Когда она проснулась, то в первую минуту ей казалось, что она ещё держит этот камень в руке; но оказалось, что рука её крепко сжимала прялку. В длинные бессонные ночи она неутомимо пряла, и вокруг веретена была обмотана нитка ещё тоньше паутины. Нитка была так тонка, что человеческий глаз не мог различить её. Девушка омочила её своими слезами, и нитка стала крепка, как якорный канат. Тогда она поднялась с места. Она приняла твёрдое решение: её сон должен был осуществиться на деле.
Была ещё глубокая ночь. Отец её спал. Она поцеловала его руку, взяла прялку и привязала конец нитки к родительскому дому. Ведь иначе она, слепая, не могла бы найти на обратном пути дорогу домой. За эту нитку она решила держаться всё время; она доверяла ей больше, чем людям. Она сорвала четыре листа с солнечного дерева и поручила их ветрам, чтобы те передали их её братьям в виде письма и привета на тот случай, если бы ей самой не удалось их встретить. Как-то посчастливится ей на свете, бедной слепой девушке! Но у неё в руках была невидимая нить, за которую она держалась. Подобно братьям, и у неё было преобладающее чувство именно осязание, так что казалось, будто она видит кончиками пальцев.
И вот она вступила в большой, шумный и суетящийся свет, и везде, куда бы она ни приходила, небо озарялось сиянием солнца, и она ощущала теплоту его лучей. В голубом воздухе из чёрной тучи перекидывалась радуга. Она слышала пение птиц, вдыхала аромат апельсинных и яблоневых рощ. До слуха её долетали мягкие звуки и чудные песни, но вместе с ними до неё доносились также крики и вопли, нестройный гул мыслей и суждений, противоречащих одни другим. Хор человеческих голосов пел: «Жизнь, словно мрачная ночь, приносит нам лишь бури и непогоды». Но в то же время другой хор звучал: «Часто жизнь дарит нас розами, разливает кругом свет и веселье». Одни пели с горечью: «Думай лишь о себе, удовлетворяй тем страстям, которыми наделила тебя природа». Но в ответ им звучали слова другого рода: «Любовь одна может наполнить человеческую грудь, одна любовь услаждает нам жизнь». То слышались ей слова: «Жалок и ничтожен наш свет, всякая вещь имеет свою тёмную сторону», но другие голоса примирительно добавляли: «Есть много людей, делающих добро так, чтобы другие этого не знали». А когда кругом оглушительным хором раздавались слова: «Смейся и глумись над всем, заодно с другими предавай всё насмешке!» – тогда в сердце слепой девушки раздавался голос, покрывавший все другие звуки: «Уважай себя, твёрдо уповай на Бога, и да свершится его святая воля!»
И везде, куда бы она ни появилась, среди мужчин и женщин, среди стариков и молодёжи, в души всех проникало понимание прекрасного, доброго и истинного. Везде, где бы она ни показывалась – в мастерской ли художника, в пиршественных залах богача или на фабриках среди шумящих машин, – казалось, будто туда проник луч солнца, будто раздаются чудные звуки, слышится благоуханье цветов и живительные капли росы падают на увядающие листья.
Но это, конечно, также не могло понравиться дьяволу. У него больше ума, чем у десяти тысяч людей, и потому он придумал-таки средство, как и на этот раз поставить на своём. Он пошёл к болоту, напустил из гнилой воды пузырей, а для того, чтобы они не лопнули, вызвал семикратное эхо, повторявшее слова лжи. Потом он растёр в порошок купленные за деньги похвальные речи, льстивые оды, заказные свадебные стихотворения и лживые надгробные речи, сварил всё это в слезах, пролитых завистью, посыпал румянами, взятыми с увядшей щеки красавицы, и создал из всей этой массы девушку, похожую и наружностью, и движениями на слепую дочь мудреца. «Кроткий ангел задушевности!» – так называли люди творение дьявола, который таким образом опять остался победителем. Свет не знал, которая из двух девушек настоящая, да и как мог он знать это?
Но слепая девушка по-прежнему с полной верой пела: «Уважай себя, твёрдо уповай на Бога, и да свершится его святая воля! Аминь!» Четыре листа с солнечного дерева она передала ветрам, чтобы они доставили их вместо письма и привета её четырём братьям, и твёрдо верила, что ветры исполнят её просьбу. Она верила также, что ей дано будет отыскать драгоценный камень и что сияние его осветит ей путь к дому отца.
– К дому отца! – повторила она. – Да, я убеждена, что этот камень находится на земле и я принесу домой более чем одно только убеждение в этом. Я чувствую его теплоту в моей сжатой руке; я ощущаю её всё сильнее и сильнее. Каждое зёрнышко правды, которое доносил до меня ветер, как бы оно ни было мало, я ловила и бережно сохраняла. Я давала ему проникнуться благоуханием прекрасного, рассеянного по всему свету в таком изобилии, что оно становится доступным даже слепым. Я взяла звук человеческого сердца в то время, когда оно бьётся для добра, и вложила его в зерно истины. Да, всего только одно зёрнышко несу я домой, но это зёрнышко есть частица желанного драгоценного камня и наполняет собою всю мою руку!
И с этими словами она протянула руку – и почувствовала, что стоит перед отцом. С быстротою мысли она вернулась домой благодаря тому, что не выпускала из руки невидимую нить, прикреплённую к родительскому дому.
Злые силы с рёвом урагана пронеслись над солнечным деревом и сильными порывами ветра старались проникнуть в потаённую комнату.
– Они погасят огонь! – сказал отец и обхватил ладонями руку дочери, которую она раскрыла перед ним.
– Нет! – воскликнула она с уверенностью. – Он не погаснет, я чувствую в своей душе теплоту его лучей.
И отец увидел, как сверкающая пылинка пробежала ярким пламенем над белой страницей книги, которая должна была доставить ему уверенность в вечной жизни, и глазам его в ослепительном блеске представились буквы, составлявшие слово, одно лишь единственное, но ярко горевшее слово: «Вера».
И все четыре брата также вернулись домой. Зелёные листики, посланные сестрой, коснувшись их груди, пробудили в них тоску по родине, и они вернулись. Перелётные птицы следовали за ними; олень, антилопа и все лесные звери также сопровождали их; им тоже хотелось принять участие в радости свидания. И отчего бы им не порадоваться, если они способны на это?
И подобно тому как в комнате, когда в неё через какую-нибудь щёлку проникают солнечные лучи, протягивается светящаяся полоска пыли, так и теперь – но только гораздо ярче и лучезарнее (даже свет радуги бледен в сравнении с этим зрелищем) – со страниц чудной книги, с того места, где ярко светилось слово «Вера», поднимались крупинки истины, сияя блеском прекрасного и доброго, более лучезарные, чем огненный столб, который светил в ту ночь, когда Моисей вёл народ израильский в обетованную землю. От слова «Вера» шёл мост надежды, соединявший земную жизнь с Бесконечностью и Вечностью.
Последний сон старого дуба
В лесу, на крутом берегу моря, рос старый-старый дуб; ему было ни больше ни меньше как триста шестьдесят пять лет, но это ведь для дерева всё равно что для нас, людей, столько же суток. Мы бодрствуем днём, а спим и видим сны ночью, дерево же бодрствует три времени года и спит только зимою. Зима – время его сна, ночь, сменяющая длинный день: весну, лето и осень.
В тёплые летние дни около дуба кружились и плясали мухи-подёнки. Каждая жила, порхала и веселилась, а устав, опускалась в сладкой истоме отдохнуть на один из больших, свежих листьев дуба. И дерево всякий раз говорило крошечному созданию:
– Бедняжка! Вся твоя жизнь – один день! Как коротко, как печально твоё существование!
– Печально?! – отвечала муха. – Что ты говоришь? Гляди, как светло, тепло и чудесно! Мне так весело!
– Да ведь всего один день, и – конец!
– Конец! – говорила муха. – Кому конец? И тебе разве тоже?
– Нет, я-то проживу, может быть, несколько тысяч твоих дней; мой день равен ведь трём четвертям года! Ты даже и представить себе не можешь, как это долго!
– Нет; я и не понимаю тебя вовсе! Ты живёшь тысячи моих дней, а я живу тысячи мгновений, и каждое несёт мне с собою радость и веселье!.. Ну, а с твоею смертью приходит конец и всему этому великолепию, всему свету?
– Нет, – отвечало дерево. – Свет будет существовать куда дольше, так бесконечно долго, что я и представить себе не могу!
– Ну, так нам с тобою дана одинаково долгая жизнь, только мы считаем по-разному!
И муха-подёнка плясала и кружилась в воздухе, радуясь своим нежным, изящным, прозрачно-бархатистым крылышкам, радуясь тёплому воздуху, напоённому ароматом клевера, шиповника, бузины и каприфолий, не говоря уже об аромате дикого ясменника, скороспелок и душистой мяты. Аромат этот был так силён, что муха словно слегка пьянела от него. Что за длинный чудный был день, полный радости и сладких ощущений! Когда же солнышко заходило, мушка чувствовала такую приятную усталость, крылышки отказывались её носить, и она тихо опускалась на мягкую, волнующуюся травку, кивала головой и сладко засыпала – навеки.
– Бедняжка! – говорил дуб. – Чересчур уж короткая жизнь!
И каждый летний день повторялась та же история: та же пляска, те же речи, вопросы и ответы; одна муха-подёнка жила, радовалась, веселилась и умирала, как другая.
Дерево бодрствовало весеннее утро, летний день и осенний вечер; теперь дело шло к ночи, ко сну, – приближалась зима.
Вот запели бури. «Покойной ночи, покойной ночи! Листья опали, листья опали! Их мы оборвали, их мы оборвали! Усни теперь, усни! Мы убаюкаем тебя, укачаем, потреплем во сне! Старые ветви трещат от удовольствия! Спи же, усни! Скоро настанет твоя триста шестьдесят пятая ночь! Для нас же ты – только годовалый ребёнок! Спи, усни! Облака посыплют тебя снегом, накинут на твои ноги мягкое, тёплое покрывало! Спи, усни!»
И дерево сбросило с себя свою зелёную одежду, собираясь на покой, готовясь уснуть, провести в грёзах всю долгую зиму, видеть во сне картины пережитого, как видят их во сне люди.
И дуб когда-то был крошкой; колыбелью ему служил маленький жёлудь. По человеческому счёту, он переживал теперь четвёртое столетие. Больше, великолепнее его не было дерева во всём лесу! Вершина его высоко возносилась над всеми деревьями и была видна с моря издалека, служила приметой для моряков. А дуб и не знал о том, сколько глаз искало его! В ветвях дуба гнездились лесные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались выкованными из меди, на ветви присаживались и другие перелётные птицы – отдохнуть перед тем, как пуститься через море. Но вот настала зима, и дерев