30 мая было объявлено, что должен состояться еще один отбор. Само слово Отбор вызывало чувство панической тревоги. Мы уже знали, что обычно это слово означало смерть. Гестапо объявило о намерении отобрать тридцать шесть человек, которых планировалось оставить в гетто: их имена зачитали. Мы трое оказались в списке: мама, папа и я. В то время я была слишком мала, чтобы осознать всю важность этого события, но для моих родителей и других тридцати трех человек это был страшный момент. Они боялись, что нас немедленно расстреляют или отвезут на кладбище и там казнят.
Остальные жители гетто, около шестисот пятидесяти человек, вернулись в жилища, чтобы собрать кое-какие необходимые вещи.
«Матери будили детей от глубокого сна, торопливо одевали их, обливая горячими слезами», — пишет мой отец. — «Они знали, что уход из этого места означал, что их будущее еще более тревожно. Люди бежали к своим родственникам, друзьям, помогали друг другу собирать вещи и держались друг за друга, будто прощались в последний раз».
Воздух пронзил свисток, приказывающий всем жителям гетто собраться на Appellplatz — пункте сбора. Тревожное предчувствие пробежало по выстроившимся в пять рядов несчастным. Затем имена тридцати шести избранных снова зачитали вслух, и мы отошли в сторону. Немцы приказали оставшимся 650 следовать к железнодорожной станции.
«Почему вы оставляете нас позади? — кричали люди вокруг меня, когда колонна евреев в последний раз проходила через ворота гетто. Крик этот пронзил воздух, как нож, достиг небес, он исходил прямо из сердец матерей», — пишет мой отец. — «Леденящее душу зрелище. Пихлер ухмыльнулся и приказал нашей группе следовать за ним в Sammlungstelle. Нас втолкнули в здание и заперли внутри. Дверь охраняли охранники в шлемах с автоматами. Немцам доставляло удовольствие нагонять на нас ужас. Все, кто был внутри, в любой момент ожидали, что их отведут на кладбище и расстреляют», — пишет мой отец.
Я не могу вспомнить, как долго мы были заперты на складе, но я точно помню, что неподалеку слышалась стрельба. Теперь я понимаю, что это было. Немцы переходили из квартиры в квартиру, из комнаты в комнату на четырех улицах Блока, убивая всех, кто все еще прятался или был слишком болен, чтобы двигаться.
Некоторые из тех, кто был убит в тот день, остались, потому что не могли смириться с перспективой отправки на бойню в вагоне для скота, они предпочли умереть в знакомой обстановке.
После того как грохот оружия прекратился, охранники открыли дверь, и мы поняли, что на этот раз нас пощадили. Они заперли нас, потому что хотели, чтобы мы думали, что мы следующие, а также потому, что им не нужны были свидетели.
Многие евреи, читающие это, прямо сейчас будут глубокомысленно кивать себе и думать: я знаю, почему они выжили — гематрия. Гематрия — это еврейская разновидность нумерологии, в которой каждая еврейская буква имеет числовое значение. Таким образом, считается, что некоторые слова обладают мистической силой. Ключевое слово в нашем случае — chai — означающее «жизнь». Числовое значение слова chai равно восемнадцати — отсюда еврейская традиция дарить подарки, скажем, в восемнадцать долларов или кратные восемнадцати, как доброе пожелание на всю жизнь. Тридцать шесть — дважды восемнадцать — особенно благоприятное число. Оно олицетворяет две жизни.
Возможно, сам факт, что в тот день из всего населения гетто отобрали тридцать шесть человек, был совпадением или, возможно, в этом все-таки была замешана высшая сила. Кто знает? В любом случае именно мы, запертые на том складе, получили второй шанс на жизнь.
Нельзя отрицать, что мне невероятно повезло стать одной из немногих детей, избежавших резни в родном городе. Однако то, что последовало за этим, оказалось чем угодно, только не привилегией.
Гестапо приказало нам очистить четыре улицы Блока. Внутри и снаружи. Мы должны были уничтожить все доказательства военных преступлений. Самым важным из всего этого было то, что не должно было остаться никаких следов плоти или крови. Мы должны были создать видимость, что евреи ушли организованно — что им не причинили никакого вреда — на случай, если Красный Крест или другая предположительно нейтральная организация начнут задавать нежелательные вопросы. Вместе с тем я сомневаюсь, что немцы разрешили бы Международному Красному Кресту доступ в гетто. Скорее всего, территория готовилась к распределению между поляками или немцами, в рамках плана Гитлера по отбору населения для Третьего рейха исключительно по фактору принадлежности к арийской расе.
Задачи, которые ставили передо мной на пятом году от рождения, не должен был выполнять ни один ребенок, а я не могла не то что спрятаться — и глаз отвести не разрешалось. Картины, которые я наблюдала в те последующие недели, преследуют меня по сей день и не дают мне спать по ночам, а после прочтения книги воспоминания всколыхнулись с новой силой. Вот уже почти восемьдесят лет мне снится один и тот же повторяющийся кошмар, в котором я хожу среди мертвых тел. Этот сон всегда заставляет меня проснуться, после чего уснуть повторно не получается, все мои мысли возвращаются к Томашув-Мазовецки.
Мы не могли перевезти тела убитых на еврейское кладбище и обеспечить им вечный покой в священной земле. Мы похоронили их прямо рядом с теми зданиями, возле которых они погибли. Мой отец вырыл могилы, а затем мы снесли тела с кроватей и пола, на которых они закончили свой земной путь, вниз по булыжной мостовой и сложили в неглубокую яму.
Я помогала как могла: держала руку, голову или ногу, пока мои мать и отец пытались уложить трупы в эти примитивные могилы. В глубине моего сознания засело зловоние смерти в начале летней жары и выражение агонии на лицах трупов. Вместе с тем среди всего этого мракобесия я из последних сил цеплялась за человечность моих родителей — они относились к мертвым с достоинством, которого те заслуживали.
Впервые за почти четыре года массовых убийств моему отцу удалось произнести кадиш — традиционную траурную молитву по погибшим — под носом у охранников с автоматами наготове. Это был еще один акт неповиновения.
— Да возвысится и освятится его великое имя! — нараспев произнес мой отец.
— Амен, — шепотом ответила моя мать.
— В сотворенном им мире пусть установится его царская власть, пусть взрастит он для людей спасение. Пусть приблизит он приход Машиаха своего.
— Амен!
— При жизни скажем: Амен! Да будет его имя великое вечно благословенно! Да будет имя нашего Творца благословляемо и восхваляемо, прославляемо нами и возвеличиваемо, и почитаемо. Воспеваем все имя Великого Создателя.
— Амен!
— Амен! Превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешений, произносимых в мире, все скажем Амен!
— Амен!
— Просим о том, чтоб нам были дарованы с небес крепкий мир и жизнь счастливая, скажем: Амен!
— Амен!
— Устанавливающий мир на небесах он нам пошлет мир, нам и всему Израилю. Все скажем: Амен!
— Амен!
Мои родители читали молитву, засыпая тела землей, а охранники не знали, что соблюдается важная еврейская традиция. Я уверена, что мои мать и отец думали о своих родителях и других убитых членах семьи, когда произносили эти древние слова.
Возможно, они читали Кадиш в уединении наших переполненных комнат, сначала в большом гетто, а затем в Блоке. Не знаю точно. Но я никогда раньше не слышала этой молитвы. И это несмотря на то, что по материнской линии я происхожу от длинной линии хасидских ученых-богословов; я понятия не имела, что говорили или делали мои родители (хотя я понимала всю важность и проникновенность ритуала), что доказывает, как трудно было исповедовать нашу веру в условиях оккупации.
Я нахожу невероятным, что мое первое осознанное соблюдение еврейского религиозного ритуала произошло после военного преступления, в присутствии не раввина, а нацистских солдат, которые могли убить нас, не задумываясь. Оглядываясь назад, я поражаюсь, что кому-то удалось в такое время восхвалять Бога.
Когда похороны закончились, мы перебрались в дома, смыли пятна крови, подобрали фрагменты костей, прибрались на кухне. Мы подмели полы. Мы продезинфицировали ванные комнаты. Мы перестелили кровати. Мы разгладили подушки. Все должно было быть идеально. Под страхом смерти нам запретили оставить следы случившегося. Я не отходила от родителей, помогая всем, чем могла.
Нам потребовалось три месяца, чтобы очистить место преступления нацистов. Мы закончили к первой неделе сентября, за три дня до моего пятого дня рождения.
— Мы изжили себя, — однажды услышала я, как моя мать шептала моему отцу. — Нам больше ничего не остается делать. Теперь мы обречены. Теперь они наверняка убьют и нас.
Через четыре года после вступления в Томашув-Мазовецки, в сентябре 1939 года, немцы выполнили наказ Гитлера и национал-социалистического движения. Они полностью завершили этническую чистку евреев. Яркое, высококультурное сообщество, существовавшее более 200 лет, теперь вымерло.
У немцев для обозначения проведенной операции была специальная фраза.
Томашув-Мазовецки теперь был очищен от евреев, Judenrein.
Только 200 евреев из Томашув-Мазовецки пережили Холокост. После войны некоторые вернулись в свои прежние дома, чтобы попытаться найти потерянных родственников. Но воспоминания о том, что там произошло, были настолько страшными, что в итоге люди осели в другом месте.
Тем не менее сегодня в городе все еще присутствует еврейское сообщество. На заросшем еврейском кладбище, где покоится так много моих родственников, и в садах Блока — на тех четырех улицах: Всходня, Пекарска, Хандлова и Ерозолимска. Я думаю об этом месте с содроганием после того, что там произошло. Но для меня этот крошечный уголок мира навсегда останется священной землей.
Глава 8. Лагерь «Желтой смерти»
Трудовой лагерь Стараховице, оккупированная немцами Центральная Польша