Эд отправился в свой центр. Он собирается пробыть там еще несколько месяцев. О его дальнейших планах мне ничего не известно. Отношений со мной он больше не выяснял, но его слова больно меня задели, и я все время терзаюсь чувством вины. С Софи перед расставанием мы крепко обнялись.
Звонит Тео.
– Как это чудесно – вернуться домой. Думаю, я мог бы поселиться здесь навсегда.
Это глупо, но я чувствую что-то вроде ревности из-за того, что теперь своим домом он считает Нью-Йорк. На заднем плане слышен звон посуды и голос Сэма, напевающего что-то из «Кармен». Раньше нам бы пришлось долго привыкать к отношениям Тео и Сэма, а теперь все получилось на удивление легко и просто.
После разговора с Тео я снова иду в пристройку. Пытаюсь поработать. Вытаскиваю из ящика смятые тюбики с краской, задумчиво их рассматриваю. Французский ультрамарин, индийская красная киноварь, неаполитанский желтый – целая география цветов. Тео произнес слово «навсегда», но ничто не длится вечно. Ему еще предстоит это постичь. И чем позднее, тем лучше. Все кончается: и привычная жизнь, и любовь. Исчезают даже дети. А вот боль от потери – с ней ничего не происходит, она все длится и длится, и нет ей конца.
Я черчу подаренным Софи угольным карандашом толстые прямые линии. Вначале я не представляла, как смогу пережить даже часы, не говоря уже о днях, неделях, месяцах этого «навсегда». Темные металлические оковы ее отсутствия очень прочные. Им нет сноса. Во время работы грифель крошится, и я сдуваю отломанные частички. Мальчики в разговорах Наоми не упоминали. Она осталась где-то там, за их спинами. Они ушли вперед, а вот я нет. Наоми все время со мной, рядом.
Я пересекаю вертикальные линии горизонтальными полосками, делаю сетку, размышляя, какими цветами закрасить пространства между линиями. Они должны иметь темную окантовку, но светиться внутри – эти пространства, символизирующие жизни мальчиков. Я кружу по пристройке, пытаюсь подобрать цвет, который, если сравнить со звуком, звучал бы ярко и чисто, но содержал также и низкие обертоны. Трудно представить пигмент, обозначающий одновременно свет и тень. Может быть, смешать яркую киноварь с оранжевым? Нет, тут нужно больше цветов. Я пытаюсь вспомнить цвет камней в пустыне, закаленных ветром и жарой. Затем перед моим внутренним взором возникают византийские фрески, которые я видела в пещере у городка Горем в Каппадокии. Они казались подсвеченными солнцем, хотя находились глубоко под землей. Хмурые и одновременно сияющие.
Я смешиваю краски на палитре. Какой взять кадмий – желтый или бледный? А чего еще добавить? Белого? Красного? Оранжевого? Кладу кисть и жду вдохновения. Может быть, тут не хватает закатного солнца или яичного желтка?
Повернувшись, я вижу на скамье части дерева, приготовленные для растопки. Должно быть, я несла их, чтобы разжечь огонь в камине, и меня что-то отвлекло, а они так и остались лежать. Мое внимание привлекает прут. Я беру его, верчу в руке. Серовато-коричневый, с маленькими бугорками на месте будущих почек. Из крошечного углубления в коре выглянет нечто, непонятно на что похожее, и начнет медленно раскрываться, обнажая листик, который поначалу выглядит странно обтрепанным, даже изжеванным. Я делаю грубый набросок прута, затем обрабатываю его, все более тщательно, и в голове рождается идея картины. Это будет триптих, представляющий жизненный цикл. Возникший образ пока еще неотчетливый и эфемерный, и я, в страхе его спугнуть, сосредотачиваюсь на маленьких почках.
Через час мои руки коченеют от холода. Приходится остановиться. В коттедже возбуждение стихает, а потом наваливается знакомая тяжелая тоска, да так сильно, что я не могу пошевелиться. С трудом откликаюсь на звонок в дверь. Иду открыть, едва переставляя ноги.
На пороге Дэн. Стоит ссутулившись, с серьезными глазами.
– Ну проходи, не стой здесь, – я тяну его за рукав. – Рада, что заглянул.
Он проходит, не глядя на меня. Я беру его куртку, вешаю на крючок.
– Видишь, как у меня тут тихо после Рождества.
– А у вас все в порядке? – спрашивает он, пытливо вглядываясь в мое лицо своими зелеными в крапинках глазами.
– Конечно, не совсем, но… – под его взглядом моя улыбка тает.
О Наоми я ему ничего не говорила, но, думаю, он знает от бабушки.
– Это второе Рождество, которое прошло без дочери, – говорю я. – Ее ищут, так что есть надежда, что следующее мы встретим вместе.
Он краснеет:
– Можно я у вас немного побуду?
– Конечно. Ты ужинал?
– Нет, но…
– Тогда поужинаем вместе. Я сейчас быстро приготовлю тушеную индейку, а ты мне поможешь. Хорошо?
Он проходит, снимает свитер, закатывает рукава рубашки, открывая загорелые руки. Я достаю из холодильника тушку индейки, лезу в шкаф за приправами.
– Что-нибудь решил с учебой?
– Почти, – отвечает он, помогая мне разделывать птицу.
– И куда будешь поступать?
Дэн опускает голову:
– Тео рассказал мне о художественной школе в Нью-Йорке. Там учиться дешевле, чем здесь. И у меня скоплены кое-какие деньги. Так что я подал заявление на отделение современной скульптуры.
– Замечательно, Дэн. И где будешь там жить?
– Сэм сказал, что у них найдется для меня место.
– Очень за тебя рада, Дэн. Это просто фантастика, – я наливаю в бокалы вина. Мы чокаемся. – Молодец, что решился.
Следя за булькающим рисом, я погружаю кусок индейки в кипящий на медленном огне соус. В кухне тепло, и мне кажется, что где-то рядом здесь Тео и Эд. За едой Дэн рассказывает о том, как приняли его решение родители. Мама сразу согласилась, а отец вначале отговаривал, но потом сказал даже, что поможет деньгами. Спустя какое-то время Дэн спрашивает, над чем я сейчас работаю, и внимательно слушает описание замысла.
– Думаю, у вас получится интересно, Дженни.
Он еще ни разу не называл меня по имени. Не понимаю почему, но в его устах это прозвучало странно. Впрочем, миссис Малколм звучало бы не лучше.
Заканчивая еду, Дэн наклоняется вперед.
– Я хочу сфотографировать некоторые ваши картины. Буду искать в них вдохновение.
Эта просьба не приводит меня в восторг. Свои картины я не собиралась никому показывать.
– Может, не надо? – бормочу я и, увидев, как вытягивается его лицо, добавляю: – Не уверена, что они такие интересные.
Неожиданно почувствовав усталость, я встаю и выпускаю Берти в сад. Дэн тоже встает.
– Заходи перед отъездом, – говорю я, подавая ему куртку. – Я подберу кое-что для фотографий.
У двери он поворачивается и внимательно на меня смотрит:
– Я хочу сфотографировать и вас. Ваше лицо.
А вот это уже что-то совершенно неожиданное. Пару секунд я стою, не зная, что ответить.
– Сфотографируй лучше свою бабушку, Дэн. У нее очень красивое лицо. И еще в нашей деревне очень много симпатичных молодых девушек.
– Бабушку я уже много раз фотографировал, – отзывается он. – А девушки… это, конечно, хорошо, но мне интересно ваше лицо. Оно… – он на секунду замолкает, – красивое.
Я окончательно смущена. Пытаюсь рассмеяться:
– Что за чепуху ты говоришь, Дэн.
У открытой двери он неожиданно протягивает руку и касается пальцами моего лица. Я вздрагиваю, а он поворачивается и уходит.
Закрыв дверь, я стою, опершись на нее спиной. Что же происходит с парнем?
Я убираю со стола посуду, мою, чищу сковороду, кастрюли и злюсь на себя. Потому что чувствую вину. Дэн моложе моих сыновей, а я позволила себе наслаждаться его вниманием. Парень явно не в себе.
Медленно поднявшись наверх, я читаю сообщение от Майкла, желающего мне спокойной ночи. Посылаю ответ и надолго погружаюсь в прошлое, как будто смотрю фильм, где нас играют актеры.
Лето 1985 года. В библиотеке ужасно душно. Я в цветастом мини-платье, с чем-то непонятным на голове, сижу, прорабатываю учебное пособие по дерматологии, совершенно не интересуясь происходящим вокруг. Я поступила в университет, пропустив год после окончания гимназии, и очень серьезно относилась к медицине. Стать доктором было моей мечтой. Эдвард Малколм учился на моем курсе в другой группе. Ездил на собственном автомобиле – тогда это была большая редкость – и играл в крикет в университетской команде. В нем меня раздражало буквально все, особенно то, что он красавчик. Наши дорожки пересеклись совершенно случайно. Я готовила работу, которую собиралась подать на конкурс с призовым фондом в несколько тысяч фунтов. Кстати, Тэд Малколм тоже претендовал на приз, хотя не так нуждался в деньгах, как я. Потом мне надоело сидеть в душном читальном зале, я взяла в охапку книги и пошла на выход, собираясь позаниматься в общежитии. У двери столкнулась с ним. Книги посыпались на пол, он начал их собирать. Когда я его поблагодарила, он ответил, что этого мало, и вытянул из меня обещание прийти на свидание. С этого все и началось.
Я раздеваюсь, залезаю под одеяло. В романтических фильмах конец всегда счастливый, в отличие от жизни, где только вначале все хорошо. Впрочем, мне, надеюсь, до конца еще далеко.
Глава 23
Дорсет, 2010
Тринадцать месяцев спустя
Тридцатого декабря, устав скучать по Майклу, я решила совершить прогулку на Голден-Кэп. Оттуда в обе стороны открывается прекрасный вид на побережье. Летом там пахнет можжевельником, а сейчас воздух будет напоен соленой свежестью. Можно поискать нужные цвета, хотя для серьезной работы придется дождаться тепла. Но все равно есть надежда найти какие-нибудь интересные ветви.
Мы с Берти выходим в семь. В деревне тишина, огни только в нескольких окнах. Ночь еще не отошла достаточно далеко. Коттеджи окутаны туманными тенями. Я осторожно ступаю, стараюсь не разбудить тех, кто еще спит. Пусть еще поспят. Но из переулка доносятся шаги. Кто-то идет нетвердой усталой походкой. Может, это фермерша возвращается домой после дойки или рыбак идет с утренним уловом.
Из-за угла появляется высокий худой мужчина. Он согнулся, лицо в полумраке разглядеть невозможно. Но через несколько секунд я узнаю Тэда. Он выглядит утомленным, словно несколько миль шел пешком.