Внезапно нас ослепил свет.
Глава 10. Прощай, папа
Аушвиц II, он же лагерь уничтожения Биркенау, оккупированная немцами Южная Польша
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 30 ИЮЛЯ 1944 ГОДА / МНЕ 5 ЛЕТ
Моим глазам потребовалась секунда или две, чтобы привыкнуть к яркому свету. Он исходил от полоски голубого неба над силуэтами голов женщин — дверь вагона открыли. Крики ужаса смешались с хорошо знакомыми гортанными командами, которые не нуждались в переводе.
— Raus, raus, raus. Alle Juden, raus. Schnell[11].
И вот мы здесь, наконец. Биркенау — самая смертоносная часть огромного комплекса Освенцим, он же Аушвиц. Мы добрались до буферов. Небольшая железнодорожная сортировочная станция, которая для 1 100 000 евреев знаменовала собой конец пути и конец их бренной жизни.
Все рельсы оккупированной Европы змеились к этой платформе. Все, что мы с моими родителями пережили за предыдущие пять лет, привело нас в итоге к этому моменту. Отсюда, как мне вскоре предстояло выяснить, было всего несколько сотен метров до Крематориев II и III, к каждому из которых была пристроена газовая камера. Немецкая продуктивность в самом отвратительном ее проявлении.
Весь хаос происходящего был ошеломляющим и непостижимым для понимания ребенка. Щурясь от резкого солнечного света и задыхаясь от жажды, женщины спустились с поезда из Стараховице. Я видела, как они вздрагивали, когда немцы продолжали кричать на них. Затем настала моя очередь. Моя мать помогла мне спуститься на платформу, и так, в возрасте пяти лет и десяти месяцев, я шагнула в самое сердце нацистской системы ценностей. Сто пятьдесят голодных, обезвоженных, запуганных, дезориентированных, потерявших близких женщин и я.
Для немцев несчастные пассажиры моего вагона для скота символизировали все мировое зло. И теперь их ждали газовые камеры лагеря уничтожения Биркенау. На платформе надо мной возвышалось море людей, но, повернувшись налево, я смогла разглядеть скопление толстых кирпичных дымоходов высотой около 9 метров, извергающих дурно пахнущий дым. Справа от меня были Врата Смерти, ворота из красного кирпича, выложенные аркой, через которую поезда прибывали на самую отвратительную конечную станцию, которую когда-либо знал мир.
Прямо передо мной, насколько хватало глаз, на многие километры, почти до горизонта, тянулись бараки. Размер лагеря был легко сопоставим с европейским городком среднего формата. Он был рассчитан на одновременное содержание более 120 000 заключенных, что в три раза превышало население Томашув-Мазовецки.
В одной руке мама сжимала свой маленький чемодан, а в другой мою руку. Мы стояли в водовороте страха и смятения. Нас окружали вооруженные солдаты, выкрикивающие приказы, но я не могла оторвать взгляда от лающих, истекающих слюной собак, которые были такого же роста, как и я.
— Мама, собаки сейчас съедят меня. Они настоящие убийцы.
— Нет, это не так, Тола. Они тебя не тронут. Они обучены убивать, но только если ты побежишь. Ты ведь не собираешься бежать, правда?
— Нет, мама.
— Тогда беспокоиться не о чем.
Спазмы ужаса в моем животе отпустили, ее слова успокоили меня. Мама всегда говорила мне правду, и я поверила ей. Она часто говорила мне, что сейчас произойдет, и, конечно же, так и происходило. Поэтому я доверяла ей. Как всегда, ее спокойствие поддерживало меня в минуты смятения.
Я снова внимательно оглядела собак, пытаясь определить их размер. Солдаты держали их на коротком поводке. На них были намордники, и я сказала себе, что буду стоять так тихо, что им и в голову не придет, что я собираюсь бежать.
Потом моя мама произнесла страшные слова:
— Тола, мне придется оставить тебя одну на несколько минут.
Я ошеломленно молчала.
— Я должна найти твоего отца. Я должна знать, что с ним происходит. Ты стой здесь и не уходи. Не двигайся с места. Подержи чемодан. Не позволяй никому брать чемодан. Ты понимаешь? Ты можешь сделать это для меня?
— Хорошо, мама. Конечно.
— Не волнуйся, я вернусь очень быстро.
С этими словами она нырнула в толпу и направилась по платформе к задней части поезда. Я на время потеряла ее из виду и почувствовала укол тоски. Затем, сквозь бурлящую массу людей, я снова мельком увидела ее рядом с моим отцом. Мне хотелось подбежать и присоединиться к ним. Но я осталась на месте, как велела мне мама. Мои родители обнимались, целовались и оживленно разговаривали.
Сейчас, оглядываясь назад, я все еще поражаюсь тому, на какую авантюру пошла мама, и тому доверию, которое она мне оказала. И вот я, которой еще не исполнилось шести лет, стою совсем одна в самом опасном месте на земле, в толпе растерянных и напуганных людей, в окружении убийц, во власти эсэсовцев и всего в нескольких сотнях метров от ближайшей газовой камеры.
Я сосредоточилась на чемодане, вцепившись в его ручку так, будто от него зависела моя жизнь. У меня было поручение, которое нужно было выполнять. Моей миссией стала защита одежды моей семьи, наших последних вещей. Я сосредоточилась на этом изо всех сил. Мне было очень страшно, но ответственность придала мне смелости. Никто не собирался забирать этот чемодан. Помните ту девочку, которая в возрасте трех лет была готова сражаться с немцем, чтобы спасти свою любимую белую шубку?
Я попыталась превратиться в статую, крепилась духом как могла, потому что собаки смотрели на меня. Боковым зрением я видела отряды людей в грубой полосатой униформе, забирающихся в вагоны для скота. Их глаза видели трагедию, разворачивающуюся перед ними, но они проявляли безразличие. Ни малейшего следа эмоций. Все эти люди слишком много повидали. Теперь ничто не могло их шокировать.
Они вытаскивали трупы людей, умерших в пути, убирали ведра, служившие туалетами и, словно в трансе, протирали деревянные полы.
Предполагалось, что рабочие приведут вагоны в презентабельный вид для повторного использования, так как поезд вскоре отправится в другое гетто или лагерь, чтобы забрать оттуда новые человеческие грузы. Они должны были убрать все свидетельства жестокости, которой подверглись женщины, поддерживавшие меня в пути, чтобы солдатам во время следующей облавы было легче согнать еще одну группу жертв, отправляемых в Биркенау. Эти еврейские санитарные бригады были всего лишь еще одним обыденным, но важным компонентом, необходимым для обеспечения гладкого течения нацистского геноцида.
Несмотря на ужас, я была заворожена безумием, кружившимся вокруг меня. Я чувствовала себя в эпицентре урагана. Сжимание чемодана каким-то образом изолировало меня от турбулентности, раскачивающей платформу. Все это время я держала в поле зрения родителей. Они обнялись в последний раз, а потом папа исчез. Мое сердце упало.
Мама снова появилась рядом со мной, всхлипывая.
— Тола, мы с тобой остаемся в Освенциме, а папа — нет.
Каким-то образом отец узнал, что его отправляют в Дахау. Но сначала ему нужно было сделать татуировку в Освенциме — без нее в Дахау, где бы и чем бы он ни был, не отправляли. Осознать всю чудовищность того, что говорила мама, казалось невозможным.
Удары судьбы продолжали сыпаться на нас.
— Лучшего папиного друга в пути задушил обезумевший человек, представляешь? Но ты не волнуйся, папа в безопасности. Он любит тебя и посылает тебе воздушные поцелуи.
Она говорила о Аароне Гринспене, который жил в одном квартале от нас в Томашув-Мазовецки. Он был не единственным человеком, убитым в вагоне, где везли отца. Несколько других мужчин погибли в массовой драке, которая произошла во время переезда. В вагоне не было немцев, которые могли бы вмешаться, и поэтому ничто не могло помешать одним мужчинам наброситься на своих врагов, кого-то, кто обидел их в Стараховице. Межличностные конфликты соперничающих группировок освещаются в книге историка Кристофера Браунинга «Вспоминая о выживании».
В папе не было ни капли жестокости. Он заболел после отъезда из Стараховице: мама сказала, что его голова и тело были покрыты фурункулами и что он выглядел ужасно.
По всей вероятности, он подхватил инфекцию, которая обострилась на фоне стресса и антисанитарных нечеловеческих условий в вагоне для перевозки скота.
С папой исчезли последние остатки уверенности и надежды. Он всегда присутствовал в моей жизни. Он всегда возвращался в конце дня, каким бы плохим ни был день. И теперь эта стабильность испарилась. Я утешала себя мыслью, что, по крайней мере, он был жив, а я была с мамой.
И тут мама снова удивила меня.
— Раздевайся, — сказала она.
— Раздеваться?
— Да, давай, снимай одежду.
— А зачем же, мама? — спросила я.
— Они проверяют нас на наличие уродств или болезней. Если на теле окажутся повреждения, вот что произойдет с нами, — сказала она, указывая на дым, вырывающийся из трубы крематория.
Я не совсем поняла, что она имела в виду, но тон, каким мама сказала мне это, прозвучал достаточно зловеще, и я повиновалась. Мы сняли с себя испачканную одежду прямо рядом с поездом. Меня окружали десятки худых, бледных, обнаженных женщин, безуспешно пытающихся защитить свою наготу от взглядов ухмыляющихся, злобных нацистов.
— Как я выгляжу? — спросила я, совершая пируэт голышом на платформе рядом с вагоном для перевозки скота.
— Ты прекрасно выглядишь. Идеально, — ответила мама.
— А ты, мама? — спросила я.
Проработав более девяти месяцев на военном заводе от рассвета до заката, мама стала призрачно-белой. За все это время она почти не видела солнца. Цвет ее лица был явно нездоровым.
— Я тоже в порядке, — неубедительно сказала она.
Мама начала хлопать себя по щекам, чтобы придать своей бледности малиновый оттенок и попытаться пройти проверку на неизбежном медицинском отборе. Очень важно было выглядеть достаточно здоровой, чтобы работать. Болезненный внешний вид означал мгновенную смерть. У других женщин были похожие мысли, и они все пытались привести в порядок свою кожу.