Но Костин в это время сидел уже за столиком, вынесенным из будки, и записывал желающих в отряд.
— Пиши меня: Иванов Федор из Малиновки.
— Меня запиши…
— Меня, товарищ… Ахтари, сын уруса Ибрая… из Каенсар.
— Меня.
— Меня тоже.
Костин, который не мог особенно похвастаться привычкой к письму, не успевал записывать. Наконец он собрал бумагу и карандаш, сунул их в сумку.
— Ладно, товарищи, — сказал он, — кто хочет в партизаны, забирайся на пароход и на буксир. Сейчас каждая минута дорога, некогда тут задерживаться… Скоро в путь.
Одни из людей, те самые, которые, как говорил командир, любят помочь соседу лишь добрым словом: «Бог, мол, тебе в помощь», — так и остались стоять на месте. Некоторые и вовсе смылись «по доброму здоровью», подальше от греха… Однако большинство, опережая друг друга, пустилось к пароходу.
Старик с вилами в руках тихо сказал соседу:
— Слушай, Гатаулла, дело мирское, не знаешь, как оно обернется, давай попрощаемся. Ежели что, не поминай лихом. Скажешь старухе, пускай не тревожится. Ну, чего ты вылупился на меня? Ехать я порешил, вот тебе и весь сказ. Ежели не сочтешь за труд, захвати вилы с собой.
— Нет, брат Аухади, — ответил Гатаулла, — я и сам думаю, кому бы топоришко подбросить. Всем миром поднялись, а я тут сидеть буду?
— Брось, Гатаулла, у тебя ведь оба сына…
— Ничего, и мне рядом с ними место найдется… Вот ежели товарищ командир выделит нам какое ружьишко…
— Да ведь тебе за шестьдесят перевалило…
— Мои шестьдесят — что твои пятьдесят, — недовольно оборвал его Гатаулла. — На лбу, что ли, написано? А как возьмусь бороться, я тебя сразу на лопатки положу… Положу или нет?
— Положишь.
— А ежели положу, стало быть, все… — сказал он и, бросив топор на дровяник возле будки, засеменил по-стариковски к пароходу, но увидел Ильсеяр и остановился.
— Ильсеяр, голубушка, коли придется быть в Ташкисаре, занесешь топор тетушке Минлебикэ… Что же ты, неужто не знаешь, где наш дом?.. Внизу лавка, наверху горница… Да разве тот дом Галляма-хаджи? Вот оказия, а я думал — мой. Гляди сюда. Во-он, видишь, изба наклонила лохматую голову да подмигивает одним глазом, — старик показал на видневшуюся вдали, покосившуюся под соломенной крышей избушку, одно из двух окошек которой было забито досками. — Это и есть наши хоромы, смотри не забудь. Тетушка Минлебикэ свежим творогом тебя угостит. Ведь у нашей коровы отменное молоко. Что удивляешься? Опять не так? Вот тебе на́, да неужто коза? А мы все думаем, что у нас корова. Ну прощай, голубка. Зайдешь к нам, ладно? Пошли, Аухади, будем друг дружки держаться.
Ильсеяр стояла, закусив палец, и удивленно смотрела вслед занятному старику.
Глава 16«До свидания, дядя Костин»
Партизаны быстро перебрались на пароход. Последним переправлялся в лодке Костин. Он сидел на носу и поторапливал деда Бикмуша.
— Греби живее, дед, каждая секунда дорога. Пусть Мэрдан завтра же расскажет обо всем в комитете. Сколько приняли в отряд солдат и крестьян, трудно пока сказать. Э, нет. Не каждого, кто погрузился на пароход, мы можем считать своим. Но пускай товарищи не беспокоятся: как только пароход тронется, о каждом расспросим. Подозрительных высадим, ну, а если волки попадутся в овечьей шкуре, то… Ладно, прощай. Спасибо. Мэрдан знает, кому отдать пакеты. Скажи, пусть остерегается…
Лодка ткнулась носом о борт парохода. Костин сильной рукой схватился за поручни и перемахнул на палубу. И тут только увидел понуро стоявшую на корме лодки Ильсеяр. Он с жалостью посмотрел на нее.
— Ах, милая, я тебя и не заметил второпях. Не обижайся, ладно? Ты совершила большой подвиг, оказала неоценимую услугу делу революции. Спасибо тебе, Ильсеяр. Не отряду одному, а всей стране ты помогла. Прощай!
Костин улыбнулся. Ильсеяр тоже широко улыбнулась в ответ. Обида ее уже прошла. Она вскочила на ноги.
— До свидания, дядя Костин! Как побьете всех белых, приезжай к нам!
Ильсеяр что-то еще крикнула, но Костин уже не услышал ее. Мощный пароходный гудок поглотил все остальные звуки.
Пароход загудел еще раз и тронулся, прорезая Белую острой своей грудью. Лодка, слегка покачиваясь на вздыбленных пароходом волнах, плыла к берегу.
Поглядывая на волны и на пароход, дед Бикмуш сказал Ильсеяр:
— Садись, сорвешься.
Слышала или нет Ильсеяр, но она все стояла на ногах и махала вслед пароходу цветастым своим платком.
Пароход полным ходом шел навстречу солнцу. На палубе партизаны и солдаты слушали командира Храброго, который, размахивая руками, что-то им рассказывал. Костин с Уметбаевым и Редько стояли на капитанском мостике, наблюдая путь. А путь перед ними лежал открытый, ясный, солнечный…
За пароходом, сопя и фыркая, следовал буксир. На его палубе какой-то партизан лихо растягивал гармонь. А другие, словно боясь заглушить звуки гармони, вполголоса тянули песню.
По краю обрыва легкой рысью шел конный взвод.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1Через несколько дней...
Осень, ночь.
Жгучий ветер.
Ветер лез в будку сквозь щели в прогнивших бревнах, пробирался через ветхие рамы окошка, стучал крупными каплями дождя в стекла… Ветер бесновался. Бился о будку то с правой, то с левой стороны, словно хотел повалить ее наземь. Ветер кружил со свистом в трубе, выл за стеной, как голодный волк, не сумевший пробраться в овчарню.
Вот дверь в будку распахнулась настежь. Дед Бикмуш, глухо кашляя, ступил через порог. В тусклом свете фонаря блеснула мокрая от дождя черная кожанка. Дед поставил фонарь на пол и сел на порог, прислонившись плечом к косяку.
Ильсеяр, которая лежала под старым бешметом и разным тряпьем, узнала в пришедшем деда и устало закрыла глаза. Уже несколько дней ее трясла лихорадка.
Сколько раз за этот вечер дед Бикмуш входил в будку, весь промокший от дождя. Сколько раз опускался он на порог и зажигал от фонаря свою трубку. Только прежде он обязательно что-нибудь да говорил Ильсеяр: «Не видать еще» или «Запоздал что-то». Спрашивал заботливо: «Как ты там, Ильсеяр, внученька?» Утешал, обещал, ежели раздобудет чесноку, отварить его в молоке. «Выпьешь, и лихорадку враз слизнет», — уверял он ее. А сейчас дед Бикмуш молчал, обхватил руками голову и уставился задумчиво на фонарь.
Это испугало Ильсеяр. Она приподнялась, облокотилась на подушку:
— Дедушка, ты что поскучнел как?
Старик, приподняв фонарь, осветил угол, где лежала Ильсеяр, и увидел устремленные на него мокрые от слез глаза.
— Никак, плачешь, внучка?
— Нет… Это я так, дедушка. А вдруг с папой что-нибудь случилось? Что мы будем делать тогда, дедушка?..
— Не горюй, ничего не случится. Вернется скоро. Дел у него много. Дядя-то Костин сколько ему дал поручений. Не успевает небось.
— Ведь двое суток будет скоро, дедушка. А он всегда в тот же день оборачивался. Белая вон как шумит, не перевернуло ли у него лодку, дедушка?
— Полно… Мыслимо ли это… Уж волнам-то Белой руки твоего отца не поддадутся.
Ильсеяр, словно боясь, не подслушивают ли их, едва слышно прошептала:
— А если схватили его?
Это, конечно, было вполне возможно. Вскоре после того, как партизаны отплыли на пароходе, сюда нагрянули жандармы. В будке целый день стоял невообразимый шум. Ни за что, ни про что повесили старика бакенщика с верхнего участка. Да еще старухе его строго-настрого запретили раньше чем через неделю снимать его тело. «Смотри, бабка, ежели наперед сроку снимешь, самое повесим!» — грозился жандарм. Добрались и до лесника Андрея, увели… Не миновать бы и Мэрдану виселицы или тюрьмы, да выручила хитрая выдумка Костина. Когда партизаны уже подготовились отплыть на пароходе, Мэрдан, по совету Костина, побежал в штаб белых. Там он в изнеможении упал со словами: «Меня к вам с парохода, который сидит на мели, прислали. Спешите, на пароход напали партизаны».
А пока из штаба прибыл вооруженный отряд, и от парохода и от партизан след простыл. Так или иначе, но хитрость удалась, Мэрдана не тронули.
Только мало ли какая продажная душа могла затесаться в толпу крестьян, помогавших партизанам. Разве можно поручиться, что никто из них не побежал в тот же штаб и не открыл всей правды? И Мэрдана могли схватить в городе, когда он выполнял тайные поручения Костина…
Дед Бикмуш все время думал об этом, но ничего не говорил Ильсеяр, старался успокоить ее.
— Да нет, — после некоторого молчания сказал он, — Мэрдан поехал с бумагой от пристани, получать лампы и стекла для бакенов… Спросят его: «Ты кто?» — «Бакенщик». — «Куда направляешься?» — «Туда-то, мол, и туда-то». — «Документ?» — «Пожалуйте», — он и вынимает пристанский квиток…
Ильсеяр посветлела.
— И то верно, дедушка. Тогда расскажи что-нибудь. Хоть про помещика Салимхана, а, дедушка!
— Разве я не все тебе про него рассказал?
— А ты про его собак…
— Про то не стоит, внучка, плохой сказ, милая. Как вспомню, так в сердце и заскребет.
— Все равно расскажи, дедушка, ну, пожалуйста…
— Вот дернуло меня за язык… Еще, пожалуй, во сне тебе приснится, напугаешься.
— Нет, нет, дедушка.
— Ну так и быть, слушай.
Дед Бикмуш прикурил от фонаря погасшую трубку и начал свой рассказ.
— Действительно, был он злодей из злодеев. Ежели кто и называл его по имени, которым мулла его нарек, так это небось и были отец с матерью да жена. А в народе его прозвали Залимхан, «залим» — это тиран, стало быть. У изверга того всегда водилось десятка с полтора собак. Что ни собака — отдельное помещение. Да не вроде конуры твоего Актуша. Из ладных сосновых бревен, каждое не меньше, пожалуй, чем наша будка. Кормили их только свежей говядиной. Так собаки набаловались, что, коли с душком мясо, не принимали. А что собаки не ели, батракам шло на питание…