Она вот не говорила, что я пропащая. Но, может, я в те времена и правда была лучше, хоть и не испытала ещё столько горя!
И вот я вышла замуж! Детей у нас тогда ещё не было… Студента я больше не видела… Ах нет, видела раз, но он-то меня не видел! Он приезжал на похороны матери. Я видела его у её могилы. Какой он был бледный, печальный! Понятно – горевал по матери. Когда же умер его отец, он был в чужих краях и не приезжал, да и после не бывал ни разу. Обо мне он и не вспоминал, и если бы даже увидел меня, не узнал бы – такою я стала безобразной. Да так оно и лучше.
Потом она стала рассказывать про тяжёлые дни, когда одна беда валилась на них за другою. У них было пятьсот далеров, а на их улице продавали дом за двести; можно было купить его да сломать и построить на том же месте новый. Вот они и купили. Каменщики и плотники сделали смету, и вышло, что постройка будет стоить тысячу двадцать риксдалеров. У Эрика был кредит, и ему ссудили эту сумму из Копенгагена, но шкипер, который вёз её, погиб в море, а с ним и деньги.
– Тогда-то вот и родился мой милый сынок! А отец его тяжело заболел; девять месяцев пришлось мне одевать и раздевать его, как малого ребёнка. Всё пошло у нас прахом, задолжали мы кругом, всё прожили; наконец умер и муж. Я из сил выбилась, чтобы прокормиться с ребёнком, мыла лестницы, стирала бельё и грубое, и тонкое, но нужда одолевала нас всё больше и больше…
И она уснула.
Утром прачка чувствовала себя бодрее и решила, что может идти на работу. Но едва она вступила в холодную воду, как её охватил озноб и силы оставили её. Судорожно взмахнула она рукой, сделала шаг вперёд и упала. Голова попала на сухое место, на землю, а ноги остались в воде; деревянные башмаки её с соломенною подстилкой поплыли по течению. Тут её и нашла Марен, которая принесла ей кофе.
А от бургомистра пришли в это время сказать прачке, чтобы она сейчас же шла к нему; ему надо было что-то сообщить ей.
Поздно! Послали было за цирюльником, чтобы пустить ей кровь, но прачка уже умерла.
– Опилась, – сказал бургомистр.
А в письме, принёсшем известие о смерти младшего брата, было сообщено и о его завещании. Оказалось, что он оставил вдове перчаточника, служившей когда-то у его родителей, 600 риксдалеров. Деньги эти могли быть выданы сразу или понемножку – как найдут лучше – ей и её сыну.
– Значит, у неё были кое-какие дела с братцем! – сказал бургомистр. – Хорошо, что она умерла! Теперь мальчик получит всё, и я постараюсь отдать его в хорошие руки, чтобы из него вышел дельный работник.
Бургомистр призвал к себе мальчика и обещал заботиться о нём, а мать, дескать, отлично сделала, что умерла, – пропащая была!
Прачку похоронили. Марен посадила на её могиле розовый куст; мальчик стоял возле.
– Мамочка моя! – сказал он и заплакал. – Правда ли, что она была пропащая?
– Неправда! – сказала старуха. – Я таки успела узнать её, особенно за последнюю ночь! Хорошая она была женщина! А люди пусть себе называют её пропащею!
Последняя жемчужина
То был богатый, счастливый дом! Все в доме – и господа, и слуги, и друзья дома – радовались и веселились: в семье родился наследник – сын. И мать, и дитя были здоровы.
Лампа, висевшая в уютной спальне, была задёрнута с одной стороны занавеской; тяжелые, дорогие шёлковые гардины плотно закрывали окна; пол был устлан толстым, мягким, как мох, ковром; всё располагало к сладкой дремоте, ко сну, к отдыху. Немудрено, что сиделка заснула; да и пусть себе – всё обстояло благополучно. Гений домашнего очага стоял у изголовья кровати; головку ребёнка, прильнувшего к груди матери, окружал словно венчик из ярких звёзд; каждая была жемчужиной счастья. Все добрые феи принесли новорождённому свои дары; в венце блестели жемчужины здоровья, богатства, счастья, любви – словом, всех благ земных, каких только может пожелать себе человек.
– Всё дано ему! – сказал гений.
– Нет! – раздался близ него чей-то голос. То говорил ангел-хранитель ребёнка. – Одна фея ещё не принесла своего дара, но принесёт его со временем, хотя, может быть, и не скоро. В венце недостаёт последней жемчужины!
– Недостаёт! Этого не должно быть! Если же это так, нам надо отыскать могущественную фею, пойти к ней сейчас же!
– Она явится в своё время и принесёт свою жемчужину, которая должна замкнуть венец!
– Где же обитает эта фея? Где её жилище? Скажи мне, и я пойду за жемчужиной!
– Хорошо! – сказал ангел-хранитель ребёнка. – Я сам провожу тебя к ней, всё равно, где бы ни пришлось нам искать её! У неё нет ведь постоянного жилища! Она появляется и в королевском дворце, и в жалкой крестьянской хижине! Она не обойдёт ни одного человека, каждому принесёт свой дар – будь то целый мир или пустяк! И к этому ребёнку она придёт в своё время! Но, по-твоему, выжидание не всегда впрок – хорошо, поспешим же отправиться за жемчужиной, последнею жемчужиной, которой недостаёт в этом великолепном венце!
И они рука об руку полетели туда, где пребывала в тот час фея. Они очутились в большом доме, но в коридорах было темно, в комнатах пусто и необыкновенно тихо; длинный ряд окон стоял отворённым, чтобы впустить в комнаты свежий воздух; длинные белые занавеси были спущены и колыхались от ветра.
Посреди комнаты стоял открытый гроб; в нём покоилась женщина в расцвете лет. Покойница вся была усыпана розами, виднелись лишь тонкие, сложенные на груди руки да лицо, хранившее светлое и в то же время серьёзное, торжественное выражение.
У гроба стояли муж покойной и дети. Самого младшего отец держал на руках; они подошли проститься с умершею. Муж поцеловал её пожелтевшую, сухую, как увядший лист, руку, которая ещё недавно была такою сильною, крепкою, с такою любовью вела хозяйство и дом. Горькие слёзы падали на пол, но никто не проронил ни слова. В этом молчании был целый мир скорби. Молча, подавляя рыдания, вышли все из комнаты.
В комнате горела свеча; пламя её колебалось от ветра и вспыхивало длинными красными языками. Вошли чужие люди, закрыли гроб и стали забивать крышку гвоздями.
Гулко раздавались удары молота в каждом уголке дома, ударяя по сердцам, обливавшимся кровью.
– Куда ты привёл меня? – спросил гений домашнего очага. – Тут нет фей, чей дар, жемчужина, принадлежал бы к лучшим благам жизни!
– Она тут! – сказал ангел-хранитель и указал на фигуру, сидевшую в углу. На том самом месте, где сиживала, бывало, при жизни мать семейства, окружённая цветами и картинами, откуда она, как благодетельная фея домашнего очага, ласково улыбалась мужу, детям и друзьям, откуда она, ясное солнышко, душа всего дома, разливала вокруг свет и радость, – там сидела теперь чужая женщина в длинном одеянии. То была скорбь; теперь она была госпожой в доме, она заняла место умершей. По щеке её скатилась жгучая слеза и превратилась в жемчужину, отливавшую всеми цветами радуги. Ангел-хранитель подхватил её, и она засияла яркою семицветною звездою.
– Вот она, жемчужина скорби, последняя жемчужина, без которой не полон венец земных благ! Она ещё ярче оттеняет блеск и красоту других. Видишь в ней сияние радуги – моста, соединяющего землю с небом? Теряя близкое, дорогое лицо здесь, на земле, мы приобретаем друга на небе, по которому будем тосковать. И в тихие звёздные ночи мы невольно обращаем взор к небу, к звёздам, где ждёт нас иная, совершенная жизнь. Взгляни на жемчужину скорби: в ней скрыты крылья Психеи, которые уносят нас из этого мира!
Свинья-копилка
Ну и игрушек было в детской! А высоко, на шкафу, стояла копилка – свинья. В спине у неё, конечно, была щель, и её ещё чуть-чуть расширили ножом, чтобы проходили и монеты покрупнее. В свинье лежали уже две серебряные монеты, да ещё и много мелочи, – она была набита битком и даже не брякала больше, а уж дальше этого ни одной свинье с деньгами идти некуда! Стояла она на шкафу и смотрела на всё окружающее сверху вниз – ей ведь ничего не стоило купить всё это: брюшко у неё было тугое, ну а такое сознание удовлетворит хоть кого.
Все окружающие и имели это в виду, хоть и не говорили о том – у них было о чём поговорить и без этого. Ящик комода стоял полуоткрытым, и оттуда высунулась большая кукла. Она была уже немолода и с подклеенною шеей. Поглядев по сторонам, она сказала:
– Будем играть в людей – всё-таки какое-то занятие!
Поднялась возня, зашевелились даже картины на стенах, показывая, что и у них есть оборотная сторона, хотя вовсе не имели при этом в виду вступать с кем-либо в спор.
Была полночь; в окна светил месяц, предлагая всем даровое освещение. Участвовать в игре были приглашены все, даже детская коляска, хотя она и принадлежала к более громоздкому, низшему сорту игрушек.
– Всяк хорош по-своему! – говорила она. – Не всем же быть благородными, надо кому-нибудь и дело делать, как говорится!
Свинья с деньгами одна только получила письменное приглашение: она стояла так высоко, что устное могло и не дойти до неё, – думали игрушки. Она и теперь не ответила, что придёт, да и не пришла! Нет, уж если ей быть в компании, то пусть устроят так, чтобы она видела всё со своего места. Так и сделали.
Кукольный театр поставили прямо перед ней – вся сцена была как на ладони. Начать хотели комедией, а потом предполагалось общее угощение чаем и обмен мнениями. С этого, впрочем, и началось. Лошадь-качалка заговорила о тренировке и чистоте породы, детская коляска – о железных дорогах и силе пара: всё это было по их части, так кому же было и говорить об этом, как не им? Комнатные часы держались политики – тики-тики! Они знали, когда надо «ловить момент», но отставали, как говорили о них злые языки. Камышовая тросточка гордилась своим железным башмачком и серебряным колпачком: она была ведь обита и сверху, и снизу. На диване лежали две вышитые подушки, премиленькие и преглупенькие. И вот началось представление.
Все сидели и смотрели; зрителей просили щёлкать, хлопать и грохотать в знак одобрения. Но хлыстик сейчас же заявил, что не щёлкает старухам, а только непросватанным барышням.