– Теперь моя очередь попытать счастья! – сказал третий брат. – У меня тонкое обоняние.
Третий был весёлый малый, поэт – настоящий поэт. То, что не мог выразить словами, он выражал в песне; многое приходило ему в голову гораздо раньше, чем другим братьям. «Я носом чую, в чём дело!» – говорил он обыкновенно. И в самом деле, из всех чувств у него особенно сильно было развито обоняние, которому он придавал большое значение в распознавании прекрасного. «Один любит аромат яблони, другому нравится запах конюшни! – говорил он. – Каждый запах в области прекрасного имеет своих любителей. Одни чувствуют себя хорошо только в трактирной атмосфере, в чаду сальной свечки, где запах водки смешивается с дымом вонючего табака. Другие предпочитают вдыхать в себя одуряющий запах ясмина или натираются пахучим гвоздичным маслом. Третьи, наконец, любят вдыхать в себя свежий морской воздух или поднимаются на вершины самых высоких гор и смотрят оттуда вниз на людскую суету».
Вот что говаривал обыкновенно третий брат. Можно было бы подумать, что он уже побывал в свете, жил среди людей и изучил их. Но, в сущности, он почерпнул все эти познания из собственного ума: то говорил в нём поэт; в его словах сказывался тот дар, которым Господь наделил его при рождении.
И вот он, в свою очередь, простился с родиной и вскочил на спину страуса, который бежит быстрее коня. Потом, встретившись с дикими лебедями, он пересел на спину сильнейшего из них. Он любил разнообразие. Так перелетел он через море и попал в чужие страны с девственными лесами, глубокими озёрами, высокими горами и большими городами. И везде, куда бы он ни приходил, по всему краю как будто разливался солнечный свет; каждый цветок, каждый кустик благоухал сильнее обыкновенного от сознания, что вблизи находится знаток и любитель, способный понять и оценить его. Даже помятый плетень из розовых кустов расправил свои ветви и покрылся чудеснейшими розами. Все могли любоваться ими; даже чёрная, вечно мокрая улитка заметила их красоту.
– Я хочу что-нибудь оставить этому цветку на память, – сказала улитка. – Я наплюю на него – иначе я не могу выразить своего благоволения.
– Таков удел прекрасного на свете! – сказал поэт и сложил на эту тему песню, которую сам же пропел – но пропел по-своему, и поэтому никто не слушал его.
Тогда он дал барабанщику два шиллинга и павлинье перо, и тот положил песню на ноты для барабана и стал барабанить её по всему городу, на всех улицах и в переулках. Тут уже все услыхали песню и все принялись уверять, что прекрасно поняли её и что она необыкновенно глубокомысленна. Теперь поэт мог петь сколько угодно. Он пел о прекрасном, о добре и истине, и все внимательно слушали его. Песни его раздавались и в корчме, где чадила сальная свеча, и на свежем лугу, и в лесах, и на открытом море. Казалось, этому брату посчастливится более, чем первым двум. Но дьявол не хотел допустить этого. Он сейчас же явился с запасом всевозможных фимиамов, какие только существуют на земле, не исключая и королевского, и принялся воскуривать их перед поэтом в такой степени, что даже у ангела закружилась бы голова, а у бедного поэта и подавно. Да, дьявол знает, как взяться за дело! Он овладел поэтом, окутав его целым облаком фимиама, так что тот совсем потерял голову, забыл родину, своё призвание, забыл всё – даже самого себя. Он весь как бы растворился в дыме фимиама.
Услыхав об этом, все маленькие пташки опечалились и в продолжение трёх дней совсем не пели. Чёрная лесная улитка стала ещё чернее – но не от горя, а от зависти: «Ведь фимиам-то по справедливости должны были воскуривать не ему, а мне. Ведь это я дала ему повод написать его знаменитую песню, которую пели под аккомпанемент барабана: я наплевала на розу, и в этом я могу представить свидетелей».
Но дома, в замке отца поэта, никто не знал о постигшей его участи. Ведь все пташки горевали и не пели в течение трёх дней, а когда срок траура кончился, то оказалось, что они от горя позабыли даже, о чём горевали. Так-то бывает на белом свете!
– Теперь остаётся только мне попытать своё счастье, подобно другим братьям! – сказал четвёртый.
Он также был очень весёлый малый, как предыдущий брат, но только не был поэтом и потому имел ещё более оснований быть всегда в хорошем настроении. Оба брата оживляли своею весёлостью замок отца. Теперь веселье окончательно покинуло замок.
Из всех пяти чувств зрение и слух считаются у людей самыми важными, и на их развитие обращается наибольшее внимание; остальные три чувства считаются менее существенными. Но не таково было мнение младшего брата. Он особенно развил в себе чувство вкуса, которое достигло у него чрезвычайной тонкости. Оно служило ему мерилом не только для того, что проходило через рот, но даже для того, что проходило у него в голове. Таким образом, он не только знал вкус всего, что находилось в горшках и кастрюлях, в бутылках и банках, – это, по его словам, была только грубая сторона его призвания, – но каждый человек представлялся ему котлом, в котором он мог стряпать по усмотрению, каждая страна – огромной кухней, конечно, в переносном смысле. То была внутренняя, духовная сторона его призвания, и вот он хотел теперь пуститься в свет, чтобы применить её к делу.
– Может быть, мне посчастливится больше, чем моим братьям, – сказал он. – Нечего мешкать! Но какой же способ передвижения избрать мне для этого? Изобретены ли уже аэростаты? – спросил он отца, который, как нам известно, знал все изобретения, как настоящие, так и будущие. Оказалось, что аэростаты ещё не были известны людям, так же как пароходы и железные дороги.
– В таком случае я полечу на воздушном шаре! – сказал он. – Отец знает, как его следует строить и как снарядить. До сих пор никто не знает об этом изобретении, и потому все примут его за воздушное явление. Когда шар мне будет не нужен более, я сожгу его; для этого придётся взять у отца несколько штук будущего изобретения, которое, вероятно, назовут химическими спичками.
Он получил желаемое и улетел, сопровождаемый стаями птиц, которые провожали его гораздо дальше, чем первых трёх братьев. Им любопытно было посмотреть на его полёт, так как они принимали аэростат за какую-то новую, невиданную птицу. По дороге к ним приставали ещё другие птицы, так что воздух даже почернел от них. Они носились тучей, словно саранча над Египтом, и в их обществе наш воздухоплаватель достиг той страны, куда он стремился.
– Восточный ветер оказал мне большую услугу! – сказал он.
– Не только восточный, но и западный! – сказали ему ветры. – Мы попеременно работали оба, иначе ты не попал бы на северо-запад.
Но он не обращал внимания на то, что говорили ему ветры: не всё ли ему было равно, кто помогал ему. Птицы также отстали от него; некоторые почувствовали себя утомлёнными и стали говорить:
– Напрасно мы придали значение таким пустякам; он и в самом деле вообразит о себе невесть что!
Скоро они убедили себя, что вся эта штука ничего не стоит и что незачем утомлять себя из-за неё. Они отстали, а вслед за ними отстали и другие.
Воздушный шар опустился среди большого города. Воздухоплаватель вышел из него и уселся на самом высоком месте – на верхушке церковной башни, после чего шар опять поднялся вверх, чего, собственно, делать ему не следовало. Куда он девался? Этого мы сказать не можем, да и не всё ли вам равно – ведь воздушные шары в то время ещё не были изобретены.
Вот наш путешественник сидит на верхушке колокольни. Птицы не слетаются к нему более – он им надоел, да и они ему тоже. Из всех городских труб поднимался дым, который он мог нюхать на свободе.
– Это дым алтарей, воздвигнутых в честь тебя! – сказал ему ветер, желавший сказать ему нечто приятное.
А он всё так же смело сидел наверху и глядел на людей, сновавших по улицам. Вот идёт один, гордящийся своим туго набитым кошельком; вот другой, который кичится висящим у него сзади камергерским ключом, хотя у него нет ничего, что бы стоило запирать. Тот гордится своим платьем, в котором завелась уже моль, а этот – своим телом, которое уже начал подтачивать червь.
– Суета – всё суета! Надо сойти вниз, чтобы помешать в этом большом горшке и отведать то, что в нём варится! – сказал он. – Впрочем, я ещё немного посижу тут, ветер так приятно щекочет мне спину. Я останусь тут до тех пор, пока не уляжется этот ветер. Мне хочется немного отдохнуть. Не мешает полежать подольше утром, если днём предстоит много дела, – так говорят ленивцы, а леность – мать всех пороков. Но ведь в нашей семье не может быть пороков – это говорю я. Нет, я таки посижу здесь, пока дует этот ветер; мне это так приятно!
И он остался сидеть. Но он сидел на флюгере колокольни и поворачивался вместе с ним, так что ему казалось, что его ласкает всё тот же ветер. Он всё сидел и сидел и мог просидеть так до скончания веков.
А между тем в Индии, в замке на вершине солнечного дерева, с тех пор как братья один за другим покинули его, воцарились тишина и унынье.
– Плохо приходится им! – сказал отец. – Не принесут они домой лучезарного камня, не придётся мне увидеть его… Их нет, они погибли! – И он склонял голову над Книгой Истины и вперял взор в страницу, на которой должно было быть написано о жизни после смерти. Но он по-прежнему не видел перед собой ничего, кроме белой бумаги.
Слепая дочь одна осталась его утешением и радостью. Она от всей души любила отца и горячо желала, чтобы драгоценный камень, на радость ему, был найден и привезён домой. С тоской и грустью вспоминала она о своих братьях: где-то они теперь? Что с ними сталось? Самым страстным желанием её было увидать их, по крайней мере во сне. Но – странное дело – даже во сне они не являлись ей ни разу. Наконец однажды ночью ей приснилось, будто она слышит голоса братьев; они зовут её издалека, и она спешит к ним, идёт всё дальше и дальше, а между тем она чувствует, что всё ещё остаётся в доме отца. Она не встречает братьев, но в руках у неё горит какой-то огонь, и огонь этот не жжёт её руки. Она держит в руке светящийся камень и приносит его отцу.