Какая вокруг тишина! Какое спокойствие! Только вдали звенит, журчит по камням ручеек. И кажется, что сердце твое тоже откликается на журчание ручья, и, как в старинной песне, рассеиваются все твои горестные думы, и тебе самому хочется запеть. И ты поешь — хорошо ли, плохо ли, все равно поешь:
Через Белую реку, ой, плыву-у,
Раз взмахну веслом и пою-у…
А потом встаешь и снова в путь вместе с луной!
Вот и нашу Ильсеяр тропка вела в эту ночь по берегу Белой, а в вышине за ней неотступно следовала луна.
Ильсеяр перекинула через плечо свои лапотки и шагала босиком. Она шла по песчаной отмели, торопилась. Вода порою добиралась до щиколотки и свежила своей прохладой ее усталые ноги. Ильсеяр видела, как сверкают в лунном сиянии брызги на ее ногах. Она любовалась ими и бежала, оставляя маленькие следы на влажном песке. Но сейчас Ильсеяр бежала не в страхе перед солдатами и надзирателями, а к себе домой, и потому на душе у нее было несказанно легко.
Позавчера в тюрьме Ильсеяр узнала, что отец жив. Товарищи по камере добились перевода дедушки в больницу. Правда, в больнице на окнах тоже решетки и двери окованы железом, но там не избивают все-таки, а лечат. А какие у нее друзья есть теперь среди заключенных! Ее выпустили из тюрьмы с их помощью, выпустили после страшных мучений и испытаний. О, Ильсеяр есть чему радоваться! Есть куда спешить. Пусть она не ела целые сутки. Ей не до еды. Ей надо торопиться.
Чем быстрее идет Ильсеяр, тем бодрее делаются ее шаги. Она хочет скорей уйти от холодной, мрачной тюрьмы с ее коварным начальником, от конных казаков, рыскающих по улицам неприютного города. Чем дальше уходит от них Ильсеяр, чем сильнее она ощущает близость природы, красоту Белой, тем призрачнее становятся пережитые кошмары. С каждым шагом дышится легче, вольней.
Вот склонилась над рекой березка, такая же юная, как Ильсеяр. Беленькая, тоненькая, она как бы любуется своим еще более прекрасным отражением в воде. Вверх ведет стежка. По ней и поднялась Ильсеяр на кручу. Только она не прилегла отдохнуть под копной. Оглянулась по сторонам и повернула вправо к деревне с голубой мечетью, примостившейся на склоне горы.
Тут все знакомо Ильсеяр: и мечеть, и сады — вся деревня. Однако здесь она шагает не так вольно, как по бережку. Опасается чего-то. И не по дороге идет, а по сжатому ржаному полю. Пройдет немного и оглянется или краешком глаза поведет по сторонам. Ногам Ильсеяр больно от сухой стерни, и она ступает осторожно, придавливая ее скользящим шагом.
Наконец Ильсеяр дошла до околицы деревни и стала пробираться задами, по огородам. Вот она постояла возле чьего-то плетня и быстро шмыгнула в глубь огорода к бане, прикорнувшей среди зелени. Тихо-тихо стукнула в окошко.
— Иди к дверям, — раздался изнутри знакомый голос.
Ильсеяр и раньше прибегала сюда с разными поручениями.
Но тогда она не понимала, зачем ее посылали. А сейчас…
Дверь отворилась.
Ильсеяр обдало теплым, спертым воздухом.
— Входи!
Ильсеяр вошла в еле освещенную коптилкой баню и протянула руку хозяину:
— Здравствуй, дядя Джаббар.
— О-о, — протянул Джаббар. — Откуда ты взялась?
Ильсеяр расстегнула бешмет и вынула пачку небольших желтых листовок.
— Нате… Из города, дядя Громов послал.
— Товарищ Громов?
— Да… Который на моего папу похож. Раздать велел по деревням вот по этому списку.
— Ничего не понимаю… или ты…
Ильсеяр рассказала ему все, что с ней произошло.
— Бумаги эти мне позже передали… В пути догнали меня…
— Сам товарищ Громов?
— Нет, сам он в тюрьме остался. Его жена, тетя Марфа.
— Ничего не понимаю.
— Чего же тут не понимать? Вчера, когда ему принесли передачу, дядя Громов дал знать жене, что меня выпускают, и велел, чтобы через меня послали бумаги. Тетя Марфа меня в поле уже догнала. Она видела, как я вышла из тюрьмы, но подойти ко мне в городе побоялась.
— Откуда же она тебя знает, Марфа?
Ильсеяр, конечно, могла бы сказать, что тетя Марфа и раньше несколько раз заходила к ним в будку, только Ильсеяр не знала, что она жена Громова. Но стоит ли вдаваться в эти подробности?
— Не знаю, дядя Джаббар, — ответила она спокойно.
Джаббар даже оторопел. Он внимательно смотрел на Ильсеяр, на листовки, потом подвел Ильсеяр к крохотному окошку, сквозь стекла которого падал лунный свет.
Да, та самая Ильсеяр, которая всегда прибегала передавать весточки от отца и сама, конечно, не понимала, что кроется за словами: «Отец получил письмо с фронта от младшего брата» или «Отец приглашает на рыбалку». Та самая Ильсеяр, дочь бакенщика.
Джаббар ласково поднял ее и прижал к груди. Под бешметом Ильсеяр зашуршала бумага.
— Или еще есть? — спросил Джаббар.
— Те не для вас, — ответила Ильсеяр и, сказав, что ей надо торопиться, пошла к выходу.
Вдруг из-под полка вылезли несколько человек. Ильсеяр подозрительно посмотрела на хозяина.
— Свои, — сказал тот и протянул товарищам листовки: — Нате!
Те схватили листовки и, низко склонившись над лавкой, на которой стояла коптилка, стали читать. Ильсеяр присела на порог, чтобы надеть лапти. В эту минуту постучали в окно. Джаббар вышел и тут же вернулся обратно. За ним следовал высокий, широкоплечий старик, русский. Он сразу заметил Ильсеяр и как-то странно посмотрел на нее из-под низко надетого картуза. Потом спросил у Джаббара:
— Чья?
— Это наша Ильсеяр, дочь бакенщика.
— Дочь бакенщика? Не Мэрдана ли?
— Она самая, Матвей Иванович.
Старик вдруг покачнулся и, обхватив руками голову, прислонился к стене:
— Наконец-то! Господи, помилуй!..
Все ошеломленно переглянулись.
— Что с тобой, Матвей Иванович? — промолвил Джаббар.
Матвей Иванович, не отвечая ему, опустился на колени возле Ильсеяр:
— Дочка моя!..
Это еще больше поразило всех.
— Ты что, Матвей Иванович, девочку пугаешь? Ведь ее отец Мэрдaн.
— Да… Мэрдан… А я отец ее матери. Я сам первый поднял на нее руку за то, что она вышла замуж за татарина, — глухо произнес старик.
Да, это был отец Варвары. Он очень скоро раскаялся тогда в своей жестокости. Но ненависть к Мэрдану, которого Матвей Иванович считал врагом своей веры, главным виновником гибели дочери, не утихала. Старик решил, что его душа не найдет покоя до тех пор, пока он не расправится с Мэрданом, пока не отнимет у него ребенка.
Дошли до него слухи, что Мэрдана приютил лесник Андрей. Но тот понял, что не для доброго дела расспрашивал старик о муже покойной дочери, и постарался замести его след, пустил слух, что Мэрдан ушел не то в Донбасс на шахты, не то на Урал.
Матвей Иванович горько запил, пропил все, даже свой клочок земли, и ушел со старухой в Белебеевский уезд, где, он слышал, жизнь была посытней. Нанялся там в батраки к одному кулаку-мироеду и, возможно, так и смирился бы, прожил бы до конца своих дней, да революция все перевернула. Началась гражданская война, и понял батрак Матвей Иванович, что не тех он ненавидел всю жизнь, кого следовало… А совсем недавно, когда с боями вошел в их село отряд Костина, старик подружился с партизанами и услышал от них о штурме парохода на Белой, о Мэрдане с маленькой дочерью узнал.
Тогда он и решил во что бы то ни стало найти свою внучку.
Костину как раз надо было послать человека в город на Белой. Матвей Иванович охотно взялся выполнить поручение. Он надеялся попасть из города к Мэрдану. Однако человек, к которому его направил Костин, сообщил, что ни бакенщика, ни дочки его сейчас не найти. Зато он попросил старика связаться с Джаббаром, передать ему записку. Так и попал Матвей Иванович в эту самую баню.
Сейчас старик не знал, как и говорить с внучкой.
Он протянул к Ильсеяр руки и тотчас же опустил их.
— Сиротка моя бедненькая!.. — бормотал он. — И глаза голубые, точно у матери, и косы русые… Эх, донюшка, Варюша моя! — застонал старик.
Ильсеяр растерялась. Ее охватили самые противоречивые чувства: и горькая обида и жалость к этому сломленному горем человеку. Она вскочила и выбежала в предбанник. Завязав там кое-как лапти, поднялась на ноги, чтобы уйти, но кто-то вышел из бани и схватил ее за руку.
То был Матвей Иванович.
— Внучка…
Это простое слово, произнесенное Матвеем Ивановичем, заставило Ильсеяр содрогнуться. Она отпрянула, отвернулась от старика. А он опять зашептал:
— Не бойся, не гнушайся меня, внученька! Прости меня! И за мать и за отца прости. Ведь я и отца твоего искал тогда, чтобы убить. Рай мне за это был обещан попом на том свете. А тот самый поп нынче вместе с помещиком Шахвали деревни грабит! Нет, не татары, оказывается, были мои враги, а попы да помещики. Мне бы теперь отца твоего встретить, прощение у него вымолить за все. И ты прости меня, внучка…
Широкие, сильные плечи старика затряслись от рыданий.
— Не плачь, дед, — прошептала Ильсеяр.
Через несколько минут Ильсеяр уже выбралась за плетень. Матвей Иванович шел за ней.
— Ну прощай, внучка, — сказал он наконец.— Завтра, как стемнеет, отправлюсь в путь, к своей старухе, а может, сразу к партизанам. Эх, жалко, отца твоего не пришлось повидать. Легче бы на душе стало. Но кончится война, наладится жизнь, встретимся обязательно. Бабушка-то твоя обрадуется как! Ох, обрадуется!.. Может, тебе лучше к ней. Нет, далеко очень… Ну прощай!
Ильсеяр протянула руку Матвею Ивановичу:
— До свидания, дед.
— До свидания, цветочек мой…
Расстались.
Взволнованная нахлынувшими на нее мысями о судьбе матери, Ильсеяр шла, то ускоряя, то замедляя шаги. Перед ней встала картина жестокого убийства матери, как будто она сама была свидетельницей этой нечеловеческой расправы. И, словно желая уйти от тяжелого видения, девочка стремглав побежала вперед.
Деревня была уже далеко позади, когда Ильсеяр услышала громкий окрик:
— Внучка!
Ильсеяр вздрогнула, будто внезапно пробудилась ото сна, и оглянулась. За ней, перепрыгивая через валяющиеся под ногами снопы ржи, по-стариковски грузно бежал Матвей Иванович.