Иб сроду ещё не бывал в степи, не случалось ему и проплывать из реки Гуден в озёра; вот барочник и пригласил раз мальчика прокатиться с ними и ещё накануне взял его к себе домой.
Ранним утром барка отплыла; на самом верху сложенных в поленницы дров восседали ребятишки, уплетая хлеб и малину; барочник и помощник его отталкивались шестами, течение помогало им, и барка летела стрелою по реке и озёрам. Часто казалось, что выход из озера закрыт глухою стеной деревьев и тростника, но подплывали ближе, и проход находился, хотя старые деревья и нависали над водою сплошною сенью, а дубы старались преградить дорогу, простирая вперёд обнажённые от коры ветви, – великаны деревья словно нарочно засучили рукава, чтобы показать свои голые жилистые руки! Старые ольхи, отмытые течением от берега, крепко цеплялись корнями за дно и казались маленькими лесными островками. По воде плавали кувшинки… Славное было путешествие! Наконец добрались и до тоней, где из шлюзов шумно бежала вода. Было на что посмотреть тут и Христиночке, и Ибу!
В те времена здесь ещё не было ни фабрики, ни города, а стоял только старый дом, в котором жили рыбаки, и народу на тонях держали немного. Местность оживляли только шум воды да крики диких уток. Доставив дрова на место, отец Христины купил большую связку угрей и битого поросёнка; припасы уложили в корзинку и поставили на корме барки. Назад пришлось плыть против течения, но ветер был попутный, они поставили паруса, и барка задвигалась, словно её везла пара добрых коней.
Доплыв до того места в лесу, откуда помощнику барочника было рукой подать до дому, мужчины сошли на берег, а детям велели сидеть смирно. Да, так они и усидели! Надо же было заглянуть в корзину, где лежали угри и поросёнок, вытащить поросёнка и подержать его в руках. Держать, конечно, хотелось и тому и другому, и вот поросёнок очутился в воде и поплыл по течению. Ужас что такое!
Иб спрыгнул на берег и пустился удирать, но едва пробежал несколько шагов, как к нему присоединилась и Христина.
– И я с тобою! – закричала она, и дети живо очутились в кустах, откуда уже не видно было ни барки, ни реки. Пробежав ещё немножко, Христиночка упала и заплакала. Иб поднял её.
– Ну, пойдём вместе! – сказал он ей. – Дом-то ведь вон там!
То-то, что не там. Шли, шли они по сухим листьям и ветвям, которые так и хрустели под их ножонками, и вдруг раздался громкий крик, как будто звали кого-то. Дети остановились и прислушались. Тут закричал орёл: какой неприятный крик! Детишки струхнули было, да увидали как раз перед собою невероятное множество чудеснейшей голубики. Как тут устоять? И оба взапуски принялись рвать да есть горстями, вымазали себе все руки, губы и щёки! Опять послышался оклик.
– А достанется нам за поросёнка! – сказала Христина.
– Пойдём лучше домой, к нам! – сказал Иб. – Это ведь здесь же, в лесу!
И они пошли, вышли на проезжую дорогу, но она не вела домой. Стемнело, жутко стало детям. В лесу стояла странная тишина; лишь изредка раздавался резкий, неприятный крик филина или другой какой-то незнакомой детям птицы… Наконец дети застряли в кустах и расплакались. Наплакавшись, они растянулись на сухих листьях и уснули.
Солнышко было уже высоко, когда они проснулись. Дрожь пробрала их от утренней свежести, но на холме между деревьями просвечивало солнышко; надо бы взобраться туда, решил Иб: там они согреются и оттуда же можно будет увидать дом его родителей. Увы! Дети находились совсем в другом конце леса, и до дому было далеко! Кое-как вскарабкались они на холм и очутились над обрывом; внизу сверкало прозрачное, светлое озеро. Рыбки так и толкались на поверхности, блестя на солнце чешуёй. Такого зрелища дети и не ожидали. Вдобавок края обрыва все поросли орешником, усыпанным орехами; в некоторых гнёздышках сидело даже по семи! Дети рвали, щёлкали орехи и ели нежные ядрышки, которые уже начали поспевать. Вдруг – вот страх-то! – из кустов вышла высокая старуха с коричневым лицом и чёрными как смоль волосами; белки её глаз сверкали, как у негра; за спиной у неё был узел, в руках суковатая палка. Это была цыганка. Дети не сразу разобрали, что она им говорила, а она вытащила из кармана три ореха и сказала, что это волшебные орехи – в каждом спрятаны чудеснейшие вещи!
Иб поглядел на неё; она смотрела так ласково; он собрался с духом и попросил у неё орехи. Она отдала и нарвала себе полный карман свежих.
Иб и Христиночка таращились на волшебные орехи.
– Что ж, в нём карета и лошади? – спросил Иб, указывая на один.
– Да ещё золотая, и лошади тоже золотые! – ответила старуха.
– Дай его мне! – сказала Христиночка.
Иб отдал, и старуха завязала орех в шейный платочек девочки.
– А в этом есть такой хорошенький платочек, как у Христины? – спросил Иб.
– Целых десять! – ответила старуха. – Да ещё чудесные платья, чулочки и шляпа!
– Так дай мне и этот! – сказала Христина.
Иб отдал ей и другой, и у него остался лишь один, маленький, чёрненький.
– Этот оставь себе! – сказала Христина. – Он тоже хороший.
– А что в нём? – спросил Иб.
– То, что для тебя будет лучше всего! – сказала цыганка.
И Иб крепко зажал орех в руке. Цыганка пообещала детям вывести их на дорогу, и они пошли, но совсем не туда, куда надо. Из этого, однако, вовсе не следовало, что цыганка хотела украсть детей.
Наконец уж дети наткнулись как-то на лесничего Крэна. Он знал Иба и привёл детей домой, где все были в страшном переполохе. Детей простили, хоть они заслуживали хороших розог, во-первых, за то, что упустили в воду поросёнка, а во-вторых, за то, что убежали.
Христина вернулась домой в степь, а Иб остался в лесном домике. Первым его делом в тот же вечер было вытащить из кармана свой орешек. Он прищемил его дверью, и орех раскололся, но в нём не оказалось даже зёрнышка – одна чёрная пыль, землица, вроде нюхательного табака. Орех-то был с червоточинкой, как говорится.
– Так я и думал! – сказал себе Иб. – Как могло бы «то, что для меня лучше всего» уместиться в таком крошечном орешке? И Христина не получит из своих ни платьев, ни золотой кареты!
Пришла зима, пришёл и Новый год.
Прошло несколько лет. Иб начал готовиться к конфирмации и ходить к священнику, а тот жил далеко. Раз зашёл к ним барочник и рассказал родителям Иба, что Христиночка поступает в услужение – пора ей зарабатывать свой хлеб. И счастье, ей везёт: она поступает к хорошим, богатым людям – подумайте, к самим хозяевам постоялого двора в Гернинге! Сначала она просто будет помогать хозяйке, а потом, как привыкнет к делу и конфирмуется, они оставят её у себя совсем.
И вот Иб распрощался с Христиной, а их давно уже прозвали женихом и невестой. Христиночка показала Ибу на прощание те два орешка, что он когда-то дал ей в лесу, и сказала, что бережёт в своём сундучке и деревянные башмачки, которые он вырезал для неё ещё мальчиком. С тем они и расстались.
Иба конфирмовали, но он остался жить дома с матерью, прилежно резал зимою деревянные башмаки, а летом работал в поле; у матери не было другого помощника – отец Иба умер.
Лишь изредка, через почтальона да через рыбаков, получал он известия о Христине. Ей жилось у хозяев отлично, и после конфирмации она прислала отцу письмо с поклонами Ибу и его матери. В письме говорилось также о чудесном платье и полдюжине сорочек, что подарили ей хозяева. Вести были, значит, хорошие.
Следующей весною в один прекрасный день в дверь домика Иба постучали, и явился барочник с Христиной. Она приехала навестить отца – выдался случай доехать с кем-то до Тэма и обратно. Она была прехорошенькая, совсем барышня на вид, и одета очень хорошо; платье сидело на ней ловко и очень шло к ней, словом, она была в полном параде, а Иб встретил её в старом, будничном платье и от смущения не знал, что сказать. Он только взял её за руку, крепко пожал; видимо, очень обрадовался, но язык у него как-то не ворочался. Зато Христиночка щебетала без умолку; мастерица была поговорить! И, здороваясь, она поцеловала Иба прямо в губы!
– Разве ты не узнаёшь меня? – спрашивала она его.
А он, даже когда они остались вдвоём, сказал только:
– Право, ты словно важная дама, Христина, а я такой растрёпа! А как часто я вспоминал тебя… и доброе старое время!
И они пошли рука об руку на кряж, любовались оттуда рекою и степью, поросшею вереском, но Иб всё не говорил ни слова, и только когда пришло время расставаться, ему стало ясно, что Христина должна стать его женой; их ведь ещё в детстве звали женихом и невестою, и ему даже показалось, что они уже обручены, хотя ни один из них никогда и не обмолвился ни о чём таком ни словом.
Всего несколько часов ещё оставалось им провести вместе: Христине надо было торопиться в Тэм, откуда она на следующее утро должна была выехать обратно домой. Отец с Ибом проводили её до Тэма; ночь была такая светлая, лунная. Когда они дошли до места, Иб стал прощаться с Христиной и долго-долго не мог выпустить её руки. Глаза его так и блестели, и он наконец заговорил. Немного он сказал, но каждое его слово шло прямо от сердца:
– Если ты ещё не очень привыкла к богатой жизни, если думаешь, что могла бы поселиться у нас с матерью и выйти за меня замуж, то… мы могли бы когда-нибудь пожениться!.. Но, конечно, надо обождать немного!
– Конечно, подождём! – сказала Христина и крепко пожала ему руку, а он поцеловал её в губы. – Я верю тебе, Иб! – продолжала она. – И думаю, что люблю тебя сама, но всё же надо подумать!
С тем они и расстались. Иб сказал её отцу, что они с Христиной почти сговорились, а тот ответил, что давно ожидал этого. Они вернулись вместе к Ибу, и барочник переночевал у него, но о помолвке больше не было сказано ни слова.
Прошёл год. Иб и Христина обменялись двумя письмами. «Верный – верная – до гроба» – подписывались они оба. Но раз к Ибу зашёл барочник передать ему от Христины поклон и… да, тут слова как будто застряли у него в горле… В конце концов дело, однако, выяснилось. Христине жилось очень хорошо, она была такой красавицей, все её любили и уважали, а старший сын хозяев, приезжавший навестить родителей, – он занимал в Копенгагене большое место в какой-то конторе – полюбил её. Ей он тоже понравился, родители, казалось, были не прочь, но Христину, видно, очень беспокоило то, что Иб так много думает о ней… «И вот она хочет отказаться от своего счастья», – закончил барочник.