адях и рынках выступали сказители: они, как и нищенствующие монахи, бродили по стране, сохраняя тысячелетнюю традицию устного предания. Жонглеры, акробаты, заклинатели змей, мастера переодевания, странствующие музыканты, люди-змеи, фокусники устраивали представления на улицах, а вокруг них бурлила торговля шелком, чаем, нефритом, специями, золотом, черепаховыми панцирями, фарфором, слоновой костью и драгоценными камнями. Овощи, фрукты и мясо шли нарасхват: капустные кочаны и нежные побеги бамбука продавались возле клеток с кошками, собаками и барсуками, которых мясник по запросу покупателей тут же убивал и свежевал одним движением ножа. Пернатому товару отводились целые переулки: не бывало дома без птиц и клеток – от самых простых до изделий из резного дерева с инкрустациями из серебра и перламутра. В особо отведенных местах торговали разноцветными рыбками: они приносили удачу. Любопытный ко всему Тао Цянь останавливался поглазеть, знакомился с людьми, и потом ему приходилось бежать, чтобы успеть выполнить поручения в той части рынка, где продавали товары для его ремесла. Этот сектор он мог бы найти с закрытыми глазами по стойкому запаху пряностей, трав и кореньев. Высушенные змеи лежали ворохом, как пыльные клубки; жабы, саламандры и причудливые обитатели глубин ожерельями висели на бечевках; сверчки и большие жуки с жесткими блестящими панцирями томились в коробках; обезьяны разных видов дожидались очереди на смерть; лапы медведей и орангутанов, рога антилоп и носорогов, тигриные глаза, акульи плавники и когти таинственных ночных птиц продавались на вес.
Первые кантонские годы прошли для Тао Цяня в учении, работе и услужении старому наставнику, которого он вскоре полюбил как родного деда. Это было счастливое время. Воспоминания о собственной семье стирались, Тао Цянь забыл лица отца, братьев и сестер, но только не лицо матушки – она являлась к нему часто. Вскоре учеба перестала быть обузой и превратилась в страсть. Всякий раз, когда мальчик узнавал что-нибудь новое, он бежал сломя голову к учителю и взахлеб рассказывал о своем открытии.
– Чем больше ты будешь узнавать, тем вернее почувствуешь, сколь мало ты знаешь, – смеялся старец.
Тао Цянь по собственному почину решил овладеть кантонским и мандаринским, потому что оказалось, что диалект его родной деревни крайне скуден. Он стремился впитывать знания своего учителя, и старик шутил, что мальчишка ворует даже его сны, но собственная любовь к знаниям питала его щедрость. Мастер делился с Тао Цянем всем, что тому хотелось выяснить, – и не только по части медицины, но и во всех областях его обширных знаний и утонченной культуры. Учитель был по природе человек добродушный, но при этом строгий и требовал предельного усердия, ибо, как он сам говорил, «времени у меня осталось мало, а все, что я знаю, с собой в могилу я не заберу, поэтому кто-то должен это использовать после моей смерти». При этом старик предупреждал Тао Цяня, что неуемная тяга к знаниям может сковать человека по рукам и ногам, подобно чревоугодию или распутству.
– Мудрец ничего не желает, не судит, не строит планов, разум его открыт, а сердце пребывает в покое, – утверждал наставник.
Когда Тао Цянь ошибался, мастер корил его с такой печалью, что ученик предпочел бы получить взбучку, но этот метод был отвратителен старому чжунъи, который никогда не позволял гневу управлять его поступками. И все-таки были случаи, когда мастер наносил ему ритуальные удары бамбуковой палкой – без злости, исключительно в педагогических целях: так бывало, когда чжунъи безошибочно угадывал, что ученик поддался искушению азартной игры или заплатил женщине. Тао Цянь научился шельмовать со счетами из лавок, чтобы делать ставки в игорных домах, притягательности которых противиться не мог, или чтобы получить кратковременное утешение в борделе, в объятиях одной из своих пациенток, которые предоставляли ему скидку как учащемуся. Хозяин узнавал об этом незамедлительно, потому что, если Тао Цянь проигрывал, он не мог объяснить, куда подевались деньги, а если выигрывал, не мог скрыть своего ликования. А запах женщин впитывался юноше в кожу.
– Снимай рубашку, сынок, мне придется несколько раз тебя взгреть, вдруг ты наконец да и поймешь. Сколько раз я тебе говорил, что страшнейшие из бед для Китая – это игра и проституция? За игрой люди теряют продукт своего труда, а в борделе теряют здоровье и жизнь. С такими пороками тебе никогда не стать хорошим врачом и хорошим поэтом.
В 1839 году, когда Тао Цяню было шестнадцать, между Китаем и Великобританией началась Опиумная война. К этому времени Китай превратился в страну нищих. Крестьяне, покрытые лохмотьями и гнойниками, покидали свои поля и брели в города – толпу оттесняли силой оружия, обрекая на скитание по дорогам Империи, точно свору голодных псов. Шайки разбойников и повстанцев сражались с правительственными войсками в нескончаемой войне, состоящей из взаимных засад. Настало время упадка и грабежа. Ослабевшая имперская армия под командованием продажных офицеров, получавших из Пекина противоречивые указания, не могла оказать сопротивления мощному и дисциплинированному британскому флоту. Поддержкой народа армия тоже не пользовалась: крестьяне устали смотреть, как солдатня вытаптывает их посевы, поджигает деревни и насилует их дочерей. Почти через четыре года сражений Китай был вынужден признать унизительное поражение и выплатить победителям сумму, равную двадцати одному миллиону долларов, уступить Гонконг и предоставить право на устройство «концессий» – кварталов для проживания иностранцев со статусом экстерриториальности. Там у иностранцев была своя полиция, администрация, учреждения и законы, безопасность обеспечивалась собственными войсками; это были настоящие государства на территории Китая, оттуда европейцы контролировали коммерческие операции, в первую очередь торговлю опиумом. В Кантон чужаки войдут только через пять лет, но старый чжунъи, узнав о позорном поражении своего высокочтимого императора и ощутив, как рушится экономика и моральный дух в стране, решил, что продолжать такую жизнь нет причин.
В годы войны душа мастера рвалась на части, он утратил душевное равновесие, к которому стремился в течение долгих лет. Его рассеянность и пренебрежение материальной стороной жизни обострились настолько, что Тао Цянь был вынужден кормить его с рук, если учитель несколько дней проводил без еды. Его финансовые дела запутались, и в дверь начали стучать кредиторы, но мастер их презрительно прогонял, ибо считал, что все денежные вопросы суть постыдная повинность, от которой мудрецы свободны в силу своей природы. В старческом помрачении этих последних лет чжунъи позабыл о своих добрых намерениях усыновить ученика и подыскать ему хорошую супругу; на самом деле разум его помутился настолько, что временами старик в растерянности застывал, глядя на Тао Цяня, не в силах вспомнить его имя и найти для него место в лабиринте лиц и событий, мелькавших в его голове без всякого порядка и сообразности. Но учителю вполне хватало здравомыслия, чтобы распланировать детали своих похорон, ведь для благородного китайца самое важное событие в жизни – это похороны. Мысль положить конец своему отчаянию путем изящной смерти давно уже не покидала мастера, но он дожидался развязки войны с тайной и бессмысленной надеждой увидеть триумф Поднебесной империи. Он не мог выносить высокомерия чужестранцев, он глубоко презирал грубых фаньгуй, белых призраков, которые не моются, пьют молоко и алкоголь, совершенно не понимают элементарных норм хорошего воспитания и неспособны должным образом почтить своих предков. Торговые договоры представлялись старику милостью, дарованной императором этим спесивым варварам, которые, вместо того чтобы склониться в знак благодарности и почтения, требовали все больше и больше. Подписание Нанкинского договора явилось для чжунъи последним ударом. Император и каждый житель Китая, вплоть до самых ничтожных, утратили честь. Как можно восстановить достоинство после подобного оскорбления?
Старый мудрец отравился, проглотив золото. Вернувшись из очередного путешествия по окрестностям в поисках трав, Тао Цянь обнаружил его в саду – чжунъи лежал на шелковых подушках, одетый в белое в знак траура по себе самому. Рядом стояла чашка еще теплого чая и лежала влажная кисточка. На маленьком столике осталось недописанное стихотворение, на тонком пергаменте сидела стрекоза. Тао Цянь поцеловал руки человека, который так много ему дал, а потом задержался на мгновение, чтобы восхититься прозрачностью крыльев в закатном свете, – именно так поступил бы его учитель.
На похоронах мудреца собралась целая толпа, потому что за свою долгую жизнь он помог тысячам людей жить в добром здравии и умереть без страданий. Чиновники и представители правительства шествовали со всей торжественностью, поэты декламировали свои лучшие стихи, а куртизанки были одеты в шелка. Знаменитый предсказатель определил благоприятную дату для погребения, а мастер похоронных принадлежностей обошел дом покойного, чтобы запечатлеть предметы, которыми тот владел при жизни. Мастер медленно проходил по комнатам, ничего не записывая и не измеряя, но под своими широкими рукавами он делал пометки ногтем на вощеной табличке; после обхода мастер сделал миниатюрный домик из бумаги, воссоздал каждую комнату с меблировкой и любимые предметы покойного – всему этому предстояло сгореть вместе с пачками денег, тоже сделанных из бумаги. В ином мире старец не должен испытывать нужды в том, чем наслаждался при жизни. Огромный гроб, украшенный не хуже императорской кареты, проехал по улицам города между двумя рядами солдат в парадной форме, а впереди ехали всадники в ярких одеждах и шли музыканты с цимбалами, барабанами, флейтами, колокольчиками, металлическими треугольниками и набором струнных инструментов. Шум стоял несусветный, что соответствовало значимости покойного. На могилу возложили цветы, еду и одежду, зажгли свечи, воскурили благовония, а потом сожгли деньги и замечательный бумажный домик. А еще на могилу водрузили деревянную родовую табличку, покрытую золотом, с гравированным именем учителя – это место для его души, а тело возвращалось в землю. Забрать табличку после похорон полагалось старшему сыну: он должен был поместить ее у себя дома на почетном месте рядом с табличками других предков по мужской линии, но у старого врача не было сына, который мог бы взять на себя эту обязанность. Тао Цянь был простой слуга, и предложить себя для этой миссии было бы непростительным нарушением этикета. Парень по-настоящему переживал смерть хозяина; он был единственным в толпе, чьи слезы и стоны полнились настоящей болью, но родовая табличка осталась в руках у далекого племянника; отныне его моральный долг – складывать подношения и молиться перед табличкой каждые две недели и во все праздничные дни.