– У меня этого добра ещё много! – сказал лавочник. – Книжка досталась мне от одной старухи за горсточку кофейных зёрен. Давайте восемь скиллингов и забирайте остальные листы.
– Спасибо! – сказал студент. – Я возьму их вместо сыра! Я обойдусь и одним хлебом с маслом! Вы – прекрасный человек и практичный хозяин, но в поэзии разбираетесь не больше этой бочки!
Он выразился довольно невежливо, приведя для сравнения бочку, но лавочник рассмеялся, и студент тоже: он ведь просто пошутил. Зато обиделся домовой. Как смели нагрубить самому домовладельцу, продавцу лучшего масла!
Наступила ночь. Лавку заперли, и все, кроме студента, улеглись спать.
Домовой вошёл в спальню и одолжил язычок хозяйки – он ей ведь не нужен был, пока она спала. Стоило домовому прикрепить этот язычок к какому-нибудь предмету в лавке, как тот сейчас же обретал дар слова и мог высказать все свои мысли и чувства не хуже самой лавочницы. Хорошо ещё, что язычок мог служить лишь одному предмету зараз, а то они просто оглушили бы друг друга.
Домовой прикрепил язычок к бочке, в которую сваливались старые газеты, и спросил её:
– Вы в самом деле не знаете, что такое поэзия?
– Знаю! – ответила она. – Это то, что обычно печатается внизу газеты и потом отрезается. Полагаю, что во мне этого добра побольше, чем у студента, а я ведь только ничтожная бочка в сравнении с самим лавочником.
Потом домовой подвесил язычок к кофейной мельнице – то-то она замолола! Затем к кадочке из-под масла и, наконец, к выручке. Все оказались одного мнения, а с мнением большинства приходится считаться!
– Ну погоди, студентик! – сказал домовой и тихонько поднялся по чёрной лестнице на чердак, где жил студент. В каморке было светло.
Домовой заглянул в замочную скважину и увидел, что студент не спит и читает рваную книгу. От неё струился волшебный свет! Один яркий луч, исходивший из книги, образовывал как бы ствол великолепного дерева, которое упиралось вершиной в самый потолок и широко раскинуло свои ветви над головой студента. Листья его были один свежее другого, каждый цветок – прелестной девичьей головкой с жгучими чёрными или с ясными голубыми глазами, а каждый плод – яркой звездой. И что за дивное пение и музыка звучали в каморке!
Крошка-домовой не только никогда не видел и не слышал ничего подобного, но и вообразить себе не мог! Он так и замер на цыпочках у дверей и всё глядел, глядел, пока свет не угас. Студент уже потушил лампу и улёгся в постель, а домовой всё стоял на том же месте. Дивная мелодия всё ещё звучала в комнате, убаюкивая студента.
– Вот так чудеса! – сказал домовой. – Не ожидал! Надо бы переселиться к студенту! – Подумав хорошенько, он, однако, вздохнул. – Нет, у студента ведь нет каши!
И он спустился опять вниз в лавочку. И хорошо сделал. Бочка чуть было не истрепала весь хозяйкин язычок, рассуждая о своём содержимом с разных сторон. Домовой отнёс язычок обратно хозяйке, но с тех пор вся лавка – от выручки до растопок – была одного мнения с бочкой. Все стали относиться к ней с таким уважением, так уверовали в её богатое содержание, что, слушая, как лавочник читал что-нибудь в вечернем «Вестнике» о театре или об искусстве, твёрдо верили, что и это всё взято из бочки.
Но крошка-домовой уже не сидел, как бывало прежде, спокойно на своём месте, прислушиваясь ко всей этой премудрости. Едва только в каморке у студента показывался свет, домового неудержимо влекло туда, словно лучи этого сияния были якорными канатами, а сам он якорем. Он глядел в замочную скважину, и его охватывало такое же чувство, какое испытываем мы при виде величественной картины взволнованного моря в час, когда над ним пролетает ангел бури. И домовой не мог удержаться от слёз. Он и сам не знал, почему плачет, слёзы лились сами собой, а самому ему было и сладко, и больно. Вот бы посидеть вместе со студентом под самым деревом! Но чему не бывать, тому и не бывать! Домовой рад был и замочной скважине. Даже когда наступила осень, он простаивал целые часы в холодном коридоре. Из слухового окна дуло, было холодно, но крошка-домовой ничего не чувствовал, пока свет не угасал и чудное пение не замирало окончательно. У! Как он дрожал потом и торопился пробраться в свой уютный и тёплый уголок в лавке. Зато когда подходила очередь рождественской каши с маслом, на первом плане был уж лавочник.
Однажды ночью домовой проснулся от страшного грохота. В ставни барабанили с улицы, свистел ночной сторож: что-то горело, и вся улица была как в огне. Где же был пожар, в самом ли доме или у соседей? Вот ужас! Лавочница так растерялась, что вытащила из ушей свои золотые серёжки и сунула их в карман, чтобы спасти хоть что-нибудь. Лавочник кинулся к своим процентным бумагам, а служанка – к своей шёлковой накидке, – ох уж это франтиха была! – словом, каждый старался спасти что получше. И вот крошка-домовой в два прыжка очутился на верху чердачной лестницы и юркнул в каморку студента, который преспокойно смотрел на пожар в открытое окно – горело у соседей. Крошка-домовой схватил со стола дивную книгу, сунул её в свой красный колпачок и прижал её обеими руками к груди: главное сокровище дома было спасено! Потом он забрался на крышу, на самую верхушку трубы, и сидел там, освещённый ярким заревом пожара, крепко держа обеими руками красный колпачок с сокровищем. Теперь он понял, чему отдано его сердце! Но, когда пожар затушили и домовой пришёл в себя, он сказал:
– Придётся разделить себя между обоими! Нельзя же мне совсем оставить лавочника – а как же каша?
И он рассудил совершенно по-человечески! Ведь мы все тоже держимся лавочника – ради каши!
Камень мудрости
Ты ведь знаешь историю про Хольгера Датчанина[20]? Рассказывать её мы, впрочем, и не думаем – мы хотим только знать, помнишь ли ты, что именно Хольгер Датчанин покорил великую страну Индию, лежащую на восточном конце земли, до того самого места, где стоит дерево, которое называют солнечным, по словам Христиана Педерсена[21]. А знаешь ты, кто такой Христиан Педерсен? Впрочем, не беда, если ты его и не знаешь. Хольгер Датчанин передал власть над Индией проповеднику Иону. Проповедника Иона ты, конечно, знаешь? Нет? Ну, и это не беда, потому что в нашем рассказе он не играет никакой роли. Ты услышишь теперь лишь о солнечном дереве, что растёт в Индии на восточном краю света, как говорили когда-то люди, не учившиеся географии, как мы с тобой… ну, да и это к делу не относится.
Солнечное дерево было великолепным деревом, подобного ему мы ещё не видели, да и ты не увидишь. Верхушка его раскидывалась на несколько миль в окружности и, таким образом, уже сама по себе представляла как бы целый лес; каждая из ветвей, даже самая маленькая, равнялась большому дереву. Тут были и пальмы, и буки, и пинии, и платаны; все виды деревьев, какие только можно встретить на земле, росли здесь в виде побегов на больших ветвях, а последние своими углублениями и сплетениями образовали столько же долин и возвышенностей, покрытых бархатистою зеленью, усеянной цветами. Каждая ветка походила на цветущий луг или прелестный цветник. Солнце лило на дерево целые потоки света – ведь это было его дерево, дерево солнца, – а птицы слетались к нему со всех концов света: из далёких девственных лесов Америки, из богатых розами садов Дамаска, из лесистых степей Африки, где слоны и львы мнят себя единственными владыками мира. Сюда же прилетали и птицы из северных стран, аисты и ласточки. Но птицы не были единственными живыми существами, посещавшими солнечное дерево. Олень, белка, антилопа и сотни других прекрасных быстроногих животных чувствовали себя здесь как дома. Верхушка дерева была огромным благоухающим садом, а среди этого сада, там, где самые большие ветви поднимались, подобно зелёным возвышенностям, стоял хрустальный замок, из которого открывался вид на все четыре стороны света. Каждая башня замка походила своим внешним видом на лилию; внутри стебля находилась лестница, по которой можно было подняться наверх. Теперь ты, конечно, поймёшь, что листья служили балконами, на которые можно было выходить; на самом же верху в каждом цветке находилась светлая круглая зала, не имевшая другого крова, кроме голубого неба с его солнцем и звёздами. Не менее великолепно – хотя и в другом роде – было внизу, в обширных залах нижней части замка. Здесь в зеркальных стенах отражалось всё, что ни происходило на свете, так что читать газеты было бы совершенно излишне – да их тут и не было. Здесь можно было видеть и изучать в живых картинах всё что угодно, лишь бы только хватало времени и силы; но всё видеть и всё знать – не под силу никому, даже величайшему мудрецу. Таким именно и был тот человек, что жил в замке. Имя его очень мудрёное, тебе его не выговорить, а потому мы его и не назовём. Он знал всё, что только может знать на этом свете человек: он знал не только обо всех открытиях, какие когда-либо были сделаны, но и о тех, которые ещё будут сделаны, но, впрочем, не более – потому что всему есть предел. Мудрый царь Соломон знал лишь половину того, что знал он, а ведь царь Соломон, как известно, был большой мудрец. Он повелевал силами природы, ему служили могучие духи, даже сама Смерть должна была каждый вечер давать ему отчёт и представлять список тех, которых она должна была похитить на следующий день. Но и сам царь Соломон должен был умереть; все увянут и превратятся в прах, подобно листьям дерева. Он видел, как целые человеческие поколения сменяли друг друга и исчезали, подобно листьям на деревьях; но упавшие листья не вырастают снова, они превращаются в прах и переходят в другие части растений. Неужели то же самое происходит с людьми, которых унёс ангел смерти? Что значит умереть? Тело распадается, но душа – куда же девается душа-то? Что она такое? Куда она попадает? «Она переходит в вечную жизнь», – говорит нам религия. Но как же совершается этот переход? Где она живёт потом? «Там, наверху, на небесах! – говорят благочестивые люди. – Там мы живём после смерти!»