После многих лет лишений книги дали мне возможность исследовать безграничный мир в своем воображении. Я была особенно благодарна учителям английского языка, которые привили мне любовь к поэзии и драматургии. Меня тянуло к поэтам, чьи словесные пейзажи рисовали образы путешествий, полных открытий и приключений. Больше всех я полюбила великого американского писателя Уолта Уитмена.
В «Листьях травы» Уитмен предлагал читателям сбежать из шумного города и предаться размышлениям о необъятности ландшафта моей новой родины.
Смотрите, пастбища и леса в моих стихах — смотрите, дикие и ручные животные — смотрите, за Кау бесчисленные стада буйволов, питающиеся короткой вьющейся травой.
Посмотрите в моих стихах на города, прочные, обширные, расположенные внутри страны, с мощеными улицами, с железными и каменными зданиями, непрерывными потоками транспорта и торговлей.
Я также любила английских поэтов, представляя себе Уильяма Вордсворта, любующегося полем нарциссов. В моем воображении я плавала с Сэмюэлем Тейлором Кольриджем в его «Сказании о старом мореходе».
Я училась в бруклинской средней школе имени Томаса Джефферсона, которая имела репутацию одной из самых известных в системе нью-йоркских школ, на счету которой числился ряд выдающихся выпускников, особенно в области искусства. Передача знаний была лишь одной из целей учителей школы Джефферсона. Все они были полны решимости превратить своих учеников-иммигрантов, представителей разных рас и культур, в успешных американских граждан. Я вступила в Клуб Правосудия, где получила свое первое представление о демократическом процессе. Оказывается, вина определяется доказательствами, а не предубеждениями.
Несмотря на выдающиеся достижения в области образования, в школе имени Джефферсона была и темная сторона: многие студенты были запуганы бандами, бродившими по ее коридорам. Бруклин был плавильным котлом, и каждая банда состояла из групп мальчишек какой-то одной этнической принадлежности. Время от времени в школу вызывали полицию, чтобы конфисковать оружие. Я, однако, была невосприимчива к скрытому течению насилия. И это они называют опасностью, думала я. Да они и понятия не имеют, что такое настоящая опасность!
Однажды по дороге в школу какой-то считающий себя крутым парень преградил мне путь прямо за воротами. Я стояла неподвижно, как скала, глядя на него сверху вниз. Прозвенел звонок, призывая идти в класс. Пристально глядя друг другу в глаза, мы оба стояли на своем, каждый бросая вызов другому, — кто же дрогнет первым. Собрав все имеющиеся в его распоряжении преимущества, хулиган медленно приближался ко мне. Когда же он понял, что меня не запугать, он отвернулся и больше никогда меня не беспокоил.
В те школьные годы у меня появились несколько друзей, оставшихся со мной на всю жизнь, но мы познакомились за пределами средней школы имени Джефферсона. Большинство моих новых друзей были европейцами, пережившими Холокост. Для наших американских сверстников мы все были новичками, но то, через что мы прошли во время войны, связало нас и с лихвой компенсировало наш статус изгоев. Мы были зрелыми, не по годам ответственными людьми. Наши инстинкты самосохранения были отточены до совершенства, как и наше стремление защищать своих через столько бед прошедших родителей.
Среди нас были те, кто прятался от нацистов в лесах Центральной Европы, добывая пропитание в дикой природе и приворовывая продукты питания у местных фермеров. Другие прятались у соседей-неевреев, предложив им за эту возможность целые состояния, в постоянном страхе за свою участь, ведь деньги рано или поздно заканчивались. Однако не всех мучили немцы. Некоторые мои соплеменники пострадали от рук русских, проведя большую часть военных лет в качестве подневольных рабочих в замерзших сибирских тундрах.
Мы делились личными историями небрежно, ведь трудности и невзгоды были совершенно обычным делом. Иногда истории перемежались героическими эпизодами кражи еды, бегства от врага и помощи партизанам. Нас объединяли чувство гордости за преодоление преград и общая решимость стать частью замечательного общества, которое открыло нам свои объятия тогда, когда так много других стран отгородились от нас поднятым мостом. Мы также чувствовали необходимость защищать друг друга от доминирующей культуры Америки, пока каждый из нас не будет готов полноценно влиться в нее. Американские дети нас не приняли. Мы говорили с акцентом, наша одежда была старомодной, и мало кто из нас участвовал в школьных спортивных состязаниях, потому что многим приходилось работать в свободное время, чтобы помогать родителям деньгами.
Тем не менее нам тоже было очень весело. Многим из нас первый раз в жизни выпала возможность свободно продемонстрировать свою многогранную юношескую натуру. Мы проводили дни на пляжах Кони-Айленда и Рай, прибрежного городка в северной части штата Нью-Йорк, а вечера проводили на собраниях. Несмотря на проблемный эмоциональный багаж, результатом такой дружбы стали множество романов и последующих браков.
Вливание в обширную американскую культуру требовало времени. Я снова попробовала изменить имя и начала представляться как Тоби. Это имя было американским, коротким, непритязательным и легко запоминающимся. На этот раз я с удовольствием оставила свое прежнее имя, а вместе с ним, как я надеялась, и свои болезненные воспоминания о войне.
Мы говорили на том варианте языка, который словарь определяет как Yinglish — английский с вкраплениями фраз на идише. Большинство из нас не собирались поступать в колледж, потому что нам нужно было работать и помогать родителям. Я была исключением, так как папе удавалось наскрести денег на жизнь. Я надеялась, что смогу получить высшее образование, потому что Бруклинский колледж был бесплатным. Мне просто нужно было найти способ оплатить учебники. С деньгами дома было очень туго; мы никогда не ели даже в самых дешевых ресторанах, а покупать закуски у уличных торговцев было верхом роскоши.
Но ничто в моей жизни не имело такого значения, как Майер Фридман, тот самый первый мальчик, которого я встретила в еврейской школе. Он жил примерно в двадцати кварталах от нас, и я часто таскалась туда с одной из своих лучших подружек, просто чтобы посмотреть на свет в его закрытом окне.
— Но ты же и так видишься с ним каждое воскресенье, — протестовала она.
— Это ерунда, — отвечала я ей. — Мне нужно видеть его каждый день.
— Но здесь ты с ним не видишься, — возражала она. — Окно-то его закрыто.
— Пусть так, — отвечала я. — Но я могу представить, что он за ним стоит.
Майер постоянно занимал мои мысли. Семейная история повторилась: я присоединилась к сионистской группе только для того, чтобы быть поближе к нему, через двадцать лет после того, как моя мать сделала то же самое, чтобы получше узнать моего отца.
Группа под названием «Habonim» позиционировала себя как молодежное культурное движение, приверженное социальной справедливости и сионизму, созданию и защите израильского государства. Их встречи служили платформами для мощных дебатов об эгалитаризме, политике и правах человека. Всякий раз, когда Майер произносил речь, он казался мне особенно завораживающим и харизматичным — он блестяще анализировал ключевые религиозные и общественные вопросы. Его уверенность в себе и знания тянули меня к нему на всех уровнях: физическом, эмоциональном и интеллектуальном.
Когда я училась на втором курсе, Майер окончил Университет Стайвесант, одно из самых престижных учебных заведений в стране с уклоном в математику и естественные науки. После этого Майер поступил в Купер-Юнион — бесплатный частный университет, который привлекал лучших абитуриентов со всей страны. В то же время он был принят в MENSA, общество людей с высоким уровнем IQ. Наши чувства друг к другу усилились, но почему-то ни один из нас не выражал их. Я надеялась выйти за него замуж и жить в кибуце в Израиле, при этом держала свои мечты при себе.
Дома я своими оптимистическими планами не делилась — там жизнь представляла собой постоянную борьбу за выживание. Папа открыл небольшую мастерскую по пошиву одежды. Шитье одежды на заказ как для мужчин, так и для женщин было далеко не прибыльным делом, и он работал по многу часов. Отсутствие папы и мои растущие интересы вне дома усугубляли мамино одиночество и депрессию. Она больше не могла работать из-за ухудшения своего здоровья. Ее продолжающиеся изнуряющие головные боли, вызванные избиениями в Освенциме, привели к домашнему заточению. Она больше не выходила в окружающий англоязычный мир и даже начала терять язык.
Время от времени проблески прежней мамы оживали. Во время одного из редких походов в кино она обратила папино внимание на понравившееся ей пальто, которое носила одна из актрис. Папа полностью воссоздал его по памяти и подарил ей несколько недель спустя. Ей очень понравилось это пальто, и она берегла его для особых случаев. Однако жизненная сила Бруклина не смогла проникнуть в мамино сознание. Даже в 6,5 тысячах километров от Биркенау Холокост оставался вездесущим. Он не отступил перед натиском свободной жизни.
Мало-помалу на наших глазах моя умная, мужественная, красивая мама деградировала до предела. Моя любовь к ней была безгранична, но моя потребность выходить в новый мир была столь же сильна. Меня постоянно раздирали противоречия. Когда я была дома, мне хотелось гулять, а когда я была со своими друзьями, я знала, что нужна дома. В конечном счете мое обожание и забота о маме восторжествовали над моими собственными потребностями. Я перестала гулять после школы и сразу возвращалась домой. Мама всегда ждала меня со стаканом молока и пончиком. Мы сидели за столом в нашей маленькой кухне без окон, и мама напевала субботние песни, которые она обычно пела со своей семьей. Она хотела, чтобы я запомнила их. Мама очень подробно рассказывала о членах семьи Пинкусевич, которых больше не было с нами. Истории, которые начинались как счастливые воспоминания, всегда заканчивались ужасающим выводом о том, что вся ее семья погибла и что она единственная, кто выжил.