о сделать. Он замечал, что Элиза бывает печальна, однако не знал, как ее утешить, и, вместо того чтобы попытаться, тотчас прятался за ролью интеллектуального наставника – в этой области он чувствовал себя уверенно. В то время как Элиза мечтала о ласке или просто об отдыхе на плече у любимого, Хоакин отстранялся, поспешно одевался и тратил драгоценное время, которое у них еще оставалось, на изобретение новых доводов в пользу все тех же сотни раз повторенных политических идей. Элизе было мало поспешных объятий, но она не допускала и мысли об этом даже в тайной тайных своей души, ибо это означало поставить под вопрос совершенство их любви. И девушка попадала в ловушку сочувствия и прощения, начинала думать, что, будь у них времени побольше и место понадежнее, их любовь стала бы лучше. Намного больше, чем их совместное кувыркание, Элизе нравились последующие часы, когда она воображала то, чего не было, и ночи, когда она мечтала о том, что, возможно, произойдет в гардеробной в следующий раз.
С той же серьезностью, с какой Элиза подходила ко всем своим делам, она идеализировала своего возлюбленного – настолько, что в конце концов ее любовь превратилась в навязчивую идею. Она искала только безусловного служения до конца своих дней, хотела жертвовать собой и страдать, доказывая свое самоотречение, хотела умереть ради него, если такое потребуется. Ослепленная чарами первой страсти, Элиза не замечала, что ответное чувство не столь ярко. Ее возлюбленный никогда не пребывал с ней всецело. Даже во время самых пылких объятий на облаке занавесок душа его бродила где-то еще, то ли готовая улететь, то ли уже улетевшая. Хоакин раскрывался только наполовину и кратковременно, как в китайском театре теней, зато на прощание, когда Элиза была готова разреветься от неутоленного голода любви, он вручал ей очередное чудесное письмо. И тогда для Элизы весь мир превращался в зеркало, единственная цель которого – отражать ее чувства. Девушка возложила на себя тяжкую ношу абсолютной влюбленности, но не сомневалась в своей способности к полной самоотдаче и именно поэтому отказывалась замечать двойственность в поведении Хоакина. Элиза придумала себе образ идеального возлюбленного и вскармливала эту химеру с несокрушимым упорством. Ее фантазии помогали ей справиться с горечью после поспешных объятий, которые не позволяли ей выйти из темного лимба неудовлетворенного желания.
Часть вторая (1848–1849)
Известие
21 сентября, в день начала весны по календарю мисс Розы, в доме проветрили комнаты, вынесли на солнце матрасы и покрывала, завесили деревянную мебель и поменяли шторы в гостиной. Няня Фресия, ничего не заподозрив, выстирала кретоновые занавески в цветочек – она была уверена, что засохшие пятна – это мышиная моча. Она установила во дворе большие емкости с горячей водой, настоянной на корочках мыльного дерева, на целый день поставила занавески отмокать, подкрахмалила рисовой водой и высушила на солнце; затем две служанки их отгладили, занавески стали выглядеть как новые, и их повесили в гостиной – так начинался новый сезон. А между тем Элиза и Хоакин, безразличные к весенним хлопотам мисс Розы, кувыркались на шторах зеленого бархата – и были они нежнее, чем кретоновые. Холода миновали, ночи стояли ясные. Любовь длилась три месяца, и интервалы между письмами Хоакина Андьеты, напичканными поэтическими оборотами и пламенными признаниями, существенно увеличились. Элиза ощущала отсутствие своего любовника; порой она обнимала лишь призрак. Несмотря на тоску неудовлетворенного желания и на изматывающий груз многих тайн, девушка снова выглядела спокойной. Она проводила день все в тех же занятиях, по-прежнему читала свои книги и играла на фортепиано, переходила из кухни в комнату для рукоделия, не проявляя ни малейшего интереса к жизни вне дома, но, если мисс Роза ее просила, охотно выходила с ней, как будто не могла придумать ничего лучше. Элиза ложилась и вставала рано, как и всегда, ела с аппетитом и имела здоровый вид, но вся эта видимость нормальности возбуждала ужасные подозрения у мисс Розы и няни Фресии. Женщины не спускали с нее глаз. Обе сомневались, что любовный дурман мог испариться так быстро, но Элиза на протяжении нескольких недель не выказывала признаков душевного смятения, и мало-помалу они ослабили бдительность. «Может быть, свечи святого Антония на что-то и сгодились», – подумала индианка. «Может быть, это была и не любовь», – размышляла мисс Роза, хотя ей и не слишком в это верилось.
Известие о том, что в Калифорнии нашли золото, добралось до Чили в августе. Вначале это принимали за пьяные бредни матросов в борделях Альмендраля, но через несколько дней капитан шхуны «Аделаида» рассказал, что половина его экипажа дезертировала в Сан-Франциско:
– Золото там повсюду, его можно загребать лопатой, люди видели самородки размером с апельсин! Любой умеющий держать лопату станет миллионером! – У капитана глаза горели от восторга.
В январе этого года рядом с водяной мельницей-лесопилкой на берегу Американ-Ривер некто по фамилии Маршалл нашел крупицу золота. Это желтое зернышко, вызвавшее эпидемию безумия, было найдено через девять дней после окончания войны между Мексикой и Соединенными Штатами и подписания договора Гуадалупе-Идальго[10]. Когда новость разнеслась по свету, Калифорния уже не входила в состав Мексики. Прежде чем стало известно, что в недрах этой территории лежат неисчерпаемые богатства, никому до нее не было особого дела; гринго считали ее индейской землей, и пионеры предпочитали осваивать Орегон, потому что считалось, что почвы там плодородней. Мексика воспринимала Калифорнию как разбойничье гнездо и во время войны не удосужилась отправить туда войска. А вскоре Сэм Брэннан, издатель газеты и мормонский проповедник, направленный в эти края для распространения своей веры, выкрикивал новость о золоте на улицах Сан-Франциско. Брэннану могли и не поверить, ведь репутация у него была мутная (поговаривали, что он не по назначению использовал Божьи деньги, а когда Мормонская церковь потребовала их вернуть, проповедник ответил, что так и поступит… в обмен на чек, подписанный Господом), но Брэннан подкреплял свои слова бутылочкой, доверху наполненной золотым песком, – склянка переходила из рук в руки, воспламеняя души. Заслышав крик «Золото! Золото!», трое из каждых четырех мужчин все бросали и отправлялись за легкой жизнью. Пришлось закрыть единственную школу, потому что не осталось даже детей. И в Чили известие о золоте произвело такой же эффект. Средний заработок составлял двадцать сентаво в день, а газеты сообщали, что наконец-то найдено Эльдорадо – страна, о которой мечтали конкистадоры, где улицы вымощены драгоценным металлом. «Богатство тамошних залежей – как в сказках про Синдбада или про лампу Аладдина: без преувеличения можно сказать, что за день там добывают по унции чистого золота» – вот как писали газеты и добавляли к этому, что золота в Калифорнии хватит, чтобы обогащать тысячи людей в течение десятилетий. Пламя алчности тотчас вспыхнуло и среди чилийцев – у них ведь поиски золота в крови, – и следующий месяц положил начало массовому переселению. Ко всему прочему, чилийцы на полпути опережали всех искателей приключений, двигавшихся со стороны атлантического побережья. Путешествие из Европы до Вальпараисо занимало три месяца, и потом требовалось еще два, чтобы добраться до Калифорнии. Расстояние между Вальпараисо и Сан-Франциско – меньше семи тысяч миль, тогда как путь с Восточного побережья Северной Америки, проходящий через мыс Горн, составляет почти двадцать тысяч миль. И это обстоятельство, по расчетам Хоакина Андьеты, давало чилийцам серьезное преимущество, ведь первые прибывшие застолбят самые лучшие жилы.
Фелисиано Родригес де Санта-Крус произвел такой же подсчет и решил не теряя времени отправиться в путь вместе с пятью лучшими, самыми верными работниками, пообещав им хорошую компенсацию, чтобы они оставили свои семьи и присоединились к рискованному делу. Три недели ушло на подготовку снаряжения, ведь им предстояло провести несколько месяцев в этом северном краю, который Фелисиано воображал себе пустынным и диким. Сборы в дорогу выгодно отличали его от тех беспечных путников, что бросались вперед вслепую, очертя голову, поддавшись искушению легкой наживы, но не подумав об опасностях и лишениях старательского дела. Фелисиано не собирался гнуть спину подобно батраку, поэтому брал с собой достаточно денег и надежных работников, – вот что он сказал своей жене, которая в это время ждала второго ребенка, но все равно собиралась ехать вместе с мужем. Паулина намеревалась прихватить с собой двух нянек, собственного повара, корову и кур, чтобы у детей всегда были молоко и яйца, однако на сей раз Фелисиано ответил решительным отказом. Идея пуститься в опасную одиссею с семьей на закорках представляла собой изначально безумный план. Паулина лишилась рассудка.
– Как звали того капитана, друга Джейкоба Тодда? – перебила она посреди его гневной речи, уравновесив чашку шоколада на своем огромном животе и макнув в шоколад кусочек слоеной булочки со сгущенкой – это был рецепт монахинь-клариссинок.
– По-моему, Джон Соммерс?
– Я о том моряке, которому надоело ходить под парусом и он много говорил о паровых судах.
– Да, это он.
Сеньора дель Валье в задумчивости жевала слойки, пропуская мимо ушей долгий перечень опасностей, о которых вещал ее муж. Паулина располнела и мало напоминала хрупкую девушку, когда-то сбежавшую из монастыря с обритой головой.
– Сколько денег на моем лондонском счете? – спросила она наконец.
– Пятьдесят тысяч фунтов. Ты очень богатая дама.
– Этого недостаточно. Можешь одолжить мне вдвое больше под десять процентов на три года?
– О господи, что за мысли у тебя в голове! На кой черт тебе столько денег?
– Я хочу купить паровое судно. Фелисиано, большой куш – это не золото, золото – оно не больше чем желтая какашка. Большой куш – это старатели. В Калифорнии они нуждаются во всем, платить будут наличными или песком. Про пароходы говорят, что они ходят напрямик, не подчиняясь капризам ветров, они больше и быстрее. Парусники – это вчерашний день.