рисом.
В разговоре наступил короткий перерыв, вызванный уходом женщин, отодвиганием стульев, звуком голосов на лестнице. Затем мужчины расположились плотнее, поближе к Десмонду, а Том отодвинул свой стул, чтобы спастись от дыма сигары, которую курил судья. Пятым присутствовавшим был усталый загорелый крошечный человечек с сияющими глазами, художник, которого Десмонд встречал в Италии. Он перебросил нить разговора Тому, который подхватил ее без интереса, чувствуя смутную жалость к этому человеку, который позднее, несомненно, попытается продать Десмонду какие-нибудь картины. Сейчас ему было явно не по себе в этой холодной, слегка подавляющей компании. Том выпустил вверх сигаретный дым, откинулся на спинку стула и наблюдал за флорентийцем, его нервными жестами, явным отвращением к портвейну.
Красивое лицо Криса иногда казалось Тому абсурдно детским, а сейчас оно разрумянилось и было серьезно. Том удивлялся, как Крис, имея опыт войны, мог сохранить это выражение детской наивности? В моменты, подобные этому, он был удивительно похож на портрет своей матери, который висел наверху.
— Подожди минутку, Крис, — говорил судья. Он на английский манер был безразличен к присутствию за столом маленького флорентийца — единственного человека, который, возможно, не знал, что Крис помолвлен с дочерью судьи. Десмонд не спешил поставить свой бокал, но все же не дал своему сыну возможности заговорить.
— Я думаю, так будет правильнее, Крис. Через пару лет твоя позиция будет неизмеримо лучше. Марион — благоразумное дитя. Она понимает, какое значение имеют эти начальные годы для любого адвоката. — Десмонд уважительно кивнул в сторону судьи. — Никто не понимает этого лучше, чем Марион.
Видя немое и бессильное возмущение Криса, Том жалел и его, и Марион. Им придется ждать, потому что они были слабее, гораздо слабее, чем те двое, кто вершит судьбами. Они слишком легко склонялись перед силами, сейчас ополчившимися против них. Они любили друг друга обыкновенной романтической любовью, бесстрастной и немного робкой. Им надо пожениться, думал Том, и испытать свое счастье. Но, пожав плечами, Крис сдался без борьбы, а Том, увидев этот жест, был смущен и раздосадован. Мора так бы не уступила. Ему сейчас захотелось, чтобы внезапное дикое проявление ее силы смогло повлиять на Криса и заставить его отбросить их благоразумные советы. Но ничего не произошло… Он просто продолжал тупо смотреть на стол.
Том снова повернулся к флорентийцу и заговорил с ним на его родном языке, желая сию же минуту принести хоть кому-нибудь радость, какое-то удовольствие взамен разочарования Криса. Он увидел, как расцвело лицо итальянца — ведь они разговаривали о Флоренции.
Взгляд Тома упал на Мору, стоявшую под картиной Рембрандта, которую ее мать купила в первый год своего замужества. Она вела серьезный разговор с юной женой флорентийца. Их фоном было великолепие портрета прекрасной Саскии[1], с ее мягкой полувеселой, полуробкой улыбкой. В краткий миг, войдя в комнату, Том застал этих двух женщин, картинно беседующих рядом с третьей, нарисованной, улыбающейся над их головами. Потом композиция мизансцены была нарушена, когда флорентиец энергично устремился к своей жене и прервал их разговор. Мора задержалась с ними лишь на несколько секунд.
Она вернулась к Тому. Он мягко и решительно взял ее под руку и повел к окну. Она выбрала кресло, в котором раньше сидел в этот вечер Десмонд. Теперь ее неподвижность была почти живописной статичностью портрета. Она как бы удалилась в себя, чтобы отвлечься от приглушенного шума разговоров в комнате, от расстроенного лица Криса… Отвлечься от истории, которую рассказывал Десмонд. Том видел, что по какой-то причине Мора восстает против всего этого, против деспотического влияния своего отца, нарядов, подаренных им, подавляющего угнетения его любви.
Почему, удивился он, Десмонд не видит этого по ее лицу; почему он не видит перемены в ней? Наверняка такая любовь, как его, не могла бы взирать на нее, не видя, не ощущая этой новой потребности ее натуры. Что-то или даже кого-то она вспоминала, думал он, вспоминала, не шевелясь, с остановившимся взглядом, отрешенная. Или, может быть, событие это было в прошлом, и лишь воспоминания о нем беспокоили Мору. Он не знал, что произошло за десять дней ее отсутствия, но видел, что Мора изменилась. Обычное высокомерие, которое удерживало ее от желания узнавать других людей, казалось, пошатнулось. Он пришел в возбуждение, потому что ему показалось, что она стряхнула с себя эту бесчеловечность, эту холодность, унаследованную от Десмонда… Она перестала просто наблюдать и научилась разделять чувства других людей.
Флорентиец попросил Десмонда сыграть что-нибудь. Когда тот сел за пианино, в комнате воцарилась тишина. Характерно, что он не уклонился от виртуозного грома вариаций Паганини-Брамса. Кто-нибудь менее уверенный поколебался бы, но только не он. Том с наслаждением слушал начальное развитие темы, резкое и ясное, как мелодичный колокольный перезвон, но его мысли были с Морой, с переменой, которую он в ней нашел.
Но музыка разбудила его. Он ощутил беспокойство при звуках дикой тарантеллы. Это был вихрь, безжалостно подхвативший его, увлекавший вперед и вперед.
Беспокойное настроение музыки сохранялось в нем, пока Десмонд не приступил к четвертой вариации второй части, — по мнению Тома, самой красивой. В ней были захватывающая дух красота, тепло и печаль, невыносимо сладостные.
Том склонился к Море и тихо произнес:
— Мора.
— Да? — ответила она шепотом.
— Когда мы поженимся?
— Я думаю, Том… Когда тебе будет угодно.
Она повернулась к нему, они обменялись дружелюбными взглядами, а маленькая вариация все звучала, более нежно и ласково, чем когда-либо раньше.
III
Мора видела первые съежившиеся коричневые листья и думала о том, где и как видит их Джонни. Они кружились над озером в Риджентс-парке, и она подумала, что, может быть, он смотрит, как они плывут по ручьям, впадающим в Стаур, мимо крупных лесистых берегов, мимо лодочной пристани Эйбла и исчезают в серых широких просторах дельты. Там ли еще Джонни, слушает ли еще, как Ирэн по вечерам играет в баре «Олень», или его тяга к перемене мест вновь увлекла его и погнала дальше? В «Олене» рано зажигают и разжигают огонь в камине. Довольствуется ли Джонни тесным кружком знакомых, кого сводит в гостинице зима? Вечера больше не прерывают случайные приезжие на машинах, которые останавливаются на полчаса и которых больше никогда не увидишь… Не почувствовала ли Ирэн — это дитя города — скуку и одиночество; понял ли это Джонни без ее слов?.. Ибо Ирэн, конечно, никогда не скажет об этом.
Может быть, с приходом осени они отправились южнее… Поехали во Францию, в Италию, в Испанию; не бродят ли они по пахучим живописным рынкам северо-африканских портов? Как же мало она знала Джонни, если даже не может представить, куда он мог бы поехать!
Она напомнила себе, глядя на листья, что знание не обязательно для любви, но скорее любовь сама создает тягу к знанию. Она напомнила себе также, что, где бы Джонни ни был, что бы ни делал, ее чувство к нему не остановит прихода зимы или весны, или ее свадьбы с Томом, которая состоится летом. Было бы достаточно просто спросить о Джонни Уиллу, но это не уменьшило бы беспокойства ее сердца и не помешало бы мысленно повторять его имя. Когда от ноябрьских морозов почернеют и затвердеют сучья деревьев, ей не поможет знание того, что он смотрит на темные синие моря или на долины, где все еще благоухают цветы.
Она обещала себе во время тех последних дней на борту «Радуги», в тот последний ветреный и солнечный день, когда они вернулись на лодочную пристань, что она никогда не увидит его снова. Но это обещание не может удержать ее от мыслей о нем. Она подумала, неужели, лучше узнавая друг друга, они обнаружат, что меньше любят? Или, как она надеялась, их недостатки, постепенно раскрываясь, сблизят их еще больше. Может быть, ее отрывочные воспоминания обладают нереальностью совершенства. Слишком мало было обыкновенного в тех десяти днях, что они провели вместе. В тот раз на склоне холма они обменялись единственным поцелуем. Времени было недостаточно, чтобы развеять чары и омрачить их знакомство обыденностью.
Она подумала, что когда-нибудь расскажет Тому о Джонни. Может быть, когда годы покоя в Ратбеге освободят ее от отчаянной тоски по нему. Она была уверена, что Том ее поймет. Ведь его собственная любовь была отдана и растрачена в едином порыве. Так что остались только терпение, великодушие и привязанность. Ей хотелось, чтобы Джонни мог познакомиться с Томом и узнать, какая безмятежная жизнь им уготована. Во время коротких зимних дней, когда тяга к Джонни станет острой и невыносимой, ее будет утешать мысль, что дети, родившиеся у них с Томом, вытеснят всякое воспоминание о нем.
IV
Битый лед тускло поблескивал в воде, а они стояли на мосту и смотрели на него в молчании — ленивом и усталом. Быстро темнело. Парк пустел: уходили люди, часом раньше гулявшие по аллеям; убежали дети, чьи крики нарушали зимний покой. Рука Десмонда в перчатке неподвижно лежала на ограде моста.
Мора смотрела вниз на лед, медленно скользивший по реке. Она скорее ощущала, чем видела, сумерки, собиравшиеся среди деревьев. На аллее у озера появился человек. Согнувшись, он кутался в пальто. Он шагал торопливо, не оглядываясь по сторонам, словно сумерки застигли его врасплох. Вскоре они перестали слышать его шаги, и воцарилась тишина. Десмонд тяжело вздохнул.
Она тут же повернулась к нему:
— В чем дело?
Он не ответил на ее взгляд.
— Моя дорогая, Рождество и всякие годовщины плохо действуют на чувствительных людей. Я недостаточно мудр, чтобы с нетерпением ожидать прихода новых годовщин, но всегда смотрю назад… И это тоже плохо.
— Почему?
— А почему нет? — Он снова вздохнул. — Моя дорогая, можешь ли ты представить все ошибки, которые я совершил? Это тяжело для сентиментальных людей.