Вот и теперь здесь есть один, новенький. Сначала я его почувствовала, как всегда. Возникает некая осведомленность, ощущение едва заметной, но все-таки определенной перемены в потоках затхлого воздуха, которые по вечерам лижут потертые ступени, льнут к их выступам. Сначала я отстранялась, надеясь, что на этот раз перемена не коснется меня и что я дождусь возвращения покоя.
Но покой не возвращался. И тишина – тоже. Гость – а это именно он, я его уже видела – не шумный, по крайней мере, не такой, как некоторые, однако я научилась слушать, знаю, на что обращать внимание, и когда его движения приобрели ритмичную размеренность, я поняла, что он планирует здесь остаться.
Давненько у меня не было гостей. Раньше они тревожили меня своими перешептываниями, стуками, внушали мне страх – а вдруг из-за них мои вещи и привычные мне места перестанут быть моими? Я занималась своими делами, а сама присматривалась к ним, то к одному, то к другому, в точности так, как это сделал бы Эдвард, и со временем поняла, как на них можно влиять. Они ведь простые создания, по сути, и я изрядно поднаторела в искусстве спроваживания незваных гостей.
Но спроваживала я не всех, вот в чем дело; иные вызывали во мне теплое чувство. Я называю их «Особыми Гостями». Тот грустный бедняга-солдат, который кричал по ночам. Вдова, чьи злые рыдания запали между половиц. Ну и конечно, дети: одинокая школьница, которой хотелось домой, серьезный малыш, который мечтал облегчить боль матери. Мне нравятся дети. Они такие восприимчивые. Ведь они еще не научились смотреть и не видеть.
Как быть с новичком, я пока не решила: не знаю, сможем ли мы мирно жить с ним под одной крышей, и если да, то как долго. Он-то меня еще не видел. Занят чем-то своим. Каждый день одно и то же: вешает на плечо мешок из коричневой холстины и топает куда-то через двор пивоварни.
Поначалу они все такие. Ничего не замечают, ходят целыми днями по одному и тому же кругу, поглощенные тем, что, по их мнению, они должны тут совершить. Но я терпеливо жду. Да и чем мне еще заниматься, кроме как ждать да наблюдать?
Вот и теперь я слежу через окно за тем, как он подходит к маленькому кладбищу на краю деревни. Останавливается – похоже, читает надписи на надгробиях, как будто кого-то ищет.
Интересно кого. Там ведь много кто похоронен.
Я всегда была любопытной. Мой отец говорил, что я и родилась из чистого любопытства. Миссис Мак считала, что рано или поздно мое любопытство выйдет мне боком.
Ну вот. Он скрылся за подъемом дороги, и я уже не увижу, куда он пойдет – налево или направо, – не узнаю, что у него в этой сумке и чем он вообще здесь занят.
Кажется, во мне проснулся интерес. Я ведь говорила, здесь давно никого не было, а новые визитеры – это всегда так волнительно. Они отвлекают меня, заставляют думать о чем-то, кроме привычного, уже исклеванного моими мыслями до костей.
Ох уж эти кости…
Интересно: когда они спешно собрали свои пожитки, погрузились в экипажи и понеслись по тракту, нахлестывая лошадей так, словно за ними гнались демоны из ада, оглянулся ли Эдвард на дом, заметил ли в сумеречном окне наверху то, что могло бы избавить его от кошмара?
И потом, в Лондоне, когда он снова сел за мольберт, казалось ли ему хоть иногда, что я стою перед ним, и приходилось ли ему смаргивать, чтобы прогнать мой образ? Снилась ли я ему хоть раз в те долгие ночи, когда все мои мысли были только о нем?
Вспоминал ли он, как я вспоминаю постоянно, отблеск свечи на стене цвета тутовой ягоды?
Но есть и другие кости. Те, о которых я раз и навсегда запретила себе вспоминать. Да и что толку, все равно уже никого не осталось.
Люди ушли. Все до единого. Остались одни вопросы. Узлы, которые никогда уже не развязать, сколько ни крути. И все они – мои, ведь никто о них больше не помнит. Только я ничего не могу забыть, как ни стараюсь.
Глава 3
Чувство странной неопределенности осталось с Элоди и на следующий день, когда она по дороге на работу записывала в блокнот все, что могла вспомнить из материной сказки. За окном расплывался Лондон, какие-то школьники чуть дальше по проходу хихикали, уставившись в экран телефона, а она, положив на колени блокнот, с головой ушла в свои записи и забыла об окружающем мире. Сначала ее рука едва поспевала за ходом мыслей, но чем ближе к вокзалу Ватерлоо подтягивался поезд, тем больше ослабевал энтузиазм и ручка все медленнее скользила по бумаге. Пробежав глазами написанное – а у нее получилась сказка о доме с флюгером в виде луны и звезд, стоящем на берегу излучистой, прихотливо текущей реки, о темном лесе вокруг и о том страшном, что случалось в этом лесу ночью, – Элоди немного смутилась. Детство какое-то, а ведь она взрослая женщина как-никак.
Поезд подошел к платформе и замер, Элоди взяла сумку, которая всю дорогу стояла у нее в ногах. Она заглянула внутрь – убедиться, что альбом на месте – он был там, аккуратно завернутый в чистое хлопковое полотенце для чая, – и неуверенность снова затопила ее, едва она вспомнила свое вчерашнее безрассудство, невесть откуда взявшуюся потребность завладеть этим альбомом и растущую убежденность в том, что в нем кроется какая-то тайна. У нее даже возникло подозрение – слава богу, хватило ума не поделиться им с отцом! – что именно ее этот альбом ждал долгие годы.
Телефон зазвонил, когда Элоди шла мимо Сент-Мэри-ле-Стрэнд, и на экране высветилось имя Пенелопы. Бабочки тут же запорхали в желудке Элоди, и она подумала, что отец, похоже, был прав. В последние дни ей не по себе именно из-за скорой свадьбы, а вовсе не из-за нарисованного дома. Отвечать она не стала и сунула телефон в карман. С будущей свекровью она свяжется позже, после встречи с Пиппой, когда будет что доложить этой внушительной даме.
В тысячу первый раз Элоди пожалела о том, что ее матери нет в живых и некому уравновесить баланс сил между ними. Из достоверных источников, а не только со слов отца, она знала, что Лорен Адлер была женщиной экстраординарной. Лет в семнадцать у Элоди случилось запойное расследование личности матери, которое началось со стандартных поисков в интернете, а позже привело ее к необходимости оформить читательский билет в библиотеку Британского музея, где она собрала все статьи и интервью, имевшие хотя бы косвенное отношение к Лорен Адлер и ее краткой, но блистательной карьере. Все это Элоди читала и перечитывала ночами у себя в спальне, и постепенно в ее сознании сложился образ яркой молодой женщины, наделенной поразительным талантом, виолончелистки-виртуоза, непревзойденно владевшей инструментом. Но особенно Элоди ценила интервью, потому что именно в них, в небольших интервалах между вопросами журналиста, девушке слышался голос матери. Это были ее мысли, ее слова, характерные для нее обороты речи.
Как-то на отдыхе в Греции, в номере отеля, Элоди прочла книжку, которую нашла под кроватью: это была история умирающей женщины, она писала своим детям письма о жизни и о том, как прожить ее так, чтобы мать продолжала направлять каждый их шаг даже после смерти. Но мать Элоди ничего не знала о своей судьбе и не успела снабдить дочь мудрыми советами на будущее. Хотя, если подумать, интервью были ничуть не хуже, и семнадцатилетняя Элоди читала и перечитывала их до тех пор, пока не выучила наизусть, и шепотом произносила целые строчки, глядя в глаза своему отражению в зеркале над туалетным столиком. Они заменили ей любимые поэтические строки, превратились в набор ее персональных заповедей. Ведь, в отличие от Элоди, которая боролась с прыщами и тяжелой формой подростковой застенчивости, Лорен Адлер в свои семнадцать лет была просто лучезарна: скромная, хотя и талантливая, она уже солировала на променад-концертах, чем навсегда утвердила себя в качестве главной музыкальной любимицы нации.
Даже Пенелопа, чья уверенность в себе была столь же исконной и неподдельной, как нитка жемчуга вокруг ее шеи, говорила о матери Элоди не иначе как с нервической дрожью в голосе. Она никогда не называла ее «твоя мать», только «Лорен Адлер»: «Скажи, а у Лорен Адлер был любимый концертный номер?» или «Где Лорен Адлер больше всего любила выступать?». На эти и прочие подобные вопросы Элоди всегда отвечала честно, выкладывая все, что знала. Интерес Пенелопы ей льстил, и она всячески старалась поддерживать его. Да и то сказать, имея дело с родовым поместьем Алистера, его облаченными в твид родителями, вековыми традициями их семьи и галереей портретов предков, Элоди не могла пренебречь ни одним преимуществом из тех, что дала ей судьба.
Еще в самом начале их отношений Алистер сказал ей, что его мать – настоящая фанатка классической музыки. В юности она и сама играла, но, начав выезжать в свет, все забросила. Именно истории из жизни Алистера заставили Элоди полюбить его: он рассказывал о том, как мать еще мальчиком брала его с собой на концерты, о возбуждении, которое царило в Барбикане перед очередной премьерой Лондонского симфонического, о том, как выходил на сцену дирижер в Королевском Альберт-холле. Это были их с матерью особые моменты, только для них двоих. («Боюсь, что для моего отца все это было несколько чересчур. Его любимый культурный досуг – регби».) С тех самых пор и по сей день мать с сыном ежемесячно назначали друг другу «свидания» – вечера, когда они вместе ходили на концерт, а затем ужинали.
Пиппа, услышав об этом, выразительно подняла брови, особенно когда узнала, что Элоди ни разу не была приглашена на эти музыкальные посиделки, но та лишь отмахнулась. Она где-то читала, что лучшие мужья получаются как раз из тех мужчин, которые хорошо относятся к матерям. Кроме того, ей было даже приятно, что хоть кто-то из ее окружения заранее не предполагает в ней страстной любви к классике. Всю жизнь ее преследовал один и тот же диалог: малознакомые люди спрашивали, на каком инструменте она играет, и в смущении отводили глаза, узнав, что ни на каком. «Что, совсем?»
А вот Алистер понял.