Вирджил всучил девушке купюру, она скорчила гримасу и вышла вон. Я заметил, что это была двадцатка. На нее можно было купить целую цистерну молочного коктейля.
– Сенатор Роббен знает, что вы здесь? – спросил Гаррисон. – Вы сообщили об этом его человеку Джасперсу?
– Нет, на меня неожиданно нашло озарение. Послушайте, Вирджил, вам же будет лучше, если вы просто ответите на пару моих вопросов, пока Тори не вернулась и вам не пришлось ей давать следующую купюру.
– Я бы попросил вас называть меня мистером Гаррисоном, сэр, – подчеркнуто вежливо обратился ко мне босс комитета.
Я согласно кивнул. Если застаешь человека в мотеле со спущенными штанами и малолетней проституткой, это не повод переходить на панибратство.
– Вы упомянули в нашем разговоре, что Пиппа очень похожа на свою мать. Скажите мне, мистер Гаррисон, вы были знакомы с Тиной Роббен? Только не пытайтесь увиливать. В конце концов, именно я сейчас держу вас за яйца.
Гаррисон поморщился. Ему все-таки не нравился мой стиль общения.
– Да, вы правы. Мы познакомились с Абрахамом Рэйми давным-давно, когда наша организация помогла ему переправиться из Алабамы на запад и поступить в колледж. Мы работали вместе в Сан-Диего, помогали неграм, мексиканцам, всем, чьи права нарушали. Я был старше Абрахама на шесть лет, можно сказать, стал его наставником. Но потом началась война, и его призвали одним из первых. Мы пытались организовать ему отсрочку от призыва, помочь ему скрыться, но он отказался. Его забрали в морскую пехоту. Мы часто встречались в то время, он пытался сделать так, чтобы комитет защищал права чернокожих солдат. Тогда он и познакомил меня со своей невестой Тиной. Честно говоря, я был шокирован. Белая девушка, явно с хорошим образованием, решила выйти замуж за негра. Родители отвергли выбор сына, вы наверное знаете. Даже многие соратники тогда от него отвернулись, потому что… впрочем, это не так важно. А потом моего друга все-таки отправили на войну. Он просил меня позаботиться о Тине, тем более, когда выяснилось, что она беременна. Но… времена были неспокойные. Я переехал в Лос-Анжелес, ведь здесь был настоящий очаг сопротивления. Наши братья не хотели идти на войну, пока белые детишки прохлаждаются в своих колледжах и папиных конторах. У меня еще не вышел срок призыва. С одной стороны, тогда по городу разъезжала военная полиция и тащила в призывной пункт всех негров, кто подходил по возрасту. С другой стороны, в городе лютовали молодчики из гражданской гвардии, которые избивали все негров, которые, на их взгляд, уклонялись от призыва. Мне пришлось уехать на север штата, чтобы там продолжить борьбу.
– Какую борьбу?
– Эта война никогда не была нашей, – жестко сказал Гаррисон. – Я ни разу в жизни не видел ни нациста, ни японского захватчика. Зато я видел множество белых сограждан, которые считали, что моей жизнью можно пожертвовать ради их спокойствия.
– Значит, вы не сдержали слово, данное Рэйми?
– Получается так. Я очень жалею об этом, но сделанного не воротишь. После войны наши пути с Эйбом окончательно разошлись, я даже не знал, что он был ранен, что Тина умерла. У меня было много работы. В Сан-Франциско, Тусоне и Сакраменто. Я посвятил этой работе всю свою жизнь.
Он кажется забыл, что выступает не в телевизионной студии.
– И потом вы снова встретили Рэйми в Анахайме. Спустя столько лет.
– Признаюсь, я был вновь шокирован. Поначалу я не сразу его узнал. Я же не знал о ранении. Но дело было не только во внешности. Он совершенно опустился… отчаялся. Это был не тот Абрахам, которого я знал в молодости.
– Вы общались с ним в последние два года?
– Честно? Почти нет. Я пытался сохранить для него работу в комитете. Вы же слышали, что говорили другие сотрудники: Эйб часто пропадал, не выполнял поручения, мог уйти в запой или просто уехать на несколько недель, не предупредив. Даже для волонтера нашего движения это слишком большая роскошь. Мало с кем у него были хорошие отношения в конторе. Я знал, что это дело важно для Эйба, поэтому пытался сохранить для него место. Иногда даже давал денег из собственных средств. Ведь он был живым доказательством того, что американское общество сделало с одним из нас.
– Что именно?
– Послало в мясорубку, уничтожило личность, отобрало последние остатки достоинства.
Я бы тут поспорил. Рэйми сам согласился защищать родину, получил ранение от японского снаряда, и никто не заставлял его приникать к бутылке на долгие годы. Будь он настоящим бойцом, мог бы повернуть свою жизнь совсем по-другому, как мой хороший друг Монти Фостер, потерявший на войне ногу и кисть руки, а теперь работавший общественным защитником. Но у нас тут были не теледебаты, поэтому я промолчал.
– Вы знали, что Каллиопа Пьюфрой была медсестрой Рэйми в военном госпитале?
– До вчерашнего дня нет. Она только пришла в комитет в начале прошлого лета, когда Эйб в очередной раз исчез. Я даже не знал, что они общались. Я не вникаю в личные дела сотрудников. И я понятия не имел, что он собирался переночевать у нее в ночь своей гибели.
– Какие вас связывают отношения с Вимом Роббеном?
– Боже, мистер Стин, а это здесь при чем? Как я и говорил, Эйб привел Пиппу в комитет, она загорелась идеей поддерживать наше движение. Познакомила меня со своим дедом. До этого момента я и не знал, что Тина была дочерью сенатора Роббена. Не знаю, насколько мистера Роббена и правда волнует равноправие в нашей стране, но у него хороший нюх на политическую повестку. Мы разрабатываем… некие совместные стратегии. Не думаю, что уместно сейчас их обсуждать. Послушайте, мистер Стин, то, что мы были знакомы с Абрахамом Рэйми раньше, ничего не меняет. Я понятия не имею, кто его убил и почему. А сейчас я очень прошу вас удалиться. Мне пора домой к семье.
Я вышел из номера мотеля. На крылечке сидела Тори и обгладывала рожок гигантского мороженого. Я подумал о том, что сегодня миссис Гаррисон наверное придется подождать мужа с ужином.
Глава 30
Разговор с Гаррисоном меня взволновал, но не привел к конкретным выводам. Итак, были двое друзей, можно сказать, соратников по гражданскому сопротивлению. Один хитрый и трусливый, другой увлекающийся и смелый. Трус сбежал от призыва, смелый отправился на войну. Спустя двадцать лет они встретились, и выяснилось, что трус был прав: он по-прежнему занимался важным делом, достигнув определенных карьерных высот и добившись значительного влияния, а смельчак потерял все, что имел, включая семью и репутацию. Трус успешно вел двойную жизнь, изменяя законной супруге с юной девицей из мотеля. Возможно она была не единственной и далеко не первой его любовницей. Смельчак даже у собственной дочери вызывал лишь чувство вины. Конечно, жизнь устроена несправедливо.
На город опускались сумерки, и я решил, что сейчас самое время вернуться в Анахайм, чтобы обойти местные ночлежки и бесплатные столовые, показывая фотографию Рэйми. Мне пришлось отклонить несколько предложений полакомиться тушеными бобами со свиным рагу, так что я уже начал привыкать, что к югу от Лос-Анджелеса меня принимают за бродягу. Когда усталый мексиканский юноша, дежуривший приюте для бездомных «Второй шанс», поддерживаемом ассоциацией молодых христиан, сообщил, едва взглянув на меня, что свободных коек у них не осталось, но он может выдать мне одеяло, я всерьез задумался о том, чтобы купить себе приличный костюм из денег, отписанных Роббеном авансом на деловые расходы.
– Я его знаю, – наконец сообщил мне упитанный бородач в клетчатой рубашке, более похожий на лесоруба, чем на раздатчика супа в бесплатной столовой, уже четвертой по счету, которую я посетил за вечер.
– Девчонки с ним не было, хотя наверное она уже взрослая девица. Снимок вроде старый. Но парня я все равно узнал. Такое лицо не забудешь, – утвердительно кивнул он сам себе. – Тут многие, кто приходят, имеют шрамы, но у этого были прямо пятна, будто кислотой плеснули. У меня у самого такой есть, – мужчина закатал рукав рубашки и показал мне мускулистую руку, покрытую бугристыми шрамами. – Попало горячим битумом на дорожных работах. Кожа прямо кусками слезала.
– А вот это, видишь, на койота похоже, – он показал на внешнюю сторону кисти, где розовел выпуклый шрам, напоминающий пятно Роршаха27. – Видишь, вот уши, лапы, а тут хвост. Меня из-за этого прозвали Койотом. Эй, да это удобно. Если со мной что случиться, есть особая примета, понимаешь. Ну а у этого парня шрам был похож на тунца. Я сразу это заприметил, потому и запомнил. Спросил, откуда у него, а он сказал, что на войне, – Койот пожал плечами. – И говорит, вообще на тунца не похож. Но мне-то со стороны виднее, так ведь. Вот я и запомнил. А что случилось с Тунцом? Пропал что ли? Давненько я его тут не видел.
– А когда видели?
– Ну, в начале года это было. Зимой, точно. Приходил всего один раз, холодно было, вот он и попросил чашку горячего супа. Если бы не тунец, я бы его не запомнил.
– И не помните, говорил ли он что-то еще? Например, где ночует, куда собирается.
– Эй, ну у нас тут не загородный клуб. Народ вообще малость неразговорчивый. Ребята приходят, получают свой суп и сваливают. Есть постоянные клиенты, с ними я могу перекинуться парой слов, а так болтать времени нет. Точно супу не хочешь?
– Спасибо, в другой раз. Может, он с кем разговаривал тут, пока ел? С кем-то из постоянных?
Койот задумался.
– Эй, Профессор! – он махнул половником в сторону старого негра, вцепившегося в оловянную чашку двумя руками. – Профессор у нас тут, как часы, каждый вечер. Кажется, Тунец с ним парой слов перемолвился.
Я подсел за стол к Профессору и достал из бумажника купюру в пять долларов. Глаза у старика заметно округлились, по форме и размеру почти сравнявшись с его очками в дешевой проволочной оправе, но в целом он не потерял невозмутимости, продолжая неспешно прихлебывать суп. Выглядел Профессор действительно, как потрепанный сумасшедший профессор из комикса, с нечесаной седой шевелюрой и подстриженной клоками бородкой. На месте был также пиджак с заплатками у локтей, от которого невыносимо несло затхлостью, промокшим табаком и кислым вином.