нов до нескончаемого перечня кулинарных рецептов и советов по хозяйству, – например, как раскормить курицу или удалить жирное пятно. Были здесь и рассуждения на тему рождения Элизы, роскошной колыбельки и коробки из-под марсельского мыла – но ни слова о Хоакине Андьете. Чтобы помнить о нем, дневник Элизе был не нужен. Только через несколько лет она начнет рассказывать на этих страницах о своей любви по средам.
И вот наконец в один из вечеров той зимы влюбленные встретились не в часовне, а в особняке Соммерсов. Прежде чем добраться до этого момента, Элиза прошла через бурю бесконечных сомнений, ведь она понимала, что это будет решающий шаг. Уже сами по себе встречи наедине и без присмотра лишали ее чести, самого драгоценного девичьего сокровища, без которого будущее невозможно. «Женщина без чести ничего не стоит, ей никогда не превратиться в супругу и мать, лучше бы ей привязать к ноге камень и броситься в море» – вот что ей твердили. Элиза думала, что у нее нет никаких смягчающих обстоятельств для проступка, который она готовится совершить, – она действует преднамеренно и осмысленно. В два часа ночи, когда в городе не оставалось ни одной неспящей души, только сторожа дозорами проходили по улицам, Хоакин Андьета как вор проник в дом через балкон библиотеки; внутри его ждала Элиза, в ночной рубашке и босая, дрожащая от холода и нетерпения. Она взяла Хоакина за руку и в темноте провела в нежилую комнату, где в больших шкафах хранился семейный гардероб, а в коробках разных размеров – материалы для изготовления платьев и шляпок, которые мисс Роза носила, переделывала и снова носила в течение многих лет. На полу лежали обернутые полотном шторы для гостиной и столовой – они дожидались нового сезона. Элизе это место показалось самым безопасным, самым удаленным от других комнат. А еще для надежности Элиза плеснула валерианы в рюмку анисовки, которую мисс Роза пьет перед сном, и в бренди, который Джереми потягивает, куря кубинскую сигару после ужина. Элиза знала каждый сантиметр дома, точно помнила, где скрипит половица и как открывать двери без шума; она могла провести Хоакина через темноту, не пользуясь никаким иным светом, кроме собственной памяти, а Хоакин следовал за ней, послушный и бледный от страха, не внимая голосу разума, так похожему на голос его матушки, который твердил ему про нерушимый кодекс чести достойного мужчины. «Я никогда не сделаю с Элизой того, что мой отец сделал с моей матушкой», – говорил себе Хоакин, двигаясь на ощупь, держа девушку за руку, понимая бессмысленность любых размышлений, ведь он уже побежден властным желанием, лишившим его покоя с их самой первой встречи. А Элиза в то же время разрывалась между предупреждениями об опасности, гудевшими в ее голове, и зовом инстинкта с его чудесными методами убеждения. Девушка не понимала в точности, что должно произойти в гардеробной, но уже заранее была готова ко всему.
Дом Соммерсов, построенный на холме и предоставленный на милость всем ветрам, как паутина на ветру, было никак невозможно обогреть целиком, несмотря на угольные жаровни, которые служанки разжигали семь месяцев в году. Простыни всегда были влажные из-за упрямого северного ветра, а спать ложились с бутылками горячей воды в изножье постели. Тепло всегда сохранялось только в кухне, где никогда не гасла дровяная печь – исполинское сооружение, выполнявшее множество задач. Зимой в особняке дерево скрипело, доски расходились, и казалось, что костяк дома вот-вот отправится в плавание, точно старинный фрегат. Мисс Роза так и не приспособилась к тихоокеанским бурям, как не могла привыкнуть и к подземным толчкам. Настоящие землетрясения, из тех, что переворачивают мир вверх тормашками, происходили приблизительно раз в шесть лет, и в такие моменты Роза демонстрировала удивительное хладнокровие, но ежедневная дрожь земли, сотрясавшая ее жизнь, действовала на англичанку угнетающе. Роза не желала ставить бокалы и фарфор на нижние полочки ближе к полу, как поступали чилийцы, и всякий раз, когда мебель в столовой начинала ходить ходуном и тарелки разбивались вдребезги, она во весь голос проклинала эту страну. Гардеробная находилась на первом этаже, и там Элиза и Хоакин любили друг друга на большой стопке кретоновых[8] занавесок в цветочек, которые летом вешали в гостиной на место тяжелых штор зеленого бархата. Они любили друг друга в окружении величественных шкафов, шляпных коробок и тюков с весенней одеждой мисс Розы. Им не мешал ни холод, ни запах нафталина – они находились по ту сторону бытовых неудобств, по ту сторону страха последствий и по ту сторону собственной щенячьей неуклюжести. Они не знали, как это делается, но изобретали прямо в процессе, потеряв голову и память, в полнейшей тишине, ничего не умея, но помогая друг дружке. В двадцать один год Хоакин был таким же девственником, как и Элиза. В четырнадцать лет он, чтобы порадовать матушку, принял решение стать священником, но в шестнадцать открыл для себя вольнодумное чтение, провозгласил себя врагом церковников, но не религии и решил оставаться непорочным, пока не выполнит свое обещание и не вытащит мать из нищенского конвентильо. Хоакину это казалось малым воздаянием за ее неисчислимые жертвы. Несмотря на девство и на великий страх, что их обнаружат, юноша и девушка в потемках сумели найти то, что искали. Они расстегнули пуговицы, развязали узлы, отбросили стыд и обнажили себя друг перед другом, упиваясь чужим воздухом и чужой слюной. Они вдыхали сумасшедшие ароматы, лихорадочно прилаживали это туда, а то сюда, искренне желая расшифровать загадки, достать до самого дна и вместе сгинуть в одной пропасти. Летние занавески были испачканы горячим потом, девственной кровью и семенем, но ни один из двоих не обратил внимания на эти следы любви. В темноте они могли только определить очертания второго тела и измерить доступное пространство, чтобы в горячке объятий не обрушить стопки коробок и вешалки с платьями. Они благословляли ветер и бьющий по крыше дождь, потому что эти звуки заглушали скрип половиц, но галоп их собственных сердец, прерывистое дыхание и вздохи любви звучали так оглушительно, что Хоакин и Элиза удивлялись, как это они не перебудили весь дом.
На заре Хоакин Андьета вылез через то же библиотечное окно, а обескровленная Элиза вернулась в свою спальню. Пока она спала, завернувшись в несколько покрывал, Хоакин прошагал два часа под дождем, спускаясь с холма. Юноша пересек притихший город, не замеченный сторожами, и вернулся домой как раз в то время, когда церковные колокола призывали к первой мессе. Хоакин рассчитывал войти незаметно, умыться, сменить воротничок и отправиться на работу в мокрой одежде за неимением второго костюма, но мать не спала и дожидалась его с горячей водой для мате и вчерашним поджаренным хлебом – как и всегда по утрам.
– Где ты был, сынок? – спросила она так печально, что он не смог ее обмануть.
– Я учился любви, мама, – ответил Хоакин и радостно обнял мать.
Хоакин Андьета мучился, понимая, что его политический романтизм не находит отклика в этой осторожной практичной стране. Он стал фанатичным приверженцем теорий Ламенне[9], которые постигал в туманных некачественных переводах с французского, как читал он и прочих энциклопедистов. Подобно своему учителю, Хоакин ратовал за католический либерализм в политике и за отделение церкви от государства. Ему был близок дух раннего христианства, дух апостолов и мучеников, но он был врагом священников, предавших Иисуса и Его истинных учеников: Хоакин именовал их пиявками, сосущими кровь доверчивых прихожан. Конечно, он остерегался развивать свои идеи перед матушкой, чтобы разочарование не свело ее в могилу. А еще он считал себя врагом землевладельцев – за их бесполезность и пресыщенность, и правительства – за то, что оно защищает интересы не народа, а богачей, что с помощью многочисленных примеров доказывали его сотоварищи на вечерах в магазине «Сантос Торнеро»; эти идеи он терпеливо втолковывал Элизе, которая его не слушала: девушку куда больше интересовал запах любимого, а не его речи. Этот молодой человек был готов отдать жизнь в порыве никому не нужного героизма, но панически боялся смотреть Элизе в глаза или говорить о своих чувствах. У влюбленных вошло в привычку заниматься любовью по крайней мере раз в неделю, все в той же гардеробной, которую они превратили в любовное гнездышко. Проводимое вместе время было столь коротко и столь дорого, что Элизе казалось глупостью тратить его на философские беседы; если уж они заводили разговор, Элиза предпочитала узнавать о вкусах Хоакина, о его прошлом, о матери и планах на их женитьбу. Элиза отдала бы все на свете, чтобы Хоакин произнес, глядя ей в глаза, те великолепные фразы, которые он писал на бумаге. Например, сказал ей, что легче исчислить намерения ветра и спокойствие прибрежных волн, чем силу его любви; что нет такой зимней ночи, которая сумела бы остудить незатухающий очаг его любви; что дни он проводит в грезах, а ночи без сна, беспрестанно мучимый воспоминаниями, и с отчаянием приговоренного считает часы до их следующего объятья; что «ты мой ангел и моя погибель, с тобой я познаю божественный экстаз, а без тебя опускаюсь в преисподнюю, так в чем же тайна твоей власти надо мной, Элиза? Не говори мне о завтра и вчера, я живу только ради сегодняшнего мига, когда я заново погружаюсь в безбрежную ночь твоих черных глаз». Девушка, взращенная на романах мисс Розы и стихах романтических поэтов, растворялась в этом губительном наслаждении – она чувствовала себя богиней, которой поклоняются, и не замечала несоответствия между пылкими признаниями и реальной личностью Хоакина Андьеты. В письмах он преображался в идеального возлюбленного, умеющего описать свою страсть на языке ангелов, так что вина и страх исчезали, уступая место безоглядному восторгу чувств. Никто прежде так не любил, они отмечены среди всех смертных даром неповторимой любви – вот что говорил Хоакин в своих письмах, и Элиза ему верила. При этом он занимался любовью торопливо и алчно, не успевая распробовать вкус, как человек, поддавшийся пороку и терзаемый виной. Хоакин не задавался целью изучить ее тело и позволить изучить свое, над ним брали верх поспешность желания и стремление остаться незамеченным. Хоакину постоянно казалось, что им не хватает времени, хотя Элиза и повторяла, что в эту комнату никто по ночам не заходит, что Соммерсы получили свою дозу снотворного, няня Фресия спит в своей хижине в глубине двора, а комнаты слуг расположены наверху. Инстинкт подстегивал дерзость Элизы, побуждая ее исследовать новые пути к наслаждению, однако вскоре она научилась себя сдерживать. Ее выдумки в любовной игре сразу настораживали Хоакина – ему начинало казаться, что его критикуют, недооценивают или сомневаются в его мужских способностях. Андьету терзали страшнейшие из подозрений, потому что он не мог себе вообразить такую природную чувственность в девочке шестнадцати лет, чья жизнь до сих пор проходила в четырех стенах. Ситуацию ухудшал страх перед возможной беременностью, ведь ни один из двоих не знал, как ее избежать. Хоакин смутно представлял себе механизм оплодотворения и предполагал, что, если вовремя отстраниться, ничего страшного не произойдет, вот только ему не всегда удавалось эт