В ночь на 5 сентября 1943 года я впервые в жизни имела возможность спать одна, но я не решилась ею воспользоваться и вместо этого забралась в постель к своим родителям, как прежде.
На следующее утро, перед тем как отправиться на работу, мама еще раз втолковывала мне правила поведения в этом месте.
— Ты должна вести себя так, как я сказала. Иначе немцы убьют тебя. Ты понимаешь?
— Да, мама.
— Всегда отходи в сторону, когда мимо проходит немец. Не беги, просто отойди в сторону.
— Я поняла, мама.
— Что бы ты ни делала, не смотри им в глаза, категорически. Смотри на что-нибудь другое. Например, на их ремень. Не выше этого уровня. И помни, что, если в момент встречи на тебе есть головной убор, например шарф или шляпа, надо его снять. И последнее, заведи руки за спину и сцепи их вместе. Поняла? Точно поняла?
— Да, мама.
Чтобы убедиться, что это покорное поведение укоренилось во мне безукоризненно, мама тренировала меня каждый день, прежде чем отправиться на фабрику. Она будила меня в пять часов утра и притворилась немкой, громко расхаживая по комнате, как будто на ней были высокие сапоги. Я делала именно то, чему она меня учила: отходила в сторону, наклоняла голову и закладывала руки за спину.
Затем родители целовали меня и забирались в один из ожидающих грузовиков. Фабрика, на которой они работали, находилась примерно в получасе езды. Увозили их с рассветом, и я не видела их до поздней ночи.
Я могла бы сидеть в бараке одна, но тишина пугала меня. Все взрослые уходили на работу, и поначалу других детей я не видела и не слышала. Место казалось совершенно пустым. Я выходила на улицу, потому что там мне было не так страшно, хотя украинцы и наблюдали за мной с вышек. Другие дети, должно быть, приняли такое же решение. Девочек оказалось не так много, но я заметила группу мальчиков, бегающих вокруг и играющих в какие-то шумные игры под пристальными взглядами охранников.
Когда я попросилась поиграть вместе, они ответили, что примут меня только в том случае, если я соглашусь играть еврея. Разумеется, все они сами были евреями, но теперь хотели быть нацистами. (Дети часто отождествляют себя с агрессором, и неудивительно, что, пережив насилие, мальчики захотели повторить мощь и превосходство немцев в игре.) У девочки, еще и гораздо младше них, шансов сыграть нациста просто не было. И поскольку драться я не умела, я всегда выступала жертвой. Они нашли палки, объявили, что это винтовки, и мне пришлось со всех ног убегать, а они гнались за мной, издавая звуки выстрелов и крича: «Стой, грязный еврей, или мы убьем тебя!»
Когда они ловили меня, то слегка ударяли по мне палками. Иногда один из мальчиков увлекался, забывал, что это всего лишь игра, и бил довольно больно. Тогда я убегала, пряталась среди бараков и ждала, пока родители не вернутся домой. Или я убегала к нашему зданию и пряталась там. Но вскоре я забывала о боли и возвращалась. Я предпочитала быть снаружи с другими детьми, пусть и с вероятностью, что мне достанется. Для меня было важнее иметь хоть какие-то отношения, чем никаких. Что мне сейчас интересно, так это то, что я предпочитала страх одиночеству. Психологи признали бы, что я демонстрировала признаки человека, находящегося в деструктивных отношениях, когда одна сторона причиняет боль другой, а та согласна терпеть. И это еще мягко сказано, когда речь заходит о моей тогдашней жизни.
От воспроизведения наших ежедневных невзгод в игре просыпался совсем недетский аппетит. Иногда, в середине дня, кто-нибудь давал нам немного еды. Обычно это был кусок хлеба или немного супа. Но этого всегда было недостаточно, и мы постоянно маялись от голода. Обычно мы направлялись к зданию кухни и рылись в мусорных баках. Мы редко находили что-нибудь съедобное, если же находили, то пожирали немедленно. Но в конце рабочего дня я всегда была уверена, что поем. Моих родителей кормили во время смены на фабрике. Немецкое руководство понимало, что рабы должны поддерживать энергию на высоком уровне. И мама всегда приберегала что-нибудь из еды для меня.
Все это время мы разыгрывали свои детские фантазии под пристальным взглядом украинских охранников в сторожевых башнях. Хотя они и выглядели угрожающе, я никогда не видела, чтобы они открывали огонь. При этом в Стараховице нам часто напоминали о том, что граница между жизнью и смертью была тонкой, как бритва.
Однажды всех в лагере вызвали на центральную площадь — Appellplatz. По всему комплексу были установлены громкоговорители, и тон резкого голоса, делавшего объявление, не оставлял места для сомнений. Собрание носило обязательный характер.
— Я хочу взять тебя сейчас с нами, чтобы показать тебе, что с тобой случится, если ты не будешь следовать их правилам, — сказала мама. — А еще я это делаю, чтобы ты поняла, что меня здесь нет и позаботиться о себе должна ты сама.
Сотни обеспокоенных людей вышли на площадь. Я как можно крепче сжала мамину руку. Все взгляды были прикованы к женщине, которая была привязана веревкой к столбу. Ее руки были связаны за спиной.
Приставив мегафон ко рту, офицер в форме изложил суть ее «преступления». По мнению немцев, эта женщина нарушила одно из главных правил лагеря в Стараховице. Она проявила неуважение.
У женщины хватило наглости оказаться лицом к лицу с немецким солдатом на территории лагеря. Она выдержала зрительный контакт и отказалась уступить ему дорогу. Я была потрясена тем, что взрослый человек не знал правил поведения так же хорошо, как моя мама, и повел себя настолько очевидно неправильно. За такой умышленный акт неповиновения подразумевался только один вид наказания.
Мама сжала мою руку и прошептала: «Помнишь, чему я тебя учила? Вот теперь смотри».
Большинство матерей заставили бы своих детей отвернуться или прикрыли бы им глаза рукой, чтобы оградить их от созерцания дальнейших зверств. Но не моя мама. Мы жили в страшные времена, и она делала все возможное, чтобы сохранить мне жизнь. Она пыталась научить меня, что действия имеют последствия, и считала, что мне нужно было увидеть их своими глазами, чтобы понять реальность, в которой мы живем.
Я наблюдала, как офицер подошел к женщине. Он вытащил пистолет из кобуры и выстрелил ей в голову в упор. Она упала на землю. Ее муж и трое их детей закричали и, рыдая, подбежали к ее телу, скорчившемуся вокруг столба. Все четверо рухнули на землю рядом с ней, раскачиваясь взад-вперед и истерически рыдая. Толпа разошлась, оставив их наедине с их горем.
Я повернулась к маме и прошептала:
— Мама, ты обещаешь мне, что будешь соблюдать все правила?
Она кивнула и ответила:
— И ты тоже, хорошо?
В ту ночь в лагере воцарилась тишина, люди размышляли о казни и ее последствиях. Даже здесь, где евреи приносили пользу в качестве рабов, в конечном счете жизнь их ничего не стоила.
В последующие месяцы с фабрик возвращались домой все меньше и меньше людей. На сталелитейном заводе произошли несчастные случаи на производстве. Некоторые погибли на оружейных заводах в результате воздействия токсичных химических веществ.
— Люди ведут себя неосторожно, — говорила мама. — Они вдыхают желтый порошок, а он разрушает легкие. Всегда надо быть начеку, тем более на работе.
Я помню, что они называли порошок «желтой смертью». Теперь я понимаю, что погибшие отравились тротилом, взрывчатым веществом, содержащимся в бомбах и снарядах. Вероятно, рабочие-рабы мало что могли сделать, чтобы защитить себя от химикатов, разве что прикрыть лицо влажной тканью.
Почти каждую ночь мои родители вели один и тот же разговор: пока они будут осторожны и полезны, им сохранят жизнь. Но как долго это продлится?
Время в Стараховице тянулось медленно. Пришла и ушла долгая, холодная зима. Мой распорядок дня, казалось, так и не поменялся. Самым важным для нас как для семьи было то, что мы все еще были живы и вместе, хотя мои родители проводили большую часть времени на фабрике.
Главной проблемой стал голод. Количество еды, которую нам давали, начало существенно уменьшаться. У меня не было никакого средства для измерения времени, кроме внутреннего чувства ожидания, пока меня покормят. Желудок был самыми надежными часами. Я с нетерпением ждала обеда: Ривка, беременная еврейка, жившая в семейных бараках, давала нам небольшую порцию супа и хлеба. Обычно после еды мы возвращались к нашей страшной игре в «Поймай еврея».
Но однажды днем, весной 1944 года — мне было тогда около пяти с половиной лет — Ривка задержала нас у себя подольше. Я хорошо помню тот день. Было солнечно и тепло. На полу рядом с нашим столом Ривка соорудила импровизированную печь, выложив квадрат из кирпичей, покрытых куском жести. Она оставила достаточно места, чтобы разжечь небольшой костер из бумаги и веток. У каждого из нас была жестянка для каши, в которую она насыпала немного муки. Она смешала муку и воду в своей собственной миске и приготовила простое тесто. Затем она налила нужное количество воды в наши банки и сказала: «Теперь повторите то, что я сделала. Постарайтесь, чтобы вся мука была влажной, сделайте тесто как можно более гладким».
Все дети восприняли урок с энтузиазмом. Я помню чувство радости от того, что меня учат чему-то новому, и от того, что мои пальцы становятся липкими.
— Теперь разровняйте тесто кулаками, пока оно не станет настолько ровным, насколько возможно. Раскатывайте комочки руками. Лепешка должна быть как можно более плоской.
Затем она показала нам, как брать вилку и делать отверстия в тесте.
— Дети, вы должны сделать это как можно быстрее. Поторопитесь.
Мы все мгновенно среагировали на настойчивость в ее голосе. Я предположила, что она торопила нас, потому что то, что мы делали, было чем-то запретным. Краем глаза я высматривала сторожевые башни. Их пулеметы были направлены в нашу сторону. Я боялась, что солдаты перестреляют нас, если мы скоро не закончим.
Ривка по очереди ставила каждую из формочек с кашей на огонь. Тесто выпекалось очень быстро. И готовый продукт вкусно пахнул. Я сразу же захотела полакомиться своим.