Находиться под постоянным шквалом такого уныния было невыносимо. Я отключилась, мысленно установила перед собой некий защитный экран и лишь кивала в нужных местах. Я слышала, но не слушала ее. Некоторые из ее историй задели меня за живое и остались со мной, а вот имена, например, не прижились. Воспоминания целого поколения теперь потеряны из-за моей бесчувственности. Тогда я понятия не имела, насколько драгоценно было то время. Сейчас я бы все отдала, чтобы повернуть время вспять, снова услышать истории и имена, чтобы по крайней мере зажечь за родных поминальную свечу и сохранить память о них живой.
Точно так же праздничный дух большинства еврейских праздников всегда распадался на болезненные воспоминания. До войны эти застолья представляли собой большие семейные сборища; теперь же за столом нас было только трое. Мама была благодарна за возможность, выпавшую нашей семье, за чудо остаться в живых в те страшные годы, но ее вера в Бога была поколеблена до глубины души. Она постоянно задавалась вопросом, почему погибла именно ее семья верующих евреев и почему ушли все до единого, кроме нее. Ее чувство вины было невыносимым.
— Если Бог и есть, — говорила мама, — то Он совершенно несправедлив и не заслуживает поклонения.
Тем не менее она придерживалась еврейских традиций, соблюдая кошерность и зажигая по субботам свечи. Это позволяло ей оставаться ближе если не к своей религии, то к своей семье. Готовясь к праздникам и пятницам, я ходила с мамой на открытый рынок. Мы приходили домой со свежим цыпленком или живым карпом, которого мама затем била по голове, прежде чем приготовить фаршированную рыбу, традиционное субботнее лакомство. Но я замечала, что свет в ее глазах погас.
В возрасте сорока лет у мамы обнаружили рак молочной железы. Врачи обнаружили его довольно рано, и ее настроение улучшилось после того, как она пошла на поправку и вошла в ремиссию. Она снова начала читать по-польски и нашла в себе силы снова общаться, проводя время с сестрами моего папы. Тетя Ита и дядя Адам переехали из Израиля в Бруклин со своими двумя детьми, Перл и Беном, также мы часто гостили у тети Эльки, дяди Монека и их сына Марти в Верхнем Манхэттене.
На какое-то время настроение мамы улучшилось еще заметнее, что, к моему облегчению, позволило мне сосредоточиться на своих собственных занятиях. Но после окончания средней школы Джефферсона мои планы получить высшее образование столкнулись с противодействием со стороны обоих родителей.
— Выходи замуж, прежде чем умру, я хочу знать, что ты хорошо пристроена и в безопасности, — сказала мама. Папа встал на ее сторону, но я настояла, пошла дальше и подала документы на факультет психологии в Бруклинском колледже. Там я начала изучение психики человека по работам Фрейда, Юнга и Карла Роджерса, американского психолога-новатора, который был пионером клиент-центрированной терапии.
Однако меня больше интересовала область групповой психологии. Мое внимание привлек Тригант Барроу, влиятельный психоаналитик, пионер групповой терапии. Я также внимательно изучала работы уроженца Германии Курта Левина, признанного сегодня основателем современной социальной психологии. Немецкий солдат, раненный во время Первой мировой войны, а позже профессор Университета Айовы, Левин предположил, что поведение формируется взаимодействием индивидуальных черт и окружающей среды.
Я стремилась понять, как можно было так промыть мозги целой нации, как целый народ мог позволить невменяемому психопату долгие годы возглавлять страну. Холокост никогда не выходил у меня из головы.
Одним из психиатров, с работой которого я в то время познакомилась, был Виктор Франкл, который, как и я, и мои родители, пережил Шоа. Позже, когда я стала психотерапевтом, я более глубоко изучила его теории выживания. В своей книге «Человек в поисках смысла» Франкл предполагает, что у любого есть выбор повести себя нравственно даже в самых тяжелых обстоятельствах и что можно найти духовный смысл в помощи другим: «Каждый день, каждый час давал нам возможность принять решение, решение, которое определяло, подчинитесь вы или нет тем силам, которые угрожали лишить вас самого себя, вашей внутренней свободы».
Эти слова находят отклик во мне всякий раз, когда я думаю о том, как во время войны вели себя мои родители.
Глава 20. Открытки от мамы
Бруклин, США
1957 ГОД / МНЕ 19 ЛЕТ
В конце весны 1957 года, после моего первого семестра изучения психологии, Бруклинский колледж предложил мне недорогую поездку в Израиль. Я отчаянно хотела посетить страну, которая до тех пор существовала только в разговорах и мечтах.
Ситуация в Израиле все еще оставалась напряженной после Суэцкого кризиса 1956 года. Похожий на ястреба президент Египта Гамаль Абдель Насер национализировал Суэцкий канал, от которого зависел импорт нефти в Европу. Израильские вооруженные силы вторглись на территорию Египта, продвинулись к водному пути и получили подкрепление от британских и французских войск. Вторжение оказалось провальным. Египет вышел из ситуации победителем. К моменту моей поездки все британские, французские и израильские войска были выведены из страны, но ситуация оставалась далека от благополучной.
— Нельзя тебе ехать, — сказала мама. — Это небезопасно. У них дефицит продуктов, особенно яиц.
— Ну, в таком случае прибереги немного для меня, — рассмеялась я.
Меня было не переубедить. Я хотела посмотреть, подтвердится ли моя всегдашняя страсть к Израилю. Дополнительной мотивацией служила перспектива встречи с Майером, который тем летом работал в Иерусалиме.
Тем не менее я беспокоилась о том, как оставить маму. Я проконсультировалась с нашим семейным врачом, который заверил меня, что с ней все будет в порядке.
— С твоей матерью все хорошо. Поезжай, — заверил он меня. — Это всего лишь двухнедельная поездка, и если ты не поедешь сейчас, то ты никогда так и не начнешь жить своей собственной жизнью.
Итак, я отправилась в свою первую израильскую поездку. Сразу по приезде в Иерусалим меня ждали несколько открыток, написанных мамой на таком плохом английском языке, что я даже усмехнулась. Я предположила, что врачу можно доверять и что она была здорова. Именно во время этой поездки я влюбилась в Израиль. Я много слышала о нем и изучала материалы, но реальность намного превзошла самые смелые ожидания. Красота Иудейской пустыни очаровала, а история Иерусалима покорила меня окончательно. Когда мы с Майером встретились в кибуце, мы сошлись во мнении, что оба любим Израиль, и решили вернуться сюда в будущем.
Как бы то ни было, на протяжении всей поездки я не могла ни избавиться, ни определить чувство дурного предчувствия. И оказалось, что моя интуиция была верна. Вернувшись в Бруклин, я обнаружила, что мама умерла через два дня после моего отъезда. Кто-то другой отправил мне ее открытки.
Мама скончалась 29 июня 1957 года. Ей было сорок пять лет. Мое чувство вины поглотило меня всю без остатка.
— Она умерла, потому что сердце ее было разбито, — обвиняюще заявил мне папа. — Она заснула с головной болью, приняла аспирин и так и не проснулась.
Мы так и не выяснили истинную причину ее смерти, потому что отказались от вскрытия, но предположили, что у нее была аневризма головного мозга и она впала в необратимую кому. Сильные эмоции, в частности горе, могут способствовать развитию аневризмы; сыграла свою роль и травма головы. Конечно, в физическом плане мама уже никогда не была прежней после избиений в Освенциме. Даже при том, что она умерла через двенадцать лет после окончания войны, она, несомненно, была еще одной жертвой Холокоста.
Но в то время я была убеждена, что именно я стала причиной ее смерти и что она была бы жива, если бы только я не уехала в Израиль. Я бросила Бруклинский колледж и перестала общаться со своими друзьями. Меня переполняли горе и чувство вины. Я продолжала думать о том, как многим пожертвовала ради меня моя умная, красивая, чувствительная мама. Я осталась жива исключительно благодаря ее уму и мужеству. Я была ей обязана всем. Папа винил меня в смерти мамы, что, объективно говоря, было жестоко и несправедливо. Но в глубине души я убедила себя, что он прав. Каждый из нас горевал по ней сам по себе, смерть мамы вбила клин между нами. Папа погрузился в работу, а я просто сидела дома в нашей маленькой квартирке. Когда папа возвращался из мастерской, мы кружили друг вокруг друга, как незнакомые люди, и почти не разговаривали. Я рыдала перед сном каждую ночь в течение нескольких недель.
Через несколько месяцев после смерти мамы папа потряс меня очередным заявлением:
— Я уезжаю в Израиль, — сказал он.
Несколько дней спустя он попрощался со мной, вручив мне 1000 долларов и ключи от квартиры. Я чувствовала себя одинокой как никогда. Мне было восемнадцать лет. Последние остатки радужных надежд полностью испарились.
Обе мои тети хотели было приютить меня, но у них не было места. В глубине души чувствуя себя не только безнадежной, но теперь и бездомной, я вспомнила мамину веру в мою способность позаботиться о себе самой. Ее первые уроки выживания сослужили мне хорошую службу. Она на всю жизнь придавала мне мужества. «Я в хороших руках, — подумала я про себя, — в своих собственных».
Я позвонила близкому другу, который получал степень доктора математических наук в Калифорнийском университете в Беркли, и он пригласил меня присоединиться к нему на Западном побережье страны. Через две недели после того как папа улетел в Израиль, я приехала в Беркли, причем тут же поняла, что совершила ошибку, хотя мой друг изо всех сил старался, чтобы я чувствовала себя желанной гостьей. Он жил в маленькой квартире с тремя взрослыми и двумя детьми, и все спали на матрасах, разбросанных по полу. Я поняла, что мое присутствие крайне неудобно для всех. Я записалась на несколько занятий в надежде, что они отвлекут меня и сделают счастливее. Потом я устроилась на работу в кондитерскую, прибыль от которой помогала индейскому племени хопи, которое мы навещали раз в месяц. В знак солидарности с их статусом маргинализированного меньшинства мне платили едой вместо денег.