ет решить, что я испытывала чувство вины, похищая столь редкие и драгоценные артефакты и отправляя их в долгий подпольный путь, но, как объяснил однажды Бледный Джо, большинство этих предметов и так были украдены у первых хозяев – им не привыкать.
Страшно хочется узнать, как сложилась судьба Бледного Джо. Вышла ли за него та леди, на которую он намекал, когда я пришла к нему в мансарду после выставки и мы говорили о неразделенной любви? Сумел ли он завоевать ее сердце и доказать ей, что человека добрее него нет во всем свете? Ах, чего бы я ни дала, лишь бы узнать это! А еще мне хочется знать, каким он стал; на что направил свою энергию, страстность и душевную теплоту. Бледный Джо очень гордился своим отцом, но всегда боялся, что сам окажется слишком слабым и сапоги великого человека будут ему велики. И имейте в виду: Бледный Джо позволял мне брать вещи из коллекции отца, желая, чтобы я подольше оставалась с ним, а еще потому, что он, как многие теперешние люди, презирал собирательство ради собирательства и не видел смысла в богатстве ради богатства. Но была и еще одна причина. Позволяя мне таскать мелкие безделушки с драгоценных отцовских стеллажей и отказываясь называться тем же именем, что и отец, Бледный Джо будто исподтишка отковыривал кусочки от массивного пьедестала величественного колосса – своего родителя.
Бледный Джо, Ада, Джульетта, Тип… У миссис Мак было любимое присловье о птицах, которые к ночи возвращаются домой, на свой насест, и говорила она, заметьте, не о курах. В птичью лавку на Литл-Уайт-Лайон-стрит часто наведывался один человек, который покупал там голубей. Он держал голубиную почту: своих птиц он отвозил куда-то далеко, а в нужный момент отпускал их, привязав сообщение к лапке, – голуби ведь всегда возвращаются домой. Вот и миссис Мак, говоря о птицах, прилетающих домой, на самом деле имела в виду возможности: чем больше птиц выпустит человек в мир, тем больше их вернется к нему.
Итак… Мои птицы возвращаются, и я чувствую, как меня неудержимо влечет к развязке моей истории. Глядя отсюда, кажется, что все происходит так быстро.
Глава 22
Комната Элоди в «Лебеде» была на втором этаже, в самом конце коридора. Окно в частом свинцовом переплете, с маленьким, тесным сиденьем выходило на Темзу. Примостившись на нем и обложившись книгами и бумагами, она ела сэндвич, купленный, вообще-то, к обеду, но пришедшийся весьма кстати во время ужина. От внимания Элоди не укрылось, что ровно неделю назад она вот так же сидела на подоконнике у себя в Лондоне и, надев материну фату, смотрела, как эта же река безмолвно несет свои воды в море.
С тех пор случилось много всего. И вот к чему это привело: она сидит, уютно поджав ноги, в маленькой комнатке над пабом крошечной деревушки Берчвуд, побывав в одноименном доме даже не один, а два раза с тех пор, как приехала сюда вчера. Правда, сегодня ей не слишком повезло: ее водили по особняку подруги Пенелопы в Саутропе, глубоко и продуманно перестроенному, и Элоди, вежливо восхищаясь бесконечными драпировками всех мыслимых оттенков серого, изнывала от желания вернуться в дом. Наконец, не выдержав, она придумала какую-то отговорку и спешно ретировалась, дав обещание вернуться завтра, не позднее одиннадцати утра, после чего вызвала такси, а потом добрых полтора часа кусала себе локти от огорчения и досады, пока машина со скоростью десять миль в час тащилась по проселочной дороге следом за неторопливым образчиком сельскохозяйственной техники.
Разумеется, в Берчвуд-Мэнор она поспела как раз к закрытию, хорошо хоть в сад удалось пролезть. И спасибо судьбе за Джека, который явно не имел отношения к музею, но занимался чем-то на его территории. Она встретила его еще вчера, когда, едва сойдя с лондонского поезда, направилась к дому пешком. Джек впустил ее внутрь, и, едва переступив порог, она сразу поняла, что впервые за долгое время оказалась именно там, где нужно. А еще у нее было странное ощущение: дом словно затягивал ее в себя, открывался перед ней, приглашая идти все дальше и дальше. Хотя, конечно, о таком глупо даже думать, не то что говорить вслух: в конце концов, это не более чем уловки воображения, которое пытается усыпить совесть, потревоженную этим вторжением, явно не вполне законным.
Пока Элоди дожевывала сэндвич, зазвонил телефон, и на экране высветилось имя: «Алистер». Она не стала отвечать, и телефон, понадрывавшись еще немного, умолк. Все равно Алистер наверняка хочет только сказать, как расстроена Пенелопа, и попросить еще раз подумать насчет свадебной музыки. Когда Элоди впервые сообщила ему о своем решении, на том конце установилась такая глубокая тишина, что она даже подумала: не пропала ли связь? Но потом услышала:
– Это что, шутка?
Какая еще шутка?
– Нет, я…
– Послушай. – Он сдавленно хохотнул, похоже уверенный, что все это какое-то недоразумение и они сейчас во всем разберутся. – По-моему, нельзя взять и вот так отказаться сейчас. Это нечестно.
– В каком смысле?
– По отношению к матери. Она так серьезно вложилась в эту идею. Рассказала всем подругам. Ее это раздавит, а все ради чего?
– Просто мне… неловко как-то, вот и все.
– Но ведь лучшего исполнителя нам не найти. – На том конце раздался шум, и Элоди услышала его слова, обращенные к кому-то третьему: – Буду через минуту. – Он снова вернулся к разговору: – Послушай, мне пора идти. Давай договоримся: оставим пока все как есть, а когда я вернусь в Лондон, еще раз обсудим, о'кей?
И прежде, чем Элоди успела ответить, что нет, не о'кей, она уже приняла решение, и нечего тут больше обсуждать, он отключился.
И вот, сидя одна в комнате тихой деревенской гостиницы, Элоди почувствовала, как что-то сдавило ей грудь. Возможно, она просто устала и переволновалась. Хорошо бы сейчас поговорить с тем, кто приободрит ее: «Ничего страшного, ты просто вымоталась», – но пооткровенничать Элоди могла только с Пиппой и сильно подозревала, что подруга ни за что не скажет тех слов, которые ей особенно хотелось услышать. И к чему это приведет? К беспорядку, ужасному беспорядку, а именно этого Элоди особенно не терпела. В сущности, вся ее жизнь была большой борьбой с хаосом: его следовало избегать, а если не получалось – искоренять и упорядочивать.
Выбросив Алистера из головы, она взялась за статьи. В прошлый четверг их привез Тип, свалившись на нее как снег на голову. Придя с работы, Элоди обнаружила его у входа: он стоял, прислонив к стене свой старый синий велосипед, и ждал ее. На плече у него висела холщовая сумка-торба, которую он снял и протянул ей.
– Статьи моей матери, – сказал он. – Она писала их, когда мы жили в Берчвуде.
Внутри торбы обнаружилась потрепанная картонная папка, а в ней – стопка отпечатанных на машинке страниц и целая коллекция газетных вырезок. Все они были подписаны именем Джульетты Райт, которая приходилась Элоди прабабушкой. «Письма из провинции», – прочитала она.
– Мама писала их в войну. Когда она умерла, они достались сначала твоей бабушке Беа, а потом мне. Похоже, пришла пора передать их тебе.
Его поступок потряс Элоди. Прабабушку она помнила смутно: поездка в дом престарелых к очень старой женщине, когда самой Элоди было лет пять. Больше всего запомнились волосы прабабушки: густые и белые, как бумага. Элоди спросила Типа, какой Джульетта была в молодости.
– Изумительной. Красивой, веселой, а иногда насмешливой и резкой, но только не с нами. Ни дать ни взять Лорен Бэколл, если бы Бэколл была не звездой Голливуда, а журналисткой и жила в сороковых в Лондоне. Она всегда ходила в брюках. Любила моего отца. А еще любила Беа, Рыжа и меня.
– И так и не вышла больше замуж?
– Нет. Но у нее были друзья. Много друзей – все люди театра, и все помнили его. Ее страстью была переписка, она вечно кому-то писала или отвечала на письма. Такой я ее и помню: сидит за столом и пишет, пишет.
Элоди пригласила Типа наверх на чашку чая; с прошлых выходных, когда она видела его в последний раз, набралось много вопросов, которые она хотела ему задать, особенно после того, как Пиппа отдала ей фотографию Кэролайн. Она показала снимок и объяснила, где и когда он был сделан, пристально наблюдая за реакцией Типа.
– Ты не знаешь, где они сидят?
Он покачал головой:
– Подробностей маловато. Где угодно.
Но Элоди, уверенная, что он темнит, сказала:
– Мне кажется, она предложила ему заехать в Берчвуд-Мэнор на пути в Лондон. Этот дом много значил для нее, и этот человек, видимо, тоже.
Тип отвел глаза и протянул ей фотографию:
– Поговори об этом со своим папой.
– Чтобы совсем его доконать? Ты же знаешь, он ее имени до сих пор без слез слышать не может.
– Он ее любил. А она любила его. Ближе друга, чем он, у нее не было.
– Но она его предала.
– Откуда тебе знать?
– Я не ребенок, Тип.
– Значит, ты видела достаточно, чтобы понимать: жизнь – сложная штука. И многое в ней оказывается совсем не тем, чем представлялось.
Эти слова напомнили ей уклончивую фразу на ту же тему, произнесенную давным-давно ее отцом: жизнь длинна, а быть человеком трудно.
Они заговорили о другом, но, уходя, Тип повторил: поговори с отцом. Повторил так настойчиво, словно давал инструкцию.
– Он тебя удивит, вот увидишь.
Элоди пока не знала, последует она его совету или нет, но твердо вознамерилась сходить к самому Типу, как только вернется в Лондон. В четверг она так и не решилась задать ему вопрос о женщине в белом – дружба дружбой, а для одного дня волнений старику хватит; но сегодня утром, за завтраком, просматривая статьи Джульетты, она вдруг зацепилась глазом за одну деталь, которая ее поразила.
Пошелестев страничками из старой папки, она отыскала нужную статью. Почти все «Письма из провинции» были посвящены местным жителям, но попадались и другие, о родных и близких самой Джульетты. Одни трогали, другие печалили; третьи заставляли хохотать до упаду. Джульетта была из тех авторов, чье присутствие ощущается в каждой строке написанного ими текста: каждое слово, каждый оборот принадлежали ей и только ей.