овать. Наша цель была пробудить сочувствие в каждом. Возможно, после передачи какая-нибудь женщина, живущая в каком-нибудь городе, вспомнит, что мельком увидела в проезжающей машине прижатое к стеклу лицо девушки с раскрытым ртом, взывающим о помощи. Может быть, продавец какого-нибудь магазина вспомнит черноволосого парня, который вместе с продуктами купил самоклеящуюся пленку и гигиенические полотенца. Может быть, ей удалось выбросить из машины свою серую куртку с капюшоном, а мальчик на велосипеде вспомнит, как куртка упала на живую изгородь. Мне надо было привлечь всех на свою сторону.
– Вы в самом деле выступили хорошо, – повторил Майкл, потому что я не ответила. – И Тэд тоже. Кстати, мне надо кое-что у него уточнить.
– Тэд сейчас спит. Забавно, он лишь коснется головой подушки и уже спит, а у меня сна ни в одном глазу.
– У нас к нему несколько вопросов. Желательно встретиться завтра.
– Может быть, я смогу ответить на них сейчас?
– Нет. Нам нужно поговорить с ним, – в его тоне чувствовалось сожаление.
– Что за вопросы?
– Хотим кое-что прояснить. Не все сходится.
Мне это не понравилось. Они что, нам не верят?
– Майкл, ну зачем вам тратить время на такие пустяки?
– В нашем деле нет пустяков, – серьезно возразил он. – Скажите, чтобы он утром обязательно приехал в участок. Если это трудно, мы сами за ним заедем.
Это было похоже на сцену из телевизионного детективного сериала. Где мужа вызывают для дачи показаний и жена впервые осознает, что он подозреваемый.
– Может быть, я смогу ответить на эти вопросы и сэкономлю вам время?
Майкл вздохнул.
– Ладно. Вам известно, где был Тэд в тот вечер, когда пропала Наоми?
Я встала, заходила по кухне, поднимая и тут же ставя на место чашки и бокалы. Они прекрасно знали ответ. Меня вдруг потянуло спать, захотелось в постель.
– Он был в больнице. Операция закончилась поздно, случай оказался трудный. Время от времени такое случается. Позвоните в отделение, и вам подтвердят.
Майкл будто меня не слышал. Встал и произнес официальным тоном:
– Я, пожалуй, пойду. Передайте ему, что мы заедем утром.
Он ушел, а я долго сидела за столом с закрытыми глазами. Его слова отдавались эхом в тишине. Затем наконец я взяла трубку и набрала номер больницы. Попросила соединить с отделением нейрохирургии. Было уже поздно, но сотрудник-мужчина ответил сразу. По голосу чувствовалось, что молодой. Я назвала себя и сказала, что Тэд попросил проверить время, когда началась операция в прошлый четверг вечером. Он забыл записать, сколько она длилась, а это нужно для учета. Я произносила слова мягко, как будто заранее отрепетировала. Он отошел и минуты через три вернулся.
– Извините, что заставил вас ждать, доктор Малколм. Решил проверить дважды. Вы, случайно, не перепутали четверг с понедельником?
– Нет, он назвал четверг, – ответила я. Мое сердце заколотилось.
– Но в четверг оперировал только мистер Пател. Операцию мистера Малколма отменили. А сколько длилась операция мистера Малколма в понедельник, я смогу вам сказать, если вы перезвоните через несколько минут.
– Спасибо. Он сам позвонит, если сочтет нужным.
Положив трубку, я поднялась наверх и села в кресло рядом со своим спящим мужем. Я смотрела на него не мигая до тех пор, пока лицо его не стало расплываться. В конце концов он начал казаться мне совершенно незнакомым мужчиной, неизвестно как попавшим в нашу спальню.
Глава 19
Дорсет, 2010
Тринадцать месяцев спустя
У входа в вокзал Дорчестера дети поют рождественские гимны. Ими руководит статная седая женщина. На детях шапочки Санта-Клаусов. Эта женщина чем-то напоминает мне меня саму, в том смысле, что сравнительно недавно я принадлежала к ее миру, где у каждого есть обязанности. А теперь у меня нет никаких. И моя роль в жизни урезана. Только мать, уже не жена. А в графе род занятий следовало бы написать: художница.
Детское пение доносится до меня, когда я иду по платформе номер один, куда прибывает поезд, в котором едут Эд и Софи. Его отпустили на Рождество.
Через несколько минут поезд с шумом подходит к платформе, двери отрываются. Я шарю глазами, ища в толпе сына, и тихо вскрикиваю, когда чьи-то руки обнимают меня сзади.
– Эд.
Он смеется. Подумать только, смеется! Я много месяцев не видела его улыбки. Он небрит, живые карие глаза сияют, волосы чистые – он отрастил их. На плечах рюкзак и гитара. Эд поворачивается и обнимает девушку, прячущуюся за его спиной.
– Мам, это Софи. Соф, это мама.
Она выходит вперед, и серое здание вокзала становится светлее. Коротко подстриженные ярко-рыжие волосы, большие зеленые глаза, зеленая вязаная куртка, синие в полоску перчатки, оранжевая шапка, желтые ботинки. В одной ноздре поблескивает маленькое серебряное колечко. На плече вместе с рюкзаком висит аккордеон. Лицо очень симпатичное, спокойное.
Я беру ее руку в перчатке в свои.
– Здравствуй, Софи.
Она улыбается и становится еще светлее.
– Здравствуйте.
– Нам повезло, что ее отпустили, – говорит Эд, глядя на Софи. – Мы уже думали, что ничего не выйдет. Но обошлось.
– Спасибо за приглашение, – произносит она, и я улавливаю в ее речи легкий ирландский акцент.
По дороге в коттедж Эд сидит, близко придвинувшись к Софи, и показывает ей все местные достопримечательности. Я говорю им, что, может быть, сегодня попозже приедет Тео с другом. Его зовут Сэм. Эд спрашивает, стоит ли нам ожидать отца. Я отвечаю, что он должен прилететь из Йоханнесбурга завтра или послезавтра.
– Далековато он забрался, чтобы провести отпуск, – отзывается Эд, пожимая плечами.
Мне казалось, что Тэд переписывается с сыновьями и они в курсе его дел. Но, видимо, ничего не изменилось. Он ведь был постоянно занят, когда они росли. Ни разу не посетил ни одного родительского собрания, пропускал дни рождения и другие праздники. Я к этому привыкла. А теперь, после нашего разрыва, мне вообще должно быть безразлично, чем он занимается. Однако все равно неприятно, что отец так равнодушен к сыновьям.
– Он не в отпуске, а на конференции, – говорю я.
– Какая разница.
Я смотрю в зеркало заднего вида. Нет, Эд по-прежнему весел, улыбается, обнимает Софи. Возможно, гордится, какая важная персона у него отец.
– Завидую твоему папе, – подает голос Софи. – Работать в Африке так интересно.
– Это конференция, – повторяю я. – Всего две недели. Постоянно он работает в Бристоле.
– А Софи работает в «Международной амнистии», – сообщает Эд.
– Впечатляет.
Она в зеркале с улыбкой пожимает плечами.
– Я переводчица. Немецкий и французский.
– Они с братом полиглоты. Часто, когда хотят что-то сказать обо мне, переходят на какой-нибудь иностранный.
– А ты иногда так погружен в себя, что не услышал бы, даже если бы мы говорили о тебе на чистом английском. Видимо, это свойство врачей, даже будущих. Они слишком сосредоточены на своих мыслях. – Ее певучий акцент очень мил.
Они оба смеются. Видимо, это какая-то их старая шутка.
Вообще-то при встречах мы обходили стороной вопрос, что будет дальше, когда его пребывание в центре закончится. О своем желании заняться медициной Эд ни разу не упоминал. Экзамены на аттестат зрелости он сдал в центре с впечатляющими результатами, но решил остаться там на неопределенное время. В любом случае сейчас не стоит обсуждать вопрос его дальнейшей учебы. Я подожду, может, он созреет после каникул.
В прихожей нас встречает Берти. Эд с сияющим лицом приседает и обнимает пса. Берти фыркает и машет хвостом, обнюхивая его волосы. Софи приседает рядом.
Я завариваю чай, размышляя, как трудно, наверное, Эду совместить прошлое с настоящим. Попив чаю, они решают прогуляться к морю с Берти.
Я наблюдаю в окно, как они идут через сад, выходят за калитку, и уже, наверное, в сотый раз задаюсь вопросом, осознал ли он в полной мере то, что с ним случилось, и сделал ли правильные выводы.
Пора доставать из холодильника курицу, чтобы запечь ее с зеленью, маслом, чесноком и лимоном. Закрыв духовку, я наливаю бокал вина и иду с ним в пристройку, где неделю назад, выбросив из нее всякий хлам, устроила себе мастерскую. В доме места не нашлось. Окна здесь большие, так что света достаточно. В центре – разборный стол на козлах. На стенах висят несколько картин. В углу новый обогреватель.
На столе лежит написанная маслом картина, на которой я изобразила руки Мэри. Старушечьи, с пальцами, искривленными ревматизмом. Но пока еще способные держать садовые инструменты, ухаживать за курами, печь хлеб, готовить. Она говорит, что это руки ведьмы. Следовало бы добавить: доброй, очень доброй ведьмы. А вот руки Дэна. Держат кусок причудливого корня. Легко и осторожно. Корень из этих пальцев не выскользнет. Рядом – недавний карандашный набросок руки Майкла. В последний приезд на уик-энд он сидел в шезлонге у окна. Читал, положив руку на колено. Кажется, мне удалось передать его силу и одновременно нежность. Надо закончить. Я беру карандаш и начинаю работать, поглядывая в окно, где кружатся снежинки. Делаю тонировку, чувствуя, как будто его пальцы касаются меня.
Возвращаются Эд и Софи. Их одежда припорошена снегом.
– Я впервые в этих местах зимой, – говорит Эд, снимая мокрую куртку. – Здесь так пустынно.
– А какие живописные скалы, – восхищенно добавляет Софи, поеживаясь от холода.
Они идут в ванную, а потом, после курицы, вина и кофе, садятся у камина. Софи с аккордеоном, Эд рядом со своей гитарой. Он раскрепощен. Видно, что так они сидят часто. Я устраиваюсь неподалеку в тени, в синем отцовском кресле.
– Ты никогда не рассказывал о своем отце, – говорит Софи. Она прекращает играть, решив передохнуть.
Эд смеется.
– Рассказывал, ты просто забыла. Папа нейрохирург. Вправляет людям мозги.
Мне грустно это слышать. Ведь всего два года назад…
– Но он, наверное, все время пропадал на работе, – продолжает Софи. – Ты его и не видел.