вающий бурно и быстро, — у меня от тебя голова болит.
— Голова у вас болит от настоек Разумовского, — не смутилась Саша, — и собственного упрямства. Ну что вам за интерес держать меня в городе, ведь вы и замуж меня выдавать не намерены.
— А ты, стало быть, теперь захотела замуж?
— Я захотела в усадьбу, — тоже рассердилась Саша, — третью неделю ведь уже говорю!
— Что тебе делать зимой в усадьбе? — загремел отец. — Там уже шесть лет никого, кроме глухого сторожа, нет! Поди и шпалеры отвалились, и дерево рассохлось!
— Ну вот и пора привести все в порядок.
— Ну почему у всех дети как дети, а у меня наказание божье!
Изабелла Наумовна, невозмутимая и привычная к различным проявлениям лядовского характера, обыкновенно в такие минуты благоразумно хранила молчание, но сегодня и ее какой-то бес дергал за язык.
— А и правда, Александр Васильевич, — спокойно проговорила она, поливая блин вареньем, — опустили бы вас нас с Сашей в деревню. И сами видите, что девочка места себе в четырех стенах не находит, с тех пор как…
И она замолчала, испуганная.
— Ну вас к чертовой бабушке, — устало вздохнул отец, — пойду спать. И не подходи без меня к жеребцу, Саша!
Она только молча кивнула, раздосадованная и отцовским невыносимым характером, и оговоркой Изабеллы Наумовны.
Отец строго-настрого запретил все упоминания о том, что Саша побывала в лечебнице канцлера. Тогда, несколько месяцев назад, она едва вошла в дом, как сразу поняла: ох тяжелы оказались для домашних пять дней ее лечения.
Повар Семенович рассказал, что сначала атаман едва не спятил, когда обнаружил, что Саша исчезла прямо с дуэли, да еще и раненая. Снарядил всех, кто квартировался на зиму в городе, на поиски, но потом пришла золотистая записка от самого канцлера, и тогда атаман окончательно сбрендил, запил, затосковал и грозился развалить Грозовую башню по кирпичику, а самого канцлера разорвать на клочки.
Записка та была сожжена в печи, и написанное осталось в тайне для всех обитателей дома, известно было только, что говорилось в ней, будто Саша в безопасности и скоро сама вернется.
И так отец крепко стиснул ее в медвежьих объятиях, стоило ей выйти из коляски, которую предоставил огромный Семен, помощник доброго лекаря, что Саша не решилась говорить ни о швах, ни о маме, ни о канцлере.
К чему теперь ворошить прошлое, рассудительно решила она, если ничего уже не изменишь. Она подождет и заведет разговор этот позже, когда отец не будет так встревожен, куда уж теперь спешить, когда Катенька Краузе мертва и никто ее не спас.
Однако несчастливая судьба доброго лекаря ужасно ее беспокоила, и Саша первым делом отказалась от всех своих потешных дуэлей, заперевшись дома затворницей и обдумывая, как бы ей встретиться с канцлером.
Не заявишься же к нему домой, велев охране распахнуть двери перед внучкой-бастардом.
Если бы этот страшный и недоступный простым смертным человек хотел с Сашей увидеться лично, то уж как-нибудь бы все да устроил. Поэтому она была совершенно не уверена в успехе подобной эскапады, но и отступать не собиралась.
Саша совсем уж было решилась отправиться с визитом к докучливой княжне Лопуховой, про которую лекарь говорил, что та приятельствует с канцлером, как Мария Михайловна сама явилась.
В те дни отец не отходил от Саши ни на шаг, встревоженной ястребицей кружась вокруг, что было смешно: дуэли тревожили его меньше, чем крошечное соприкосновение с канцлером. Однако безобидная старушка была допущена к Саше безо всяких препон, и они устроились пить чай в зимнем саду, между кадками с лимонами и геранями, и ветер за окном гонял осенние листья.
— Знаю, милая, все знаю, — княжна Лопухова по-свойски похлопала Сашу по руке, ее старомодные букли покачивались. У Марии Михайловны была такая тонкая кожа, какая бывает только в глубокой старости, но держалась она бодро, а в ясных глазах светился острый ум. Саше стало интересно, не варит ли таинственный цыган Драго Ружа омолаживающих снадобий и для нее. — И про голубчика нашего лекаря знаю, и про то, о чем он тебе поведал, и про то, что ты от глупостей своих отказалась. Все к добру, Сашенька, все к добру. Это папенька совсем тебя распустил, сумасшедший, шальной мальчишка…
— Не говорите так об отце, — перебила ее Саша невежливо и спросила нетерпеливо: — Что же там с лекарем? Какая награда ему была положена?
— Свобода, свобода, милая, — с улыбкой ответила княжна Лопухова, — между нами говоря, Карл Генрихович безобразно с ним поступил, уж я просила-просила, но куда там! Смерть Катеньки на всех пагубно повлияла, на всех.
— Значит, он теперь свободен? — закричала Саша, и даже слезы выступили у нее на глазах от счастья за лекаря. — Да где же теперь его искать-то, Мария Михайловна? Куда он пошел? Что с его семьей?
— Зачем же тебе его искать, — удивилась Лопухова, — отпусти его, милая, забудь. Дай бог, и найдет он своих, все теперь сложится.
— Да как сложится, когда у человека двадцать два года из жизни вырвали, — всхлипнула Саша и сама себе удивилась. Никогда она не была чувствительной барышней, льющей слезы по всякому поводу, но только одной мысли о несправедливой судьбе лекаря было достаточно, чтобы глаза оказывались на мокром месте.
Вся ее молодая пылкость, верность, благодарность принадлежали теперь этому доброму старику с его широкими плечами, седыми волосами и небесными глазами.
И только одна мысль о том, что никакое ранение (а Саша уже намеревалась как-нибудь намеренно уязвить себя) не приведет ее больше в светлую лечебницу, вызывала в ней новое желание разреветься.
Никогда больше она не найдет, не увидит лекаря, не сможет его наградить за загубленную судьбу и ничего не сможет теперь поделать.
И ведь она даже имени его не удосужилась узнать, а теперь уже спрашивать незачем.
Их дороги только соприкоснулись на несколько дней, да и разбежались снова в разные стороны, и Саша вдруг ощутила такую апатию, такое безразличие ко всему вокруг, что немедленно решила покинуть город и уединиться в деревне.
Старая усадьба манила ее воспоминаниями о безоблачных детских годах, собачьем лае, лошадином ржании, криках уток, белоснежных сугробах, бескрайних просторах, скрипе половиц и деревенских ковриках повсюду.
Отец считал, что ребенка надо воспитывать на свежем воздухе, но вторая гувернантка, мадемуазель Жюли, в один прекрасный день объявила, что этак Саша вырастет провинциальной дикаркой, и тогда они перебрались в столицу. Переезд мало повлиял на Сашин необузданный характер, и, как только скандальные ее дуэли стали известны публике, мадемуазель Жюли написала полное едкой желчи письмо о том, что атаманова дочка всегда была безнадежна.
Они прочли это письмо вместе с Изабеллой Наумовной, и третья гувернантка только тонко улыбалась. Ее педагогическая метода заключалась в том, чтобы не замечать Сашиных выходок и ловко притворяться, будто ее воспитанница — вполне приличная барышня.
Покончив с завтраком, Саша отправилась к отцу, который уже облачился в халат и пристроился вздремнуть в кабинете. Атаман Лядов не одобрял тех, кто спал при свете дня, поэтому отдыхал не в собственной спальне, а на неудобном диване, словно прилег всего на минутку, устав от трудов праведных.
— Папочка, — сказала Саша и задрожала голосом, затрепетала ресницами, — ну отпусти ты меня в усадьбу, ну зачахну я у тебя в городе!
— Только не плачь, — испугался отец, — Александра, прекрати немедленно, да черт с тобой, окаянная ты девка!
Она взвизгнула и бросилась ему на шею.
— И жеребца, жеребца отдашь со мной, правда, милый мой? — прошептала она, уткнувшись носом ему в грудь.
— Да жеребец-то тебе зачем, — простонал он в отчаянии.
— Да я его с Карой скрещу.
— Да стара уже твоя Кара!
— Тогда с Милостью, ее дочерью. Я их за зиму откормлю, нагуляю, вот увидишь, какие у нас отличные жеребята получатся! Пап, ну сколько можно лошадей из-за границы возить, они к нашему климату не приученные. Выведу тебе новую породу, зимостойкую, и твои войска меня героем объявят.
— Герой-герой, — смеясь и отбиваясь от ее объятий, согласился отец, — веревки ты из меня вьешь, лисица бесстыжая. Поди, позови мне Гришку, начну собирать тебя в экшпедицию. Ох и дурная ты у меня девица, ох и сумасшедшая!
Саша висела на заборе и наблюдала, как конюх выгуливает жеребца, когда за ее спиной послышались шаги и деликатное покашливание.
Она оглянулась — там стоял незнакомый детина лет так этак тридцати, с непокрытой головой, в строгой одежде. Черные волосы блестели из-за противного и мелкого ледяного дождя, пришедшего на смену снегу. Был незнакомец высок, широкоплеч и как-то по-деревенски размашист, никакого особого интереса не представлял, и Саша вернулась к своему созерцанию серебристо-белого красавца.
— Хорош, — оценил жеребца незнакомец.
— Его зовут Бисквит, — сообщила Саша, — понимаете в лошадях?
— Да я как-то больше по людям, — признался он со смешком. Голос его был глубок и густ. — Михаил Алексеевич Гранин, управляющий для вашей усадьбы. Александр Васильевич отправил меня представиться вам.
— Управляющий? — удивилась Саша и слезла с забора. — Откуда же вы взялись?
— Меня княжна Лопухова рекомендовала.
— Ах вот как, — она безо всякого любопытства снова оглядела его, отмечая голубые глаза, решительный подбородок, нос картошкой и немного неуверенную улыбку. — А Мария Михайловна сообщила вам, что придется ехать в деревню восстанавливать старую усадьбу? И чтобы вы представляли глубину предстоящих вам испытаний — папа снаряжает с нами повара Семеновича, а не всяк его яства переварить может. Однажды мы обнаружили в ягодном взваре гвоздь.
Гранин склонил голову, его глаза весело прищурились.
— Вы будто отговариваете меня, Александра Александровна. Не нравлюсь?
— Ах, все равно, — пробормотала она, — плохо, что в лошадях не понимаете. Я намерена вывести новую породу для папиных войск.