Мы проводили Хелен на станцию Томашув-Мазовецки, откуда большинство евреев города были в те злополучные годы отправлены в Треблинку. Когда поезд на Лодзь тронулся, она высунула голову в окно, улыбнулась, помахала рукой и послала мне воздушный поцелуй. Притом что все понимали желание Хелен уехать, сестры и мама были обеспокоены, потому что Польша была наводнена историями о нападениях на евреев, возвращавшихся из лагерей. Худшее произошло в июле 1946 года в городе Кельце, в 160 километрах к северо-востоку от Освенцима. Польские войска, полиция и гражданские лица напали на группу еврейских беженцев, убив сорок два человека и ранив сорок. Это был самый страшный погром со времен окончания Второй мировой войны.
После всего, что пережили евреи, это нападение вызвало международное возмущение и полностью подорвало наши надежды на безопасное существование.
В то время мне было около семи лет. Чтобы отвлечься от рутины повседневной жизни в Томашув-Мазовецки, мама познакомила меня с музыкой и танцами. Она повела меня в кино посмотреть на Ширли Темпл в комедии «Яркие глаза». Я была очарована ее исполнением песни «The Good Ship Lollipop». Фильм был переведен на польский язык, и только годы спустя я с удивлением обнаружила, что Ширли Темпл вовсе не была полькой.
Мы также ходили на «Красные башмачки», один из лучших фильмов того времени, экранизацию притчи Ганса Кристиана Андерсена о девушке, которая не могла перестать танцевать. Танцы и музыка загипнотизировали меня, и я до сих пор живо представляю сцены этого фильма в своем воображении. Но кино дало маме лишь краткую передышку от ее меланхолических раздумий.
Затем в один прекрасный день наконец-то появились ободряющие новости. Мамино пристрастное изучение доски объявлений с именами новых выживших принесло свои плоды. Она нашла в списках папино имя. Он возвращался домой из Дахау. Папа узнал, где мы живем, из списка, который был составлен и распространялся группой подростков, путешествующих из города в город, пытающихся найти потерянных родственников и помогающих в этом другим.
День его возвращения был счастливым и страшным одновременно. Раздался тихий стук. Мама открыла дверь и закричала от радости. Она обняла папу, они прижались друг к другу. Потом он поднял меня и обнял. Мы все трое стояли в дверях, обнимая друг друга и плача от счастья. Ита и Элька присоединились к нашим объятиям.
Но потом папа оторвался от нас и, прихрамывая, прошел в гостиную. Он открыл газету на странице с фотографией жертвы убийства, лежащей на полу магазина, в котором она работала.
— Смотри, что я нашел в поезде, — всхлипнул папа. Я едва могла разобрать, что он говорил.
Мама и сестры внимательно просмотрели газету. Жертвой мародерствующей банды поляков-антисемитов была моя любимая тетя Хелен. Они застрелили ее.
Папа пребывал совсем не в лучшей своей форме, в Дахау он был ранен в ногу офицером СС, и теперь ему нужно было восстановить силы.
Мои родители и тети начали обсуждать, не пришла ли пора уехать из страны. Мы были запуганы русскими и всепроникающим антисемитизмом. Но мама отказывалась. Она боялась, что, если ее родственники окажутся живы и вернутся, а ее в городе их детства не будет, она никогда их больше не найдет.
Что касается меня, то возвращение папы означало, что мне больше не удастся отлынивать от посещения школы. Мои вольные деньки безвольного брожения по улицам подошли к концу. Мне было семь с половиной, и папа настоял, чтобы я начала получать нормальное образование.
Первый день в школе стал горьким разочарованием. Учитель посадил меня в конец класса, и я понятия не имела, что происходит.
— Я не понимаю, почему эти дети сидят за этими маленькими партами и что-то рисуют карандашом на листе бумаги, — сказала я маме. — Это пустая трата времени.
Но родители были непреклонны и на следующий день отвели меня обратно. И снова я оказалась в конце класса, где отсидела день, пытаясь понять, что происходит. В середине одного из уроков всем детям было велено идти в часовню. Я понятия не имела, что это значит, и осталась одна. Я решила отправиться домой. Когда я уходила, почувствовала удар в спину. Я обернулась и увидела, как несколько моих одноклассников бросают в меня камни.
— Ты грязная еврейка, — кричали они. — Почему ты жива? Ты просто грязная еврейка.
Я умоляла маму и папу не посылать меня больше в школу, но они настояли на своем. Тогда я украла немного денег из маминой сумки и купила распятие на цепочке. На следующий день я с гордостью носила крест на шее, выставляя его на всеобщее обозрение. Дети начали смеяться надо мной.
— Ты не христианка.
— Тебе здесь не место.
— Ты грязная еврейка.
— Это вы распяли Христа.
Я плакала всю дорогу домой и продолжала спрашивать себя, как я могла убить Христа? Я даже не знала, кто это.
Я рассказала маме, что произошло.
— Я хочу быть христианкой. Я больше не хочу быть еврейкой, — заявила я ей. Мама пришла в ярость и сильно ударила меня.
— Как ты смеешь так говорить? После всего, через что мы прошли. У нас такой ценой получилось выжить. Ты должна гордиться тем, что ты еврейка. Никогда не забывай об этом.
Пусть мама и выжила физически, но психологически она заплатила немыслимую цену. Сто пятьдесят ее родственников исчезли с лица земли. Надежда на их возвращение иссякла. Мама впала в такую сильную депрессию, что мы даже не могли поднять ее с постели. Она совсем перестала есть и не просыпалась. Папа решил, что у нас нет другого выхода, кроме как уехать, — попытаться спасти мамин разум и, возможно, даже ее жизнь.
Однажды мне сказали одеться во все, что у меня было. Поскольку границы Польши были официально закрыты, папе пришлось заплатить контрабандисту, чтобы он вывез нас. Тетя Ита осталась в Томашуве со своим новым парнем Адамом, которого только что демобилизовали из российской армии, а тетя Элька и ее жених Монек поехали с нами.
По иронии судьбы, мы направились на самую что ни на есть вражескую территорию. Под покровом темноты мы пересекли границу Германии. Куда же мы направлялись? Ни много ни мало — в Берлин.
Как только мы пересекли границу, мама повернулась ко мне и сказала: «Мы больше не будем говорить по-польски. Это очень недружелюбная страна».
И тогда я начала изучать идиш.
Мы поклялись никогда не возвращаться в Томашув-Мазовецки. Сегодня, спустя почти восемьдесят лет после войны, в городе нет еврейской общины.
Глава 17. В Берлине, как во сне
Германия
1947 ГОД / МНЕ 8 ЛЕТ
В нашем новом доме с видом на контрольно-пропускной пункт Чарли в американской зоне послевоенного Берлина я чаще чем раньше начала страдать от ночных кошмаров. Мне снилось, что за мной гонятся. Я должна была убежать и спастись. Мои кошмары были настолько всепоглощающими, что я даже начала ходить во сне. Я вставала с кровати в нашей двухкомнатной квартирке на втором этаже, спускалась вниз и продолжала бежать по Фридрихштрассе, одной из главных улиц в этом районе. Именно она оказалась линией фронта зарождающейся «холодной войны», в которой американские и советские войска противостояли друг другу, перетягивая каждый на себя напряженную и без того разодранную на части столицу Германии.
Мой лунатизм всерьез встревожил моих родителей. Иногда они слышали, как я встаю, и успевали поймать меня на улице и отвести обратно в постель. Наутро я не помнила ничего из ночных пробежек.
В то время мне было восемь с половиной лет. Лунатизм не был редкостью среди детей, переживших Холокост. После всего, что я перенесла, неудивительно, что режим сна был нарушен. Мама и папа делали все, что могли, чтобы облегчить мои страдания, они беспокоились, что мои ночные прогулки серьезно мне навредят. Врач заверил их, что лунатизм можно легко предотвратить, разложив на полу у моей кровати мокрые простыни и полотенца. Его теория заключалась в том, что, проснувшись, я почувствую холод, проснусь и сразу же снова засну. Это его предложение не сработало. Тогда он порекомендовал будить меня с помощью больших тазов с водой, в которые я должна была наступить. Этот план тоже провалился. Я просто опрокидывала миски с водой, убегая от людей, преследовавших меня в моих снах, заливая при этом пол. К счастью, район, где мы жили, был безопасным, и во время моих ночных вылазок я никогда не убегала слишком далеко, родители в большинстве случаев догоняли меня. Однако это удавалось им не всегда.
Иногда они пропускали мое исчезновение, потому что крепко спали. Однажды меня нашел возле контрольно-пропускного пункта в состоянии, похожем на транс, дружелюбный американский солдат по имени Джим — я встречала его раньше, — он патрулировал улицы. Джим отнес меня домой, к моим потрясенным родителям. Они понятия не имели, что я исчезла.
Через несколько дней после того как мы поселились в берлинской квартире вместе с тетей Элькой и Монеком, мама разрешила мне осмотреть город. Хотя разрушенные бомбами и снарядами здания придавали району несколько призрачный вид, она считала его безопасным. Присутствие патрулирующих американских солдат породило уверенность в том, что в дневное время никто не причинит мне вреда. Впервые в своей жизни я повстречала солдат, которые вели себя цивилизованно. Джим, например, сразу запомнился мне своей добротой. Увидев меня в первый раз, он предложил мне апельсин, а в следующий раз — кусочек шоколада. Затем он дал мне жевательную резинку, которую я тут же проглотила. Мы улыбнулись друг другу, и я помчалась домой с угощениями. Ни один из нас не понимал, что говорил другой, но всякий раз, когда мы видели друг друга после того знакомства, мы всегда махали друг другу руками.
Ночные перебежки вместе с тем ограничили мою дневную активность. Я была измотана своим лунатизмом и часто дремала в дневное время. Хотя американские войска угрозы не представляли, мои родители были твердо убеждены, что мы должны переехать в место с минимальным военным присутствием. Берлин кишел солдатами. Помимо русских, там также стояли французские и британские войска, охранявшие свои сектора города. Мама и папа думали, что постоянное присутствие униформы и оружия усугубляет мою травму. Моим родителям не нужно было водить меня к целой веренице консультантов для оценки моего психического состояния. Интуиции моей матери, как всегда, было достаточно. Она точно знала, что мне нужно: спокойная, безопасная обстановка.