– Доктор Тао Цянь, вместо того чтобы работать от рассвета до полуночи, а потом покупать ей шелковые наряды и шикарную мебель, лучше проводите с ней как можно больше времени. Наслаждайтесь ею, пока она с вами, – советовал Хоббс.
Оба врача, исходя из накопленного опыта, сознавали, что роды будут для Лин как испытание огнем. Ни один из двоих не был сведущ в этой материи, поскольку и в Европе, и в Китае родами до сих пор занимались повитухи, но друзья решили изучить этот вопрос. Доктора не доверяли опыту невежественных баб – таково было их мнение об этой профессии. Они видели грязные руки повитух, слышали их заклинания, знали их методы по отделению ребенка от матери, а посему решили избавить Лин от этих зловещих процедур. А вот Лин не хотела рожать в присутствии двух мужчин, особенно на глазах у фаньгуй с блеклыми глазами, который даже не умеет говорить по-человечьи. Лин умоляла мужа обратиться к повитухе из квартала, потому что элементарное чувство приличия запрещало ей раздвигать ноги перед чужеземным дьяволом, однако Тао Цянь, всегда готовый потакать прихотям жены, на сей раз был непреклонен. В конце концов супруги договорились, что Тао Цянь сам будет принимать роды, а Эбенизер Хоббс останется в соседней комнате, чтобы, если потребуется, помогать советами.
Первым признаком начавшихся родов стал приступ астмы, который едва не стоил Лин жизни. Судорожные усилия легких объединились со схватками внизу живота, и роженице не могли помочь ни вся любовь и познания Тао Цяня, ни медицинские книги Эбенизера Хоббса. Через десять часов, когда стоны матери превратились в хрипение висельника, а ребенок так и не показался, Тао Цянь бросился искать повитуху и, несмотря на свое отвращение, потащил женщину домой едва не силком. Как и опасались Тао Цянь с Хоббсом, повитуха оказалась смердящей старухой, совершенно не воспринимавшей их ученых рекомендаций, потому что ею руководила не наука, а многолетний опыт и древний инстинкт. Старуха начала с того, что вытолкала мужчин в соседнюю комнату, запретив даже выглядывать из-за занавеси. Тао Цянь так и не узнал, что происходило за разделяющей их преградой, но успокоился, когда услышал, что Лин свободно дышит и кричит в полный голос. Еще через несколько часов, когда изможденный Эбенизер Хоббс спал в кресле, а Тао Цянь безуспешно взывал к духу старого мастера, Лин произвела на свет обескровленную девочку. Поскольку это было существо женского пола, ни повитуха, ни отец не пытались ее оживить; оба стремились спасти жизнь матери, терявшей последние силы вместе с кровью, которая струилась по ногам.
Лин не сильно горевала о смерти дочери, как будто предчувствовала, что ей самой не хватит жизни, чтобы ее вырастить. Она медленно восстанавливалась после трудных родов и даже попыталась снова стать беззаботной участницей ночных игрищ. С той же стойкостью, с какой женщина скрывала боль в ступнях, она изображала блаженство в страстных объятиях мужа. «Соитие – это путешествие, священное путешествие», – часто повторяла Лин, но ей больше не хватало сил, чтобы совершать его вместе с супругом. Тао Цянь так нуждался в этой любви, что приучил себя не замечать все более тревожных знаков и до самого конца верить, что его Лин совсем не переменилась. Он много лет мечтал о сыновьях, однако теперь стремился защитить жену от новой беременности. Его чувство к Лин превратилось в преклонение, и признаться в этом он мог только ей; Тао Цянь считал, что никто не сумеет понять такую мучительную любовь к женщине, никто лучше его не знает Лин, никому не известно о свете, который она привнесла в его жизнь. «Я счастлив, я счастлив», – твердил он себе, отгоняя зловещие предчувствия, которые донимали его, стоило лишь чуть-чуть отвлечься. Но он не был счастлив. Тао Цянь утратил свой беззаботный смех и больше не чувствовал блаженства, находясь рядом с Лин, – только в редкие моменты чистого наслаждения плоти; жизнь его превратилась в напряженное наблюдение, в неусыпную заботу о хрупком здоровье Лин, в нескончаемую слежку за ритмом ее дыхания. Тао Цянь даже возненавидел ее золотые лилии, которые в начале супружества так любил целовать: это приводило его в возбуждение. Эбенизер Хоббс рекомендовал Лин долгие прогулки на свежем воздухе для укрепления легких и улучшения аппетита, но женщине удавалось сделать лишь десяток шагов, а потом она лишалась сил. Тао не мог все время находиться рядом с женой, как советовал Хоббс, потому что ему нужно было содержать семью. Каждый миг в разлуке с Лин казался ему временем, растраченным на тоску, украденным у любви. Тао Цянь мобилизовал на службу жене все свои лекарственные средства, весь опыт, накопленный за многие годы врачебной практики, однако через год после родов Лин превратилась в бледную тень той веселой девчушки, какой была прежде. Муж как мог пытался ее рассмешить, но смех у обоих получался фальшивый.
Однажды утром Лин не смогла подняться с постели. Женщина задыхалась, теряла силы, кашляя кровью и ловя ртом воздух. Она отказывалась от еды, проглотила лишь несколько ложек жидкого супа, потому что любое усилие ее изматывало. Лин спала урывками, в те редкие моменты, когда отпускал кашель. Тао Цянь подсчитал, что его жена шесть недель дышит с влажным бульканьем, как будто из-под воды. Поднимая Лин на руки, он убеждался, что женщина с каждым днем теряет в весе, и душа его сжималась от ужаса. Лин так страдала, что ее смерть уже можно было воспринимать как избавление, но в то злосчастное утро, когда Тао Цянь проснулся, держа в объятиях окоченевшее тело, он сам оказался на грани смерти. Долгий и жуткий крик, порожденный как будто в недрах самой земли, вулканом потряс дом и разбудил весь квартал. Соседи сбежались на шум, выставили дверь и увидели посреди комнаты голого Тао Цяня, воющего с мертвой Лин на руках. Парня пришлось успокаивать и силой оттаскивать от жены, пока наконец не явился Эбенизер Хоббс и не заставил друга принять дозу лауданума, которая свалила бы и льва.
Тао Цянь целиком отдался своему вдовству, его жизнь превратилась в отчаяние. Он устроил алтарь с портретом Лин и ее вещами и часами просиживал перед ним в одиночестве. Он перестал лечить больных, отошел от учебы и экспериментов, которые так сдружили его с Эбенизером Хоббсом. Ему были отвратительны советы англичанина, утверждавшего, что «клин клином вышибают» и что лучше всего справляться с болью в портовых борделях, где вдовец найдет для себя столько женщин с деформированными ступнями (так Хоббс именовал золотые лилии), сколько сам пожелает. Да как может этот фаньгуй предлагать такой вздор? Никому не под силу заменить Лин, он никогда не полюбит другую – уж в этом Тао Цянь был уверен. В этот период он был благодарен щедрому Хоббсу только за бутылки виски. Летаргия алкоголя продлилась несколько недель, пока у Тао Цяня не кончились деньги и ему не пришлось понемногу распродавать и закладывать вещи, а потом однажды он не смог заплатить ренту за дом и перебрался в затрапезную гостиницу. И тогда Тао Цянь вспомнил, что он чжунъи, и снова взялся за работу, хотя она давалась ему нелегко; доктор ходил в грязной одежде, с растрепанной косой и редко брился. Поскольку Тао Цянь пользовался хорошей репутацией, пациенты с покорностью бедных людей терпели его неприглядный вид и пьяные ошибки, но теперь к нему приходили все реже и реже. Эбенизер Хоббс тоже перестал звать Тао Цяня для консультации в сложных случаях, потому что перестал доверять суждениям китайского врача. До сих пор двое коллег превосходно дополняли друг друга: англичанин наконец-то получил возможность проводить рискованные хирургические операции – благодаря мощному снотворному и золотым иглам, способным заглушать боль, останавливать кровотечение и ускорять рубцевание шрамов, а китаец учился пользоваться скальпелем и другими методами европейской медицины. Однако теперь, когда у Тао Цяня дрожали руки, а глаза туманились хмелем и слезами, он был скорее опасен, чем полезен.
Весной 1847 года судьба Тао Цяня снова резко переменилась – такое с ним случалось не раз. По мере того как Тао Цянь терял постоянных пациентов и за ним все больше закреплялась репутация ненадежного врача, ему приходилось все чаще практиковать в бедных кварталах, где никто не спрашивал рекомендаций. Работа была рутинная: ушибы, ножевые и пулевые ранения. Однажды вечером Тао Цяня срочно вызвали в таверну, чтобы он зашил рану моряка после серьезной потасовки. Врача отвели в заднюю комнату, где без сознания лежал мужчина – голова его была похожа на лопнувшую дыню. Противником в схватке был великан-норвежец: он поднял тяжелый деревянный стол и, как дубиной, отбивался им от нападавших – компании китайцев, решивших проучить чужака. Китайцы набросились всем скопом, они искрошили бы норвежца в салат, если бы на помощь ему не пришли другие моряки с севера, которые пили в этом же заведении, и то, что начиналось как перебранка пьяных игроков, превратилось в межрасовую битву. Когда подоспел Тао Цянь, те, кто мог ходить, давно уже убрались подальше. Норвежец вернулся невредимым на свой корабль под конвоем двух английских полицейских, и на виду оставались только окровавленная жертва, хозяин таверны, и помощник капитана, которому удалось выпроводить полицию. Если бы раненый был европейцем, он определенно попал бы в британский госпиталь, но, поскольку речь шла об азиате, портовые власти не стали сильно утруждаться.
Тао Цяню хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что ему нечем помочь этому бедолаге с раздробленным черепом и мозгами наружу. Так он и объяснил помощнику капитана, толстому бородатому англичанину.
– Проклятый китаеза! Да разве ты не можешь остановить кровь и зашить ему голову? – потребовал англичанин.
– Ему раскроили череп, что тут зашивать? Он имеет право умереть спокойно.
– Он не может умереть! Мой корабль уходит завтра на рассвете, и этот человек нужен мне на борту! Он ведь кок!
– Мне очень жаль, – почтительно и скорбно ответил Тао Цянь, стараясь скрыть, насколько его раздражает этот неразумный фаньгуй.