– Тут все метисы, включая и высшее общество. Разумеется, они этого не признают. Туземную кровь здесь скрывают как чуму. Я не виню этих людей, ведь индейцы славятся своей грязью, пьянством и ленью. Правительство старается очистить здешнюю кровь, привлекая эмигрантов из Европы. На юге переселенцам дарят земли.
– В этой стране любимый спорт – убивать индейцев и забирать их земли.
– Джон, ты преувеличиваешь.
– Совсем не обязательно использовать пули, достаточно их споить. Но уж конечно, убивать куда увлекательнее. Как бы то ни было, мы, британцы, в этой забаве не участвуем, мистер Тодд. Земля нас не интересует. Зачем сажать картошку, если мы можем сколотить состояние, не снимая перчаток?
– Здесь для предприимчивого человека возможностей хватает. В этой стране всего так много… Если желаете разбогатеть, отправляйтесь на север. Там есть серебро, медь, селитра, гуано…
– Гуано?
– Птичье дерьмо, – пояснил мореход.
– Я в этом совсем не разбираюсь, мистер Соммерс.
– Джереми, мистера Тодда обогащение не интересует. Его стезя – христианская вера, правильно?
– Протестантская община здесь большая и состоятельная, вам окажут помощь. Приходите завтра ко мне. По средам моя сестра Роза устраивает музыкальные вечера, это хорошая возможность завести знакомства. Я пришлю за вами свой экипаж в пять часов вечера. Получите удовольствие, – пообещал на прощание Джереми.
На следующий день Тодд, освежившись крепким сном без сновидений и долгой ванной, избавившей его от соленой рыбы-прилипалы, присосавшейся к душе, но все еще покачиваясь из-за привычки ходить по палубе корабля, отправился на прогулку в порт.
Тодд не торопясь прошелся по главной улице вдоль моря совсем рядом с берегом, так что долетали соленые брызги, выпил несколько рюмок в кафе и пообедал в рыночной таверне. Джейкоб Тодд покинул Англию зимой, в морозном феврале, пересек бесконечную пустыню из воды и звезд, где стирались из памяти даже воспоминания о былых возлюбленных, а теперь оказался в другом полушарии в начале другой, не менее суровой зимы. Тодд воображал себе Чили жарким и влажным, наподобие Индии, – таковы были, по его мнению, все бедные страны, – но здесь властвовал ледяной ветер, который пробирал путешественника до костей и вздымал вихри из песка пополам с мусором. Тодд несколько раз заблудился на извилистых улочках – он делал поворот за поворотом и в итоге возвращался туда же, где уже проходил. Он поднимался по бесконечным лестницам запутанных переулков, зажатых между свисавшими непонятно откуда домами, благопристойно пытаясь не подглядывать за чужой жизнью через узкие окна. Тодду попадались площади европейского облика, где военные оркестры со сцены под крышей играли для влюбленных, и скромные дворики, вытоптанные ослами. По сторонам центральных улиц росли величественные деревья – их щедро питали ручьи, стекавшие к морю с холмов. В торговой части города присутствие британцев было столь очевидно, что даже воздух как будто напитался запахом других широт. Вывески некоторых магазинов были написаны по-английски, туда заходили соотечественники Джейкоба Тодда, одетые по лондонской моде, с теми же похоронными черными зонтами в руках. Но стоило Тодду чуть отойти от широких улиц, как на него с резкостью пощечины обрушилась бедность; люди здесь выглядели голодными и сонными, Тодд замечал солдат в поношенной форме и нищих у церковных дверей. В полдень колокола всех храмов принялись звонить, люди на улицах остановились, мужчины сняли шляпы, немногочисленные женщины упали на колени, и все без исключения перекрестились. Это зрелище длилось в течение двенадцати ударов, а потом уличная суматоха возобновилась как ни в чем не бывало.
Англичане
Отправленная Соммерсом карета подъехала к отелю с получасовым опозданием. Кучер успел хорошенько принять на грудь, но Джейкобу Тодду выбирать не приходилось. Экипаж двинулся на юг. Днем прошел дождь, он лил целых два часа, и улицы местами сделались непроезжими: лужи и грязь скрывали под собой коварные ямы, способные целиком поглотить беспечную лошадь. По сторонам улицы дожидались дети с упряжками быков – они были готовы вытащить завязшую карету в обмен на монетку, однако кучеру, несмотря на хмельную близорукость, удалось обогнуть все рытвины, и вскоре уже начался подъем на холм. Когда они добрались до Серро-Алегре, где проживала большая часть иностранной общины, город в очередной раз переменил свой облик: хижины и конвентильо[1] остались внизу. Карета остановилась перед особняком внушительных размеров, но с исковерканным обликом: то было чудище с претенциозными башенками и бесполезными лестницами, укрепившееся на неровном склоне и освещенное таким количеством факелов, что ночь была вынуждена отступить. Дверь открыл слуга-индеец в ливрее не по росту – он принял у гостя пальто и шляпу и провел в просторный зал, украшенный мебелью хорошей выделки и несколько театральными занавесями из зеленого бархата; повсюду здесь размещались какие-то безделушки, так что глазам для отдыха не оставалось и сантиметра пустоты. Джейкоб Тодд подумал, что в Чили, как и в Европе, пустая стена считается знаком бедности; свою ошибку он осознал много позже, когда побывал в строгих чилийских домах. Картины висели с наклоном вниз, чтобы удобнее было любоваться, а высокие потолки терялись в сумраке. Большой камин с толстыми поленьями и несколько жаровен с углями распределяли тепло неравномерно, так что ступни леденели, а голову припекало. В зале находилось больше десятка людей, одетых по европейской моде, служанки в униформе сновали с подносами в руках. Братья Джереми и Джон вышли навстречу гостю.
– Я представлю вас Розе, моей сестре, – сказал Джереми и повел Тодда в глубину зала.
И тогда Тодд увидел сидящую справа от камина женщину, которой было суждено разрушить покой его души. Роза Соммерс сразу же ослепила гостя – не столько своей красотой, сколько весельем и уверенностью в себе. В ней не было ничего ни от грубого жизнелюбия капитана Соммерса, ни от нудной выспренности Джереми – Роза вся так и искрилась, как будто всегда была готова взорваться заливистым смехом. А когда она смеялась, вокруг ее глаз возникала сеточка тонких морщин, и это почему-то еще больше влекло к ней Джейкоба Тодда. Он не мог вычислить ее возраст – где-то между двадцатью и тридцатью, – но подумал, что и через десять лет Роза совершенно не переменится, потому что у нее крепкие кости и царственная осанка. На хозяйке салона было абрикосового цвета платье из тафты и никаких украшений, помимо скромных коралловых сережек. Простейшая вежливость требовала, чтобы Тодд только изобразил, что целует протянутую руку, не притрагиваясь губами, но разум его помрачился, и Джейкоб Тодд, сам не зная как, отметился поцелуем. Этот знак внимания оказался столь неожиданным для обоих, что на одно бесконечное мгновение они замерли в нерешительности: Тодд держал ее ладонь, как рукоять шпаги, а она смотрела на отпечаток слюны, не отваживаясь его стереть, чтобы не оскорбить гостя; от неловкости их избавила девочка, одетая как принцесса. Только тогда Джейкоб Тодд пришел в себя, распрямился и краем глаза успел подметить, как братья Соммерс лукаво переглянулись. Тодд как ни в чем не бывало с преувеличенным вниманием обернулся к девочке, решив завоевать ее расположение.
– А это Элиза, наша воспитанница, – сказал Джереми Соммерс.
И тут Джейкоб Тодд допустил вторую бестактность:
– Воспитанница – это что значит?
– Это значит, что я не из их семьи, – спокойно объяснила Элиза, как будто разговаривала с дурачком.
– Правда?
– Если я буду плохо себя вести, меня отправят к монахиням-католичкам.
– Ну что за глупости, Элиза! Не обращайте на нее внимания, мистер Тодд. Детям приходят в голову странные идеи. Разумеется, Элиза – часть нашей семьи, – вмешалась мисс Роза, вставая со стула.
Элиза провела тот день с няней Фресией, готовя ужин. Кухня находилась во дворе, но мисс Роза соединила ее с домом крытым проходом, чтобы не краснеть перед гостями за остывшие или помеченные голубями блюда. Этот домик, почерневший от жира и копоти, был безраздельным царством няни Фресии. Кошки, собаки, гуси и куры вольготно бродили по этому строению из сырого кирпича, дверь в кухню никогда не запиралась; здесь каждую зиму находила пропитание выкормившая Элизу коза, которая дожила до преклонных лет, потому что ее никто не отваживался убить, – это было бы как убийство матери. Элизе нравился запах сырого теста в формах, когда дрожжи, вздыхая, производят свою таинственную работу и рыхлят тесто; нравился запах жженого сахара, которым украшали булки; нравилось, как пахнут куски шоколада, тающие в молоке. По средам перед зваными вечерами две мукамы (девушки-индианки, которые жили в доме и работали за еду) чистили серебро, гладили скатерти и до блеска натирали хрусталь. В полдень кучера отправляли в кондитерскую покупать сладости, приготовленные по рецептам, ревностно хранимым еще с колониальных времен. Няня Фресия пользовалась этой поездкой, чтобы подвесить на конскую упряжь кожаный мешок с парным молоком: мерная рысь взбивала его в сливки.
В три часа дня мисс Роза призывала Элизу в свою комнату – там кучер и слуги устанавливали бронзовую ванну на львиных лапах, мукамы протирали ее простыней и наполняли горячей водой с листьями мяты и розмарина. Роза и Элиза, как два ребенка, плескались в ванне, пока вода не остывала и не возвращались служанки с ворохом одежды: они помогали дамам надевать чулки и туфельки, панталоны до середины бедра, батистовые сорочки, а поверх – широкие юбки с валиками на бедрах, чтобы подчеркнуть стройность талии, потом еще три накрахмаленные юбки, а потом и платье, покрывающее тело целиком, так что на виду оставались только голова и кисти. Мисс Роза надевала еще и корсет из китового уса, такой тесный, что она не могла дышать и поднимать руки выше плеч, не могла сама одеться, не могла согнуться, иначе китовый ус ломался и роговые пластины иглами впивались в тело. То был единственный прием ванны за всю неделю, мероприятие, сопоставимое р