша Александровна так быстро замотала головой, что мохнатая шапка слетела с ее головы и упала в сугроб.
— Не то! — закричала она яростно. — Что будет дальше с вами?
— Я не знаю.
Он не слишком ловко спешился, поднял ее шапку и старательно отряхнул от снега.
— Как это не знаете? — она резко вырвала из его рук соболий мех и раздраженно, криво натянула ему на макушку. — Вы же ходили и к ведьме, и к цыганке! Зря ходили?
— Ведьма посоветовала мне молиться, а цыганка — выторговать у черта свою свободу.
— Значит, будете молиться и торговаться, — свирепо заключила Саша Александровна. — Я разве чудовище, способное выгнать человека в несчастии? Вы за кого меня принимаете, Михаил Алексеевич? Мало что врете, мало что шпионите, мало! Еще и держите меня за душегуба! Ах, идите вы к черту, — и она пришпорила коня, оставив его одного.
Гранин смотрел ей вслед, и восхищения в это мгновение в нем было больше, чем печали.
Он не успел еще решить, куда ему направиться дальше — вернуть ли сначала Полушку в усадьбу или оставить лошадь здесь, сама найдет дорогу домой, — как Саша Александровна снова вернулась.
— Этот старик, великий канцлер, он сделал это с вами? — закричала она издалека.
— Его колдун, валах по имени Драго Ружа, — негромко ответил Гранин, но она каким-то чудом услышала. Зашипела сердитой кошкой, объехала его по кругу.
— Ну и что стоите? Мы, кажется, ехали в город, — воскликнула гневно.
— Саша Александровна, я вовсе не… — начал было он, и тут она лихо слетела из седла, очутилась прямо перед ним, быстро стянула варежку и коротко, без замаха, влепила пощечину.
От неожиданности голова Гранина мотнулась в сторону, щеку обожгло, но Саша Александровна не дала ему времени опомниться, толкнула обеими руками в грудь, повалила в сугроб, едва не под копыта, навалилась сверху.
Ее лицо оказалось совсем близко — искусанные губы, розовые от холода щеки, красный нос и сверкающие угольки глаз.
— Как же вы утомительны со своей жертвенностью, — кричала она, черпая голыми руками снег и кидая ему в лицо, — что, после смерти вашей жены и ваша жизнь закончилась? Нет уж, голубчик, я вас заставлю! Вы у меня научитесь! Станете бороться как миленький! Вот кого я не терплю — так это трусов! Уныние — страшнейший из грехов!
Наконец она выдохлась.
Села, тяжело дыша.
Смотрела с вызовом.
Гранин тоже приподнялся было, а потом снова повалился физиономией в снег и засмеялся.
— Вот уж и точно кошка, — заледенелые губы не слушались, трескались, кровили. — Дикая кошка!
— Смеетесь? — угрожающе процедила Саша Александровна. — А и смейтесь, Михаил Алексеевич, все лучше, чем остальные ваши глупости. Придумали тоже! Уйдете! Тягость! Да мы вас будем из ведер святой водой обливать, пока вы проклятие свое не сбросите!
— Мне бы сейчас лучше водки, — признался Гранин, встал, помог подняться ей и принялся отряхивать. — Ну что за выходки, Саша Александровна. Замерзли же совсем!
Нашел варежки, брошенные под ноги, отряхнул и их, взял ее холодные руки в свои и стал отогревать горячим дыханием, едва не касаясь губами.
Саша Александровна стояла перед ним, притихшая, подрастерявшая всю свою бойкость, и ее пальцы едва подрагивали.
— Что мы собираемся делать с Плаховым? — спросил Гранин, когда они добрались до уездного города, остановились в единственном здесь трактире и потребовали горячего взвара.