Роза и Джон онемели, не зная, как оправдаться; они просто пережидали бурю, и, когда Джереми выплеснул все до капли, в столовой надолго воцарилась тишина. Все трое разом обессилели. Впервые в жизни они предстали друг перед другом без масок учтивости и хороших манер. Казалось, будто безвозвратно сломалось что-то главное – то, что поддерживало в хрупком равновесии этот столик на трех ножках; и все-таки по мере того, как Джереми восстанавливал дыхание, лицо его приобретало прежнюю невозмутимость и хладнокровие, он поправил упавшую на лоб прядку и съехавший на сторону галстук. И тогда мисс Роза встала, подошла сзади к сидящему на стуле брату и положила руку ему на плечо – это было единственное проявление близости, которое она осмелилась себе позволить, а сердце ее в это время разрывалось от нежности к ее одинокому брату, к этому молчаливому меланхоличному мужчине, заменившему ей отца, а ей даже никогда не приходило в голову заглянуть ему в глаза. Роза поняла, что на самом деле ничего не знает об этом человеке и что никогда в жизни к нему не прикасалась.
Шестнадцать лет назад, утром 15 марта 1832 года няня Фресия вышла в сад и наткнулась на обыкновенную коробку из-под марсельского мыла, прикрытую газетным листом. Индианке стало интересно, она подошла посмотреть, подняла газету и увидела новорожденного младенца. Няня Фресия завопила, бросилась в дом, а в следующее мгновение над ребеночком уже склонилась мисс Роза. Ей едва исполнилось двадцать лет, она была свежа и прекрасна, как персик, ветер обдувал ее платье цвета топаза и распущенные волосы – именно такой ее запомнила (или вообразила) Элиза. Женщины вдвоем подняли коробку и перенесли в комнату для рукоделия; там они выкинули газету и достали девочку, небрежно завернутую в шерстяной жилет. Они заключили, что малышка пробыла на улице недолго: несмотря на утренний бриз, тельце было теплое, и девочка преспокойно спала. Мисс Роза велела индианке принести чистое одеяло, простыни и ножницы – они будут делать пеленки. Когда няня Фресия вернулась, жилет куда-то исчез, а голая девочка вопила на руках у мисс Розы.
– Я сразу же узнала этот жилет. Я сама год назад скроила его для Джона. Я его спрятала, потому что ты бы тоже его узнал, – объясняла Роза брату.
– Кто ее мать, Джон? – спросил Джереми.
– Я не помню, как ее звали…
– Ты не знаешь даже имени! Да сколько же ублюдков ты наплодил по свету?
– Это была портовая девчонка, молоденькая чилийка, я помню, она была очень хороша собой. Я больше ее никогда не видел и даже не знал, что она забеременела. Когда Роза два года спустя предъявила мне жилет, я вспомнил, что сам надел его на свою подружку, потому что на берегу было холодно, а потом забыл попросить обратно. Джереми, ты должен понять – такова жизнь моряка. Я не чудовище…
– Ты был пьян.
– Допускаю. Когда я понял, что Элиза – моя дочь, я пробовал отыскать мать, но она пропала. Может быть, она умерла, я не знаю.
– По какой-то причине эта женщина решила, что мы должны воспитывать ее дочь, и я никогда об этом не сожалела, Джереми. Мы дали Элизе нежность, хорошую жизнь и воспитание. Возможно, мать не могла ей дать ничего, поэтому и завернула девочку в жилет – чтобы мы поняли, кто ее отец, – добавила мисс Роза.
– И это все? Засаленный жилет? Это вообще не доказательство! Кто угодно мог быть ее отцом. Эта женщина проявила большую хитрость, избавляясь от ребенка.
– Джереми, именно таких слов я и боялась. Вот почему я ничего тебе не сказала, – ответила мисс Роза.
Через три недели после расставания с Тао Цянем Элиза в компании еще пятерых старателей мыла золото на берегу Американ-Ривер. Свое путешествие она проделала не в одиночку. Выехав из Сакраменто, Элиза сразу же присоединилась к группе чилийцев, которые тоже ехали на прииски. Они купили себе лошадей и мулов, но совершенно не разбирались в верховой езде, и мексиканцы с ранчо легко скрыли от покупателей их истинный возраст и дефекты. Товар оказался совсем никудышный: животным закрасили проплешины и одурманили для бодрости, но через несколько часов они растеряли всю прыть, хромали и еле переставляли ноги. Каждый всадник вез с собой инструменты, оружие и жестяную посуду, и теперь печальный караван плелся вперед под надсадный металлический лязг. По дороге чилийцы избавлялись от своего груза, скидывая громоздкие вещи рядом с крестами, которые отмечали покойников, павших на этом пути. Элиза выбрала для себя имя Элиас Андьета: Элиас только что приехал из Чили, матушка велела ему отыскать брата, Хоакина Андьету, и парень готов изъездить всю Калифорнию вдоль и поперек, лишь бы выполнить свой долг.
– Да сколько тебе лет, соплячок? – спросили земляки.
– Восемнадцать.
– А выглядишь на четырнадцать. Не слишком ли ты молод, чтобы золото искать?
– Мне восемнадцать, и я ищу не золото, а своего брата Хоакина, – ответил Элиас.
Чилийцы были молоды, веселы и до сих пор не растеряли кураж, который выгнал их из дома и забросил в далекий край; впрочем, они уже начали понимать, что улицы здесь не вымощены золотыми плитами, как рассказывали им на родине. Поначалу Элиза избегала открывать лицо и ехала, надвинув шляпу на глаза, но вскоре она заметила, что эти ребята вообще мало друг на друга смотрят. Им достаточно было знать, что к каравану присоединился еще один парень, и никого не удивляли его фигура, его голос и привычки. Каждый был занят сам собой, никто не обращал внимания, что Элиас не справляет нужду вместе с ними, а когда по пути встречалось озерцо, в котором можно искупаться, он лезет в воду не раздеваясь и даже не снимая шляпы, отговариваясь тем, что так заодно и одежду простирнет. Вообще-то, о чистоте здесь никто не заботился, и через несколько дней Элиза так же выпачкалась и пропотела, как и остальные. Она открыла, что грязь всех низводит до одного и того же состояния, и ее собачий нюх едва отличает запах ее тела от запаха попутчиков. Грубая ткань штанов царапала Элизе ноги, она не имела привычки к дальним поездкам верхом и на второй день едва могла ходить из-за стертой кожи на заднице, но и остальные тоже были горожане, а потому страдали не меньше Элизы. Сухая и жаркая погода, жажда, усталость и беспрерывно осаждавшие их москиты быстро положили конец балагурству. Чилийцы ехали молча, под бряцанье поклажи, они раскаивались в своей затее, еще не приступив к работе. Несколько недель караван бродил в поисках подходящего места для добычи золота, и Элиза использовала это время, чтобы порасспрашивать о Хоакине Андьете. Ни собранные в пути образцы породы, ни маловразумительные карты не облегчали задачи, а если им случалось набрести на хорошее место для промывки золота, оно уже было занято сотнями старателей, которые пришли раньше. У каждого было право застолбить сотню квадратных футов, владение участком обозначалось ежедневной работой и оставленными инструментами в случае недолгой отлучки, но, если старатель не появлялся в течение десяти дней, другие могли занять его место и зарегистрировать участок под своим именем. Самые тяжкие преступления – вторжение на чужую территорию раньше срока и кража – карались виселицей или поркой по приговору суда первой и одновременно последней инстанции, где старатели исполняли роли судей, присяжных и палачей. Партии чилийцев встречались повсюду. Земляки опознавали друг друга по одежде и акценту, радостно обнимались, угощались мате, водкой и сушеным мясом, красочно повествовали о пережитых невзгодах и тоскливо пели родные песни под звездным небом, но на следующий день коротко прощались, не тратя время на излишнее радушие. По характерному выговору и обрывкам рассказов Элиза догадывалась, что некоторые чилийцы родом из Сантьяго: эти полуаристократы еще несколько месяцев назад щеголяли в сюртуках, лаковых туфлях, шевровых перчатках и помадили волосы, однако на приисках их было почти невозможно отличить от самой простецкой деревенщины, здесь все трудились на равных. Классовые условности и предрассудки таяли перед суровой реальностью приисков, зато межрасовая ненависть никуда не делась, стычки вспыхивали по любому поводу. Чилийцы были многочисленнее и предприимчивее других латиноамериканцев, поэтому особенно раздражали гринго. Элиза узнала, что в Сан-Франциско ватага пьяных австралийцев напала на Чилесито – случилось настоящее сражение. На приисках хозяйничали несколько чилийских компаний: они завозили сюда крестьян – батраков, которые из поколения в поколение жили под феодальным гнетом; здесь они работали за мизерную оплату и не удивлялись, что золото принадлежит не тому, кто его нашел, а хозяину. С точки зрения янки, это было самое обычное рабство. Американские законы поддерживали индивидуальное предпринимательство: размеры участков соответствовали возможностям одного человека, который на нем работал. Чилийские компании обходили этот закон, записывая за каждым пеоном отдельный участок, и таким образом забирали себе обширные территории.
Белые старатели разных национальностей носили фланелевые рубашки, штаны заправляли в сапоги и имели пару револьверов на поясе; китайцы были в стеганых куртках и широких штанах; индейцы расхаживали в рваных военных мундирах и с голым задом; мексиканцы – в белых хлопчатых одеждах и гигантских сомбреро; золотоискателей из Южной Америки можно было узнать по коротким пончо и широким кожаным поясам – в них они носили ножи, табак, порох и деньги; дикари с Сандвичевых островов[29] были босы, а пояса носили из яркого шелка; все эти люди жили в мешанине цветов, культур, религий и языков, одержимые одной общей страстью. И каждого встречного Элиза спрашивала о Хоакине Андьете и просила рассказать всем знакомым, что Хоакина ищет его брат Элиас. Погружаясь все глубже в этот край, Элиза осознавала, насколько он огромен и как же трудно будет отыскать возлюбленного среди пятидесяти тысяч иностранцев, кочующих с места на место.
Партия изможденных чилийцев решила, что пора где-то остановиться. Они пришли в долину Американ-Ривер под палящим зноем; у них остались только два мула и конь Элизы – остальные животные пали по дороге. Земля была сухая и растрескавшаяся, на берегу росли только сосны и дубы, но чистая бурная река крутыми порогами спускалась с гор, острым ножом перерезая долину. По обоим берегам выстроились бесконечные ряды мужчин с лопатами: они ссыпали землю в ведра, а потом просеивали через устройство, похожее на детскую колыбель. Солнце палило старателям голову, ноги стыли в ледяной воде, одежда промокала; эти люди спали на голой земле, не выпуская из рук оружия, ели черствый хлеб и солонину, пили воду, взбаламученную сотнями копателей вверх по течению, и такой низкопробный алкоголь, что у одних не выдерживала печень, а другие сходили с ума. В первые же дни на глазах у Элизы погибли двое мужчин – они корчились от боли и исходили пенистым холерным потом; девушка возблагодарила мудрость Тао Цяня, который не позволял ей пить некипяченую воду. Как бы ни донимала жажда, Элиза всегда дожидалась вечера и общего привала, чтобы заварить себе чай или мате. Время от времени раздавались ликующие возгласы – кому-то посчастливилось найти самородок, – но большинству приходилось довольствоваться несколькими граммами драгоценного металла после отработки тонн бесполезной земли. Считаные месяцы назад в прозрачной воде можно было разглядеть крупицы золота, но теперь человеческая жадность взбаламутила природу, ландшафт переменился из-за гигантских ям и холмов из земли и булыжников, реки и ручейки текли по новым руслам, вода заполняла бессчетные лужицы, на месте леса лежали голые стволы. Чтобы добраться до золота, требовались титанические усилия.