на все еще пахла моей мамой.
К счастью, в ту ночь нашу койку ни с кем не пришлось делить. Я погрузилась в самый безопасный, спокойный сон за всю свою жизнь. Я даже проспала мощный взрыв посреди ночи, когда отряд подрывников СС взорвал Крематорий V. Это была последняя военная акция немцев в Биркенау.
Для нас с мамой война закончилась. Теперь нам предстояли новые сражения. Нас ждали битвы с осложнениями, принесенными воцарившимся миром, и нашими личными демонами.
Глава 15. Освобождение
Лагерь уничтожения Биркенау, оккупированная Советским Союзом Южная Польша
ПОЛДЕНЬ, 27 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА / МНЕ 6 ЛЕТ
В течение двух дней звуки боя приближались, нарастали. Хотя наших нацистских угнетателей нигде не было видно, скрытый страх, что они могут вернуться, жил в нас. Мы оказались в своеобразной промежуточной зоне между тюремным заключением и свободой. Наши тюремщики бежали, но выжившим, оставшимся внутри огороженного колючей проволокой лагеря, идти было некуда, люди были сбиты с толку, травмированы, больны и, конечно же, истощены. Тревога и ужасные условия, однако, были уравновешены волной оптимизма — эмоции, которую я за свою короткую жизнь еще ни разу не наблюдала у представителей моего народа.
«Русские идут, русские идут», — звучало рефреном на протяжении всего дня.
На этот раз оптимизм оказался оправдан. Когда начало смеркаться, мы впервые увидели наших освободителей. Я стояла рядом с мамой у забора из колючей проволоки, глядя на красные кирпичные Ворота Смерти. Мы затерялись в толпе, состоящей в основном из женщин, у которых хватало физических сил часами стоять на морозе. Хотя большинство из них напоминало настоящие скелеты, они умудрялись приветствовать военных, кричать, подбадривать и одобрительно свистеть. Из последних сил они издавали самый счастливый звук, который я когда-либо слышала.
Маршируя за гигантским красным флагом с золотыми серпом и молотом в углу, солдаты распахнули ворота под приветственный рев заключенных. Некоторые евреи танцевали, исполненные адреналина, от осознания того, что, несмотря ни на что, они бросили вызов беспощадной системе истребления. Женщины бросились вперед и целовали солдат в щеки. Так же поступили и некоторые мужчины. Другие падали на колени и целовали сапоги победоносных русских.
Солдаты обнимали хрупких людей-палок в лохмотьях и отвечали на поцелуи. Гигант-солдат с широкой улыбкой на лице поднял меня над головой. Он что-то сказал, но я не поняла. Я посмотрела на маму: она тоже улыбалась. Поэтому я сказала себе, что, скорее всего, этот гигант знает, что делает.
До тех пор я полагала, что все солдаты носят устрашающие стальные каски и черно-серую форму СС. Русские были одеты в темно-зеленые шинели. На некоторых были шлемы, на других — плоские меховые шапки, украшенные незнакомыми знаками отличия. Что отличало русских, так это их манера поведения и сочувствие. Глаза немцев источали презрение и ненависть. Русские были полны радости, но выражение их лиц быстро сменилось с ликования на шок от того, на что они наткнулись. Даже мне стало понятно, что они не могли до конца поверить в то, что видели их глаза.
С наступлением ночи красноармейцы разбили палатки внутри лагеря. Некоторые заняли пустующие здания. Спустя несколько дней после того как немцы подожгли некоторые бараки, они все еще горели, и русские потушили пламя. Солдаты дали каждому из нас что-нибудь из своего пайка. Ночь, когда пришли русские, можно назвать одной из самых необычных ночей в моей жизни. Я всегда считала 27 января, дату официального освобождения Освенцима, своим вторым днем рождения, потому что это был первый день всей моей оставшейся, чудом сохранившейся жизни.
Мне было что поесть. Мне было тепло. Я чувствовала себя в безопасности. И я была с мамой.
Оправившись от шока, русские вернулись к привычной своей удали, и лагерь наполнился незнакомой рябью смеха. Эти молодые люди излучали счастье, ведь они были живы. Их смех был колыбельной, которая укачивала нас и погружала в глубокий, безмятежный сон. С первыми лучами солнца я проснулась от аромата, который не смогла определить. Русские установили полевую кухню рядом со своим импровизированным госпиталем, и повара пекли хлеб. Запах был невероятно соблазнительным. Все выстроились в очередь, всем дали по теплой буханке хлеба. Было невероятно вкусно. Я проглотила хлеб так быстро, как только могла. Расправившись с порцией, я помчалась обратно к очереди и сказала повару, что я сирота и не получала никакого хлеба. Он узнал меня, ухмыльнулся и протянул мне еще одну буханку. Мама увидела меня со вторым батоном и одарила меня одним из своих молчаливых, всезнающих взглядов.
— Мне подарили, — соврала я.
Мои глаза были ненасытны, а вот мой желудок отказался принимать больше пары кусочков, но я спрятала буханку под одеялом, чтобы съесть ее позже. Вскоре после этого по лагерю разнесся аппетитный запах тушеного мяса, одолевая застарелую вонь крематориев, застрявшую в моих обонятельных нервах. Повара помешивали в огромных чанах тушеную свинину — она была основным продуктом питания русских солдат. Мне не терпелось побежать к новой очереди за едой, но мама остановила меня.
— Мы не можем это есть. Наши желудки еще не готовы. Если мы съедим это мясо, то заболеем. На ближайшие несколько дней хлеба более чем достаточно.
Я была разочарована, но послушание настолько укоренилось во мне, что противоречить маме я не решилась. Поэтому, пока многие другие заключенные отбросили осторожность и съели тушеное мясо, мы два дня питались только хлебом.
На третий день после освобождения мама намазала хлеб маслом. Это было чудесно. К пятому дню я перешла на хлеб с маслом и сахаром. Жизнь определенно улучшалась.
Несколько дней спустя она позволила мне попробовать тушеное мясо. Свинина в иудаизме запрещена, но если еврей голодает и в его распоряжении находится только некошерная пища, то допустима и свинина. Я съела тушеное мясо — настоящую еду, возможно, впервые в жизни. Я почувствовала, как энергия напитывает все мое нутро. Мама в очередной раз оказалась права: ограничив свой рацион, мы не страдали, как другие наши изголодавшиеся соотечественники с взбунтовавшимися желудками, которых я наблюдала, бродя по лагерю.
У многих начались судороги, неконтролируемая рвота, дизентерия или диарея. В худших случаях реакция на самые обычные русские пайки приводила к летальному исходу. Настоящая трагедия — смерть людей, переживших голод и Холокост, от сытной пищи, в преддверии новой свободной жизни.
Та зима выдалась одной из самых холодных в двадцатом веке. Температура держалась значительно ниже нуля. Маме нужна была теплая одежда. У меня было пальто, которое тоже едва подходило для таких погодных условий. Вместе с другими выжившими мы пробирались по снегу к немецким складам, спрятанным среди сосен; место почему-то называлось Kanada. Немцы отступали, сжигая все на своем пути, поэтому многие здания были разрушены, но шесть блоков выстояли. Они были заполнены содержимым всех тех чемоданов, которые более миллиона человек взяли с собой в свое последнее путешествие в Биркенау. Кто знает — может быть, там были и те вещи, которые я тщетно оберегала полгода назад?
Даже если бы это было и так, то найти их было невозможно. Изобилие отобранных вещей поражало своими масштабами. Sammlungstelle в Томашув-Мазовецки, где мы с мамой сортировали одежду, по сравнению с этим местом казалась крохотной.
Многие предметы одежды, грудами лежавшие на складах, явно изначально были дорогими и качественными. После полугода прозябания в лохмотьях было заманчиво взять самую красивую одежду, но мама придерживалась своих принципов бережливости и приличия.
— Мне нужно теплое пальто, — сказала она. — Но я не собираюсь брать мех или что-то еще только потому, что оно выглядит дорого. Извлекать блага из чужого горя нельзя.
Мама порылась в куче одежды и достала мужское темное пальто, очевидно, большего размера, доходившее до самого пола. Смотрелось совсем не шикарно, но в нем мама мне нравилась. Затем мой взгляд упал на тряпичную куклу, торчащую из-под какой-то одежды.
— Можно взять вот это, мама? — взмолилась я.
— Нет, Тола, к сожалению, нельзя. Его забрали у маленькой девочки, которая умерла. Мы возьмем только то, что крайне необходимо, чтобы защититься от холода.
Примерно через неделю я впервые выехала из Биркенау. Русские на грузовике перевезли меня и других детей в главный лагерь Освенцим, тот, где была знаменитая арочная металлическая вывеска с надписью «Arbeit Macht Frei». Русские вызвали съемочную группу, чтобы запечатлеть для потомков ужасы, которые они обнаружили. Под присмотром медсестры и русского комиссара в меховой шапке я, держась за руки с двумя самыми младшими детьми, шла по узкой тропинке, по обе стороны которой стояли теперь безвредные заборы из колючей проволоки. Затем русские сказали нам закатать рукава и показать наши татуировки. Этот эпизод стал одним из самых знаковых в хрониках Второй мировой войны. В этом кадре я — та самая девочка в левой части кадра на снимке с татуировкой, в темном пальто и туго повязанном на голове платке.
В отличие от напоминавших скелеты взрослых, также отснятых в российской документальной хронике, ни один из детей не выглядел изможденным. Несколько дней употребления калорийной красноармейской пищи быстро вернули нам прежний нормальный вес. Отснятый материал стал, в частности, свидетельством естественной жизнестойкости детей. Когда съемки закончились, меня отвезли обратно в Биркенау.
Семьдесят пять лет спустя трое из нас с той знаменитой фотографии, включая Майкла и Сару, стоящих слева от меня, нашли друг друга в Нью-Джерси. По случайному стечению обстоятельств Сара учила моих внуков. Мир невероятно тесен.
Первые несколько недель нашего освобождения были волнующими, мы блаженствовали оттого, что можно больше не бояться, не мерзнуть и не голодать. Но жизнь под защитой Красной армии вскоре спустила нас с небес на землю, не в последнюю очередь с помощью сочетания водки и тестостерона. Русские стали более шумными и агрессивными по отношению друг к другу, а потом и к женщинам. Они бродили по лагерю по ночам стаями, толкаясь, дебоширя, крича, даже иногда дрались. Я заметила, что мама старалась по возможности избегать их. Не всем женщинам удавалось остаться незамеченными. Я не могла объяснить перемены в их поведении. Ночи снова превратились в нервотрепку. Все чаще вспоминалось гетто, когда среди ночи заявлялись исполненные злобы немцы.