У женщины из «Помощи иммигрантам» сложилось впечатление, что мы направляемся в Массачусетс.
— Опять ехать? — воскликнула мама. — Никогда больше, и мне плевать на Бостон, где бы он ни был.
Женщина проверила свой планшет и исчезла. Она вернулась с мужчиной официального вида, говорившим на идише, и сказала нам, что мы должны покинуть Нью-Йорк. Начался дождь, но мама уселась на чемодан и отказалась сдвинуться с места. Ее решимость возымела действие. Вместе с другими беженцами нас отвезли на временное проживание в отель на Манхэттене.
Все это происходило 4 апреля 1950 года, в четвертый день Песаха. Я все еще сжимала в руках нераспечатанную коробку мацы, подарок Клары, и поймала себя на том, что вспоминаю ту Пасху в Стараховице, когда свобода была всего лишь недостижимой фантазией. Однако здесь и сейчас свобода представлялась вполне реальной, и в отеле мы объединились с несколькими другими еврейскими семьям, чтобы отпраздновать Пасху и новую свободную жизнь.
На следующее утро и каждый последующий день мы выходили из отеля в Верхнем Ист-Сайде и исследовали Манхэттен. Мы были поражены масштабами Нью-Йорка и его жизненной силой. На фоне небоскребов легко было ощутить собственное физическое ничтожество, но человеческая энергия заряжала. После стольких лет скованности колючей проволокой, сторожевыми вышками, дулами автоматов и немецкими овчарками было невероятно приятно иметь возможность пройти по любому главному проспекту или переулку на наш выбор. Я помню, как мы внезапно оказались перед Эмпайр-стейт-билдинг, тогда самым высоким сооружением в мире, и были искренне поражены. Казалось, оно касается облаков.
Папе нравилось играть роль экскурсовода, показывать нам парки, кинотеатры, рестораны и другие достопримечательности. Он не мог пройти мимо уличного музыканта, не остановившись, не насладившись выступлением. Похоже было, что он заново открывал для себя радость живой музыки. Предвкушение чего-то нового за каждым углом отвлекало меня от чувства усталости в ногах и ноющих ступней. Иногда мы навещали тетю Эльку и дядю Монека, которые жили в Верхнем Манхэттене.
Чаще всего мама плохо себя чувствовала и оставалась в отеле, а вот с папой мы бродили много и не ограничивались обзорными экскурсиями. Куда бы мы ни поехали, папа всегда искал работу.
— Я знаю, что найду здесь работу, — говорил он. — На это может уйти время, но в этой стране достаточно работы для всех.
Несмотря на папины усилия, на Манхэттене работы не нашлось, поэтому он расширил свои поиски до отдаленных районов города и через три недели добился успеха.
— Мы больше не будем жить на пожертвования, — объявил он с улыбкой. — Я нашел работу и небольшую квартиру в Астории, район Квинс.
Наша первая собственная квартира! Я взбежала на три лестничных пролета к нашим новым комнатам в Астории, через Ист-Ривер от Манхэттена. Мне понравилось это место. Я даже была согласна спать на диване. Какая роскошь — собственная кухня, ванная комната, радио и даже занавески!
Наконец-то можно было пойти в нормальную школу. Первые дни показались мне неприятными, потому что я знала всего несколько слов по-английски. Директор и мама решили, что меня можно отправить в четвертый класс, и я начала учиться в классе с детьми на два года младше меня. Несмотря на унизительность ситуации, я была полна решимости как можно быстрее наверстать и догнать своих англоговорящих сверстников.
В то же время, хотя я говорила только на идише, мама настояла, чтобы я продолжала и свое еврейское образование. Она протянула мне листок бумаги и сказала, что меня ждут в воскресной школе на Манхэттене. Она не собиралась водить меня туда. Я должна была ходить туда сама. Поначалу перспектива напугала меня, но потом пробудился мой прежний независимый дух, и я сказала себе, что, если мама верит в меня, я точно смогу это сделать. Поэтому я взяла листок бумаги и впервые вошла в нью-йоркское метро одна. Я показала адрес женщинам, которых встретила по пути, и все они указали мне правильное направление, помогая сориентироваться на различных линиях и сложной карте метро. Я несколько раз поменяла поезда, но в итоге добралась благополучно.
Господин Хопкинс, директор школы, тепло приветствовал меня на идише и представил семи или восьми одноклассникам. Класс изучал идиш, но задания объяснялись на английском. Через некоторое время прозвенел звонок. Все исчезли, и я осталась в классе одна, сбитая с толку. Потом вернулся один из мальчиков. У него были очень темные глаза и густая копна черных волос.
— Все пошли на обед. Ты принесла что-нибудь покушать? — спросил он на идеальном идише.
Я не поняла вопроса, хотя он и прозвучал на идише, точнее я не поняла слово «обед». Мальчик взял меня за руку и повел в ближайший продуктовый магазинчик. Я не сказала ни слова, он тоже молчал. Он купил бутерброд с сыром и листьями салата и протянул его мне. Я была тронута его теплотой и добротой. Его идиш был безупречен, каждый день он практиковался с бабушкой и дедушкой. Так, в возрасте одиннадцати лет у меня появился первый друг в Америке — Майер Фридман, — человек, за которого я впоследствии вышла замуж.
Тем летом родители подолгу работали на производственной линии фабрики, а я сидела в квартире в Астории, учила словарь с картинками от А до Z и билась над формулировкой правильных предложений по-английски.
В начале нового учебного года учитель дала мне понять, что я не похожа на других. Она запретила мне обсуждать войну, потому что это расстраивает остальных. Однажды, когда я показала свою татуировку любопытной однокласснице, она позвала меня в свой кабинет и сделала мне замечание.
— Тола, ты никогда не станешь членом нашего сообщества, если не забудешь все это. Ребята чувствуют себя некомфортно, никто действительно не хочет слушать про все тобой пережитое. Лучше всего было бы обрезать косы, носить одежду с длинными рукавами и сменить имя на Сьюзен.
Так я и поступила. Я коротко подстригла волосы, чтобы выглядеть и чувствовать себя менее европейской и более американской, как посоветовала учительница. Но на Сьюзен меня хватило на пару недель, не больше, потому что запомнить новое имя было непросто. Люди обращались к этой особе по имени Сьюзен, и я не понимала, что они обращаются ко мне. А потом я более глубоко задумалась о том, что пыталась заставить меня сделать учительница. Просить меня быть Сьюзен означало забыть мое прошлое и мою личность. Я подумала о молодой девушке, которая сделала мне татуировку в Освенциме: как она специально старалась наколоть небольшие по размеру цифры, а также советовала мне прятать руку, чтобы не смущаться.
Почему я должна была стыдиться?
Я поразмыслила и пришла к выводу, что только недобрые люди могут заставлять меня скрывать совершенное по отношению ко мне военное преступление. Мой номер теперь был неотъемлемой частью меня; он свидетельствовал о том, что со мной сделали, и о том, что мне повезло, что я осталась жива. Я пошла на компромисс: отказалась от имени Сьюзен, вернувшись к своему настоящему имени, но никогда больше не разговаривала со своими одноклассниками о войне. Однако дети по-прежнему избегали меня.
Враждебность проявляли не только люди в школе. В нашем районе нас откровенно избегали, недолюбливали вплоть до враждебности, преимущественно итальянские соседи, что озадачивало меня, поскольку к своим собственным детям они относились с большой добротой и любовью.
Я завидовала большим семьям итальянцев. Я хотела бы, чтобы у меня был младший брат или сестра, так я чувствовала бы себя менее одинокой, но мама небезосновательно полагала, что этот мир не предназначен для детей. Для нее он казался слишком жестоким и разрушительным, чтобы приводить в него маленьких, невинных существ. Мы с папой были центром ее жизни, но, кроме как с нами, мама редко испытывала радость. Общество подвело ее, отобрав 150 членов ее семьи. Мама боролась со своей верой, и, хотя она никогда полностью не отвергала наличие Творца, после всего произошедшего она засомневалась в Боге, который допустил уничтожение своих самых верных последователей. Она обнаружила, что не может смотреть вперед с оптимизмом; мыслями и душой она, как правило, пребывала в прошлом.
Я примирилась с тем, что мне суждено остаться единственным ребенком в семье, и приняла эту реальность. Образование стало моим утешением. Постоянная учеба давала возможность отвлечься, справиться с одиночеством. Оживленные голоса на американском радио составляли мне компанию, пока я с головой погружалась в книги. Постепенно мой английский улучшился, и я догнала свой класс. К удивлению и радости моих родителей, восьмой класс школы я окончила с отличием.
После года, проведенного в Астории, мама и папа больше не могли выносить скрытого и вместе с тем предельно явного антисемитизма в нашем районе. Очень скоро мы снова переехали.
Глава 19. Ассимиляция
Бруклин, США
1951 ГОД / МНЕ 13 ЛЕТ
По сравнению с Асторией Бруклин показался нам значительно лучше. В этом районе проживало много евреев, а также более 1,5 миллионов иммигрантов из других стран. Космополитичный Бруклин 1950-х годов захватил меня, вибрируя энергией 2 миллионов новых людей, каждый из которых стремился осуществить свою версию Американской мечты. Мне, подростку, которому не терпелось начать новую, осмысленную жизнь, невозможно было не заразиться их энтузиазмом. Самый густонаселенный район Нью-Йорка стал для меня потенциальным трамплином для создания новой жизни и избавления от травм войны.
Наша новая квартира в восточном Нью-Йорке была простенькой, но зато впервые в жизни у меня была своя комната, и она стала мне настоящим убежищем. Я могла закрыть за собой дверь всякий раз, когда уставала от стрессовых ситуаций, лечь на свою узкую кровать и, не прерываясь, читать сколько душе угодно. Мое маленькое окно выходило на темный переулок, населенный батальонами диких кошек. Жарким, душным нью-йоркским летом мое поглощение литературы и поэзии сопровождалось звуковым аккомпанементом драк, флирта и прочих кошачьих дел.