«В собственном государстве короля растёт в лесу растение небесного происхождения, выглядит оно так-то и так – ошибиться нельзя». Тут следовало подробное описание растения, по которому его нетрудно было узнать. «Оно зеленеет и зиму и лето; поэтому пусть берут от него каждый вечер по свежему листочку и кладут на лоб короля: тогда мысли его прояснятся и здоровый сон подкрепит его к следующему дню!»
Яснее изложить дело было нельзя, и вот все доктора, с профессорами ботаники во главе, отправились в лес. Но… куда же девалось растение?
– Должно быть, попало ко мне в вязанку, – сказал свинопас, – и давным-давно стало золою. Мне и невдомёк было, что оно может понадобиться!
– Невдомёк! – сказали все. – О невежество, невежество, нет тебе границ!
Свинопас должен был намотать эти слова себе на ус; свинопас, и никто больше, – думали остальные.
Не нашлось даже ни единого листика небесного растения: уцелел ведь только один, да и тот лежал в гробу, и никто и не знал о нём.
Сам король пришёл в лес на то место, где росло небесное растение.
– Вот где оно росло! – меланхолично сказал он. – Священное место!
И место огородили вызолоченною решёткою и приставили сюда стражу; часовые ходили и день и ночь.
Профессор ботаники написал целое исследование о небесном растении, и его за это всего озолотили – к большому его удовольствию. Позолота очень шла и к нему, и ко всему его семейству, и вот это-то и есть самое радостное во всей истории: от небесного растения не осталось ведь и следа, и король по-прежнему ходил повесив голову.
– Ну, да он и прежде был таким! – сказала стража.
«Пропащая»
Бургомистр стоял у открытого окна; на нём была крахмальная рубашка, в манишке красовалась дорогая булавка, выбрит он был удивительно – сам всегда брился. На этот раз он, впрочем, как-то порезался, и царапинка была заклеена клочком газетной бумаги.
– Эй ты, малый! – закричал он.
Малый был не кто иной, как прачкин сынишка; он проходил мимо, но тут остановился и почтительно снял фуражку с переломанным козырьком – тем удобнее было совать её в карман. Одет мальчуган был бедно, но чисто; на все дыры были аккуратно наложены заплатки; обут он был в тяжёлые деревянные башмаки и стоял перед бургомистром навытяжку.
– Ты славный мальчик! – сказал бургомистр. – Почтительный мальчик! Мать твоя, верно, полощет бельё на речке, а ты тащишь ей кое-что? Видишь, торчит из кармана! Скверная привычка у твоей матери! Что у тебя там?
– Вино! – ответил мальчик тихо, испуганно.
– Да ведь ты утром ей относил? – продолжал бургомистр.
– Нет, это вчера! – сказал мальчуган.
– Пропащая она женщина! Просто беда с этим народом! Скажи своей матери, что стыдно ей! Да, гляди, сам не сделайся пьяницей! Впрочем, что и говорить: конечно, сделаешься! Бедный ребёнок!.. Ну, ступай!
Мальчик пошёл; фуражка так и осталась у него в руках, и ветер развевал его длинные белокурые волосы. Вот он прошёл улицу, свернул в переулок и направился к реке. Мать его стояла в воде и колотила вальком разложенное на деревянной скамье мокрое, тяжёлое бельё.
Течение было сильное – мельничные шлюзы были открыты, – простыню, которую женщина полоскала, так и рвало у неё из рук, скамья тоже грозила опрокинуться, и прачка просто из сил выбивалась.
– Я чуть-чуть не уплыла сама! – сказала она. – Хорошо, что ты пришёл, надо мне подкрепиться маленько. Вода холодная-прехолодная, а я вот уже шесть часов стою тут! Принёс ты что-нибудь?
Мальчик вытащил бутылочку, мать приставила её ко рту и выпила вино.
– Как славно! Сразу согреешься, точно пьёшь чего-нибудь горяченького! Выпей и ты, мальчуган! Ишь ты, какой бледный! Холодно тебе в лёгоньком платьишке! Осень ведь на дворе! У, вода прехолодная! Только бы мне не захворать! А тебе не надо привыкать к этому, бедняжка мой!
И она обошла мостки, на которых стоял мальчуган, и вышла на сушу. Вода бежала с рогожки, которою она обвязалась вокруг пояса, текла с подола юбки.
– Я работаю изо всех сил, кровь чуть не брызжет у меня из-под ногтей!.. Да пусть, только бы удалось вывести в люди тебя, мой голубчик!
В это время к ним подошла бедно одетая старуха; она прихрамывала, и один глаз у неё был прикрыт большим локоном. Старуха была дружна с прачкой, а звали её соседи хромою Марен с локоном.
– Бедняжка, вот как приходится тебе работать! Стоишь по колено в холодной воде! Как тут не выпить разок-другой, чтобы согреться! А люди-то считают каждый твой глоток!
И она пересказала прачке слова бургомистра. Марен слышала, что он говорил мальчику, и очень рассердилась на него – можно ли говорить с ребёнком о его же собственной матери да считать всякий её глоток, когда сам задаёшь званый обед, где вино будет литься рекою, и вино-то дорогое, крепкое! Небось сами пьют – не считают, и всё-таки они не пьяницы, люди «достойные», а ты вот «пропащая»!
– Так он и сказал тебе, сынок? – спросила прачка, и губы её задрожали. – Мать твоя – пропащая?.. Да, не в первый раз терплю я обиду от этого семейства!
– Правда, вы ведь служили ещё у родителей бургомистра! Давненько это было, много пудов соли съедено с тех пор, немудрено, что и пить хочется! – И Марен рассмеялась. – Сегодня у бургомистра назначен званый обед; хотели было отменить, да уж поздно было, всё было готово. Я от дворника всё это узнала. С час тому назад пришло письмо, что младший брат бургомистра умер в Копенгагене.
– Умер! – проговорила прачка и побледнела как смерть.
– Что с вами? – спросила Марен. – Неужто вы так близко принимаете это к сердцу? Ах да, ведь вы знавали его!
– Так он умер!.. Лучше, добрее его не было человека на свете! Мало таких, как он! – И слёзы потекли по её щекам. – А голова-то как кружится! Мне так дурно!..
И она схватилась за забор.
– Ох, да вы совсем больны! – сказала Марен. – Ну-ну, придите в себя!.. Нет, вам и взаправду плохо! Сведу-ка я вас лучше домой!
– А бельё-то!
– Ну, я выполощу!.. Держитесь за меня! Мальчуган пусть покараулит тут, пока я вернусь и дополощу. Сущая безделица осталась!
Ноги у прачки подкашивались.
– Я слишком долго стояла в холодной воде! И с самого утра у меня не было во рту ни крошки! Лихорадка так и бьёт! Хоть бы до дому-то добраться!
И она заплакала.
Мальчик тоже заплакал и остался у реки стеречь бельё. Женщины подвигались вперёд шаг за шагом, прачка едва тащилась, прошли переулок, улицу, но перед домом бургомистра больная вдруг свалилась на мостовую. Вокруг неё собралась толпа. Хромая Марен побежала во двор за помощью. Бургомистр со своими гостями смотрел из окна.
– Это прачка! – сказал он. – Выпила лишнее! Пропащая женщина! Жаль только славного мальчугана, сынишку её! А мать-то пропащая.
Прачку привели в себя, отнесли домой в её жалкую каморку и уложили в постель. Марен приготовила для больной питьё – тёплое пиво с маслом и с сахаром, лучшее средство, какое она только знала, а потом отправилась дополаскивать бельё. Выполоскала она его очень плохо, зато от доброго сердца; собственно говоря, она только повытаскивала мокрое бельё на берег и уложила в корзину.
Вечером Марен опять сидела возле прачки. Кухарка бургомистра дала ей для больной славный кусок ветчины и немножко жареного картофеля; всё это пошло самой Марен и мальчику, а больная наслаждалась одним запахом.
– Он такой питательный! – говорила она.
Мальчик улёгся спать на ту же самую постель, на которой лежала и мать; он лёг у неё в ногах, поперёк кровати, и покрылся старым половиком из голубых и красных лоскутков.
Прачке стало немножко полегче; горячее пиво подкрепило её, а запах тёплого кушанья так подбодрил.
– Спасибо тебе, добрая душа! – сказала она Марен. – Когда мальчик уснёт, я расскажу тебе всё! Да он уж и спит, кажется! Взгляни, какой он славный, хорошенький, с закрытыми глазками! Он и не знает, каково приходится его бедной матери, да и никогда не узнает!.. Я служила у советника и советницы, родителей бургомистра, и вот случись, что самый младший из сыновей, студент, приехал на каникулы домой. Я тогда была ещё молоденькою, шустрою, но честною девушкой. И юноша был такой весёлый, славный, а уж честнее, благороднее его не нашлось бы человека во всём свете! И мы полюбили друг друга… Он во всём признался матери, он так уважал и почитал её. И она-то была такая умная, ласковая, добрая. Он уехал, но перед отъездом надел мне на палец золотое кольцо. Как уехал он, меня и призывает сама хозяйка и начинает говорить со мною серьёзно и вместе с тем ласково. Она объяснила мне, какое между мною и им расстояние по уму и образованию. «Теперь он глядит лишь на твоё лицо, но красота ведь пройдёт, а ты не так воспитана, не так образованна, как он. Неравная вы пара, вот в чём вся беда! Я уважаю бедных, но всё же нельзя заезжать в чужую колею, если хочешь ехать вперёд, – и экипаж сломается, и вы оба вывалитесь! Я знаю, что за тебя сватался один честный, хороший работник, Эрик-перчаточник. Он бездетный вдовец, человек дельный и не бедный – подумай же хорошенько!» Каждое её слово резало меня как ножом. Я заплакала… Ещё горше плакала я в своей каморке, лёжа на постели… Никто не знал, что за ночку я провела, как я страдала и боролась с собой! Утром выхожу, а навстречу мне Эрик. Тут уж я перестала и колебаться – и правда ведь, мы были парой, хоть он и был человеком зажиточным. Вот я и подошла к нему, взяла его за руку и сказала: «Ты всё ещё любишь меня по-прежнему?» – «Люблю и буду любить вечно!» – отвечал он. «А хочешь ли ты взять за себя девушку, которая уважает тебя, но не любит, хотя, может быть, и полюбит со временем?» – «Полюбит непременно!» – сказал он, и мы подали друг другу руки. Я вернулась домой к хозяйке. Золотое кольцо, что дал мне студент, я носила на груди и не смела надевать его на палец днём, а только по вечерам, когда ложилась спать. Я поцеловала кольцо так крепко, что кровь брызнула у меня из губ, потом отдала его хозяйке и сказала, что на следующей неделе я выхожу за Эрика. Хозяйка обняла меня и поцеловала…