– Послушаем третью, – сказал мышиный царь.
– Пи-и, пи-и! – послышалось за дверью, и в кухню стрелой влетела маленькая мышка, четвёртая по счёту, – та самая, которую все считали погибшей. Впопыхах она опрокинула колбасную палочку, обвитую чёрным крепом. Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным поездом, на который едва успела вскочить, и всё-таки чуть не опоздала. По дороге она потеряла свою колбасную палочку, но язык сохранила, и вот теперь, вся взъерошенная, протиснулась вперёд и сразу же начала говорить, словно только её одну и ждали, только её и хотели послушать, словно на ней одной весь мир клином сошёлся. Она трещала без умолку и появилась так неожиданно, что никто не успел её остановить вовремя, и мышке удалось выговориться до конца. Что ж, послушаем и мы.
– Я сразу же направилась в огромный город. Как он называется, я, впрочем, не помню: у меня плохая память на имена. Прямо с вокзала я вместе с конфискованными товарами была доставлена в городскую ратушу, а оттуда побежала к тюремщику. Он много рассказывал об узниках, особенно об одном из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова. Было состряпано громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не стоило. «Вся эта история – просто суп из колбасной палочки, – заявил тюремщик, – но за этот суп бедняге, чего доброго, придётся поплатиться головой». Понятно, что я заинтересовалась узником, и, улучив минутку, проскользнула к нему в камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой не нашлось бы щели для мышки. У заключённого были большие сверкающие глаза, бледное лицо и длинная борода. Лампа коптила, но стены уже привыкли к этому и чернее стать не могли. Узник царапал на стене картинки и стихи, белым по чёрному, но я их не разглядывала. Он, видимо, скучал, и я была для него желанной гостьей, поэтому он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и говорил мне ласковые слова. Должно быть, он очень мне обрадовался, а я почувствовала к нему расположение, и мы быстро подружились. Он делил со мной хлеб и воду, кормил меня сыром и колбасой – словом, жилось мне там великолепно, но всего приятней мне было, что он очень полюбил меня. Он позволял мне бегать по рукам, даже залезать в рукава и карабкаться по бороде; он называл меня своим маленьким другом. И я его тоже очень полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной. Я забыла, зачем отправилась странствовать по свету, забыла и свою колбасную палочку в какой-то щели, – наверное, она там лежит и по сю пору. Я решила не покидать моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы никого на свете, а этого он бы не перенёс. Впрочем, я-то осталась, да он не остался. Когда мы виделись с ним в последний раз, он казался таким печальным, дал мне двойную порцию хлеба и сырных корок и послал мне на прощание воздушный поцелуй. Он ушёл – и не вернулся. Ничего больше мне так и не удалось о нём узнать.
Я вспомнила слова тюремщика: «Состряпали суп из колбасной палочки». Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил в клетку, которая вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и бежишь, а всё ни с места, и все над тобой потешаются.
Но у тюремщика была прелестная маленькая внучка с золотистыми кудрями, сияющими глазами и вечно смеющимся ротиком.
– Бедная маленькая мышка, – сказала она однажды, заглянув в мою противную клетку, потом отодвинула железную задвижку – и я тут же выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный жёлоб. «Свободна, свободна, снова свободна!» – ликовала я и даже забыла от радости, зачем я сюда прибежала.
Однако становилось темно, надвигалась ночь. Я устроилась на ночлег в старой башне, где жили сторож да сова. Сначала я немного опасалась их, особенно совы – она очень похожа на кошку, и, кроме того, у неё есть один большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто из нас не ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказалась весьма почтенной и образованной особой. Многое повидала она на своём долгом веку, знала больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Её совята принимали всякий пустяк слишком близко к сердцу. «Не варите супа из колбасной палочки, – поучала их в таких случаях старая сова, – не шумите по пустякам», – и больше не бранила их! Она была очень нежной матерью. И я сразу же почувствовала к ней такое доверие, что даже пискнула из своей щели. Это ей очень польстило, и она обещала мне своё покровительство. Ни одному животному она отныне не позволит съесть меня, сказала она, и уж лучше сделает это сама, поближе к зиме, когда больше нечего будет есть.
Сова была очень умная. Она, например, доказала мне, что сторож не мог бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на поясе. А он ещё важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы! Да что с него взять! Воду он решетом носит! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то я и попросила её сказать, как его надо варить, этот суп. И сова объяснила: «Суп из колбасной палочки – это всего только поговорка; каждый понимает её по-своему, и каждый думает, что он прав. А если толком во всём разобраться, то никакого супа-то и нет». – «Как нет?» – изумилась я. Вот так новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же самое сказала и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я привезу домой высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это будет гораздо ценнее, чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы поскорее преподнести вам высшее и лучшее – истину. Мыши – народ образованный, а мышиный царь образованнее всех своих подданных. И он может сделать меня царицей во имя истины.
– Твоя истина – ложь! – вскричала мышь, которая ещё не успела высказаться. – Я могу сварить этот суп, да и сварю!
– Я никуда не ездила, – сказала третья мышь. – Я осталась на родине – это надёжнее. Незачем шататься по белу свету, когда всё можно достать у себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой нечистью, чтобы научиться варить суп, не глотала муравьёв и не приставала к совам. Нет, до всего я дошла сама, своим умом. Поставьте, пожалуйста, котёл на плиту. Вот так! Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите огонь, да пожарче. Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть забурлит белым ключом! Бросьте в котёл колбасную палочку… Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество, сунуть в кипяток свой царственный хвост и слегка помешивать им суп! Чем дольше вы будете мешать, тем наваристее будет бульон, – ведь это же очень просто. И не надо никаких приправ – только сидите себе да помешивайте хвостиком! Вот так!
– А нельзя ли поручить это кому-нибудь другому? – спросил мышиный царь.
– Нет, – ответила мышка, – никак нельзя. Ведь вся сила-то в царском хвосте!
И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле котла и вытянул хвост, – так мыши обычно снимают сливки с молока. Но как только царский хвост, обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.
– Ну, быть тебе царицей! – сказал он. – А с супом давай обождём до нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моём царстве! Но ничего, пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.
Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой ворчали:
– Ну разве это суп из колбасной палочки? Это скорее суп из мышиного хвоста!
Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного тремя мышами были переданы, в общем, неплохо, но, пожалуй, всё нужно было рассказать совсем иначе. Мы бы-де рассказывали бы это так-то вот и этак.
Впрочем, это критика, а ведь критик всегда задним умом крепок.
Эта история обошла весь мир, и мнения о ней разделились; но сама она от этого ничуть не изменилась. Она верна во всех подробностях от начала до конца, включая колбасную палочку. Вот только благодарности за сказку лучше не жди, всё равно не дождёшься!
Иб и Христиночка
Неподалёку от реки Гуден по Силькеборгскому лесу проходит горный кряж, вроде большого вала. У подножия его, с западной стороны, стоял, да и теперь стоит крестьянский домик. Почва тут скудная; песок так и просвечивает сквозь редкую рожь и ячмень. Тому минуло уже много лет. Хозяева домика засевали маленькое поле, держали трёх овец, свинью да двух волов – словом, кормились кое-как: что есть – хорошо, а нет – и не спрашивай! Могли бы они держать и пару лошадей, да говорили, как и другие тамошние крестьяне:
– Лошадь сама себя съедает: коли даёт что, так и берёт столько же!
Иеппе Иенс летом работал в поле, а зимою прилежно резал деревянные башмаки. Держал он и помощника, парня; тот умел выделывать такие башмаки, что они и крепки были, и легки, и фасонисты. Кроме башмаков, они резали ложки и зашибали-таки денежки, так что Иеппе Иенса с хозяйкой нельзя было назвать бедняками. Единственный их сынишка, семилетний Иб, глядя на отца, тоже резал какие-то щепочки, конечно, резал себе при этом пальцы, но наконец вырезал-таки из двух обрубков что-то вроде маленьких деревянных башмачков – «в подарок Христиночке», сказал он. Христиночка, дочка барочника[11], была такая хорошенькая, нежная, словно барышня; будь у неё и платья под стать ей самой, никто бы не поверил, что она родилась в бедной хижине, крытой вереском, в степи Сейс. Отец её был вдов и занимался сплавкой дров из лесу на Силькеборгские угриные тони[12], а иной раз и дальше, в Рандерс. Ему не на кого было оставлять шестилетнюю Христиночку дома, и она почти всегда разъезжала с отцом взад и вперёд по реке. Если же тому приходилось плыть в Рандерс, девочка оставалась у Иеппе Иенса.
Иб и Христиночка были большими друзьями и в играх, и за столом. Они копались и рылись в песке, ходили повсюду, а раз решились даже одни влезть на кряж – и марш в лес; там они нашли гнездо кулика и в нём яички. Вот было событие!