Элиза не собиралась здесь оставаться, но она была измотана и не нашла в себе сил продолжать странствие в одиночку. Ее товарищи заняли место в конце линии старателей, довольно далеко от маленького поселка, который вырос на прииске, – там размещалась таверна и лавка для покупки самого необходимого. Соседний участок занимали три орегонца – они работали и пили с нечеловеческим упорством; эти парни не стали тратить время на приветствия, но сразу заявили, что у черненьких нет никакого права ковыряться в американской земле. Один из чилийцев резко возразил, что и у них тоже нет прав, эта земля принадлежит индейцам, и перебранка уже грозила перерасти в перестрелку, но спорщиков вовремя уняли. Вдоль реки все издавало невообразимый шум: лопаты, кирки, плеск воды, скрежет камней, брань старателей, но небо было ясное, а воздух пах лавром. Полумертвые от усталости чилийцы рухнули на землю, а липовый Элиас Андьета уже разводил костер, чтобы приготовить кофе, и поил своего коня. Сжалившись над несчастными мулами, хотя это были и не ее животные, Элиза сняла с них поклажу и напоила, чтобы они хоть немного отдохнули. От усталости у Элизы мутилось в глазах, она едва справлялась с дрожью в коленях; Тао Цянь был прав, предупреждая, что ей сперва нужно восстановить силы, а уж потом кидаться в новую авантюру. Элиза думала о хижине из брезента и досок: в это время Тао Цянь, наверно, погружен в медитацию или выводит красивые письмена с помощью кисточки и китайских чернил. Элиза улыбнулась, осознав, что тоска по родным местам почему-то возвращает ее не в уютную комнату для рукоделия мисс Розы и не в теплую кухню няни Фресии. «Как же я изменилась», – вздохнула девушка, глядя на свои руки, покрытые волдырями и обожженные немилосердным солнцем.
На следующий день чилийцы отправили Андьету в магазин купить все, что необходимо для выживания на реке, а еще промывочный лоток – стало очевидно, что здешние приспосóбы гораздо эффективнее, чем их убогие поддоны. Единственная улица в поселке – если так можно было назвать это жалкое скопище домишек – представляла собой болото вперемежку с отбросами. Магазин, то есть лачуга из досок и нетесаных стволов, был центром жизни для этого сообщества одиноких мужчин. Здесь торговали всем понемножку, могли налить рюмку спиртного и нехитро накормить; по вечерам, когда старатели собирались пропустить стаканчик, скрипач услаждал слух нехитрыми мелодиями, и тогда некоторые из мужчин повязывали на пояс платок в знак того, что готовы исполнить женскую партию, а прочие по очереди приглашали их на танец. На много миль в округе не было ни единой женщины, но иногда здесь проезжал запряженный мулами фургон с проститутками. Девиц дожидались с нетерпением и платили не скупясь. Владельцем магазина оказался добродушный разговорчивый мормон, имевший трех жен в Юте, – он отпускал товары в кредит тем, кто соглашался принять его веру. Он был трезвенник и, продавая выпивку, читал нотации о вреде пьянства. На вопросы Элизы хозяин ответил, что знавал одного Хоакина с фамилией вроде как Андьета, но он давно уехал, а куда – это неизвестно. Хозяин запомнил того парня, потому что он участвовал в драке между американцами и испанцами, что-то они не поделили. Может быть, чилийцами? Возможно – хозяин только знал наверняка, что те ребята говорили по-испански, это могли быть и мексиканцы, ведь для него все черненькие на одно лицо.
– И чем все кончилось?
– Участок остался за американцами, а этим пришлось уехать. Чем еще могло кончиться такое дело? Хоакин и еще один парень задержались у меня дня на два – на три. Я кинул вон там в углу одеяла и разрешил им валяться, пока они чуток не пришли в себя, ведь их здорово отделали. Неплохие были ребята. Я помню твоего братца, он черноволосый, с большими глазами, такой красавчик.
– Это он, – сказала Элиза, и сердце ее пустилось в галоп.
Часть третья (1850–1853)
Эльдорадо
Медведя тащили вчетвером, двое мужчин с каждой стороны тянули за толстые веревки посреди возбужденной толпы. Зверя проволокли к центру арены, приковали к столбу двадцатифутовой цепью, а потом еще пятнадцать минут развязывали; медведь был злой как черт и пытался оцарапать или укусить своих мучителей. Он был темно-бурого цвета, кривой на один глаз, весил более шестисот килограммов, хребтина была в проплешинах и шрамах прежних битв, но это был еще молодой боец. Изо рта с желтыми зубами клочьями свисала пена. Медведь поднялся на задние лапы и размахивал передними, силясь дотянуться до людей своими доисторическими когтями; он озирал толпу здоровым глазом и бешено рвался с цепи.
Городок возник несколько месяцев назад на пустом месте – он был построен бродягами и рассчитан на краткий срок. За неимением арены для боя быков, привычной для каждого мексиканского города в Калифорнии, здесь расчистили большое круглое пятно, огородили досками и добавили деревянные помосты для публики; это место использовали для укрощения лошадей и как загон для мулов. В тот ноябрьский вечер стальное небо грозило пролиться дождем, но было нехолодно, земля оставалась сухой. Сотни зрителей, собравшиеся за ограждением, встречали каждый рык медведя издевательским хором. Единственными женщинами были шесть молодых мексиканок в белых вышитых платьях и с неизменными тонкими сигарами в зубах – они привлекали не меньше внимания, чем медведь, мужчины и им кричали «оле-оле!», а бутылки с выпивкой и ставки в виде мешочков с золотом безостановочно переходили из рук в руки. Ставки принимали щеголи в городских костюмах, ярких жилетах, широких галстуках и цилиндрах, их легко было опознать среди скопища оборванных старателей. Три скрипача наигрывали любимые в народе мелодии, а когда дело дошло до «Сюзанны», гимна старателей, двое шутов – бородатые, но в женских нарядах – выскочили на арену и прошлись по кругу под сальные шуточки и аплодисменты, задирая юбки и демонстрируя волосатые ноги в панталонах с оборками. Публика наградила их щедрым дождем монет, бурной овацией и хохотом. Когда шуты убежали с арены, торжественный сигнал горна и барабанная дробь возвестили о начале схватки, а наэлектризованная толпа ответила ревом.
Стоя в самой гуще, Элиза наблюдала за зрелищем с восхищением и ужасом. Она поставила все свои невеликие сбережения, надеясь удвоить их за несколько минут. По третьему сигналу горна подняли деревянную дверцу и на арену с фырканьем вышел молодой бык, черный и блестящий. На секунду зачарованные трибуны затихли, а потом быка встретили многоголосым «оле!». Животное в растерянности остановилось: высоко поднятая голова с неподрезанными рогами, глаза внимательно изучают пространство, передние копыта бьют по земле, – а потом раздался рев медведя. Противник первым заметил приближение быка и быстро принялся рыть песок возле столба, вот он залез в эту яму и распластался как мог. Под завывание публики бык склонил голову, напружинил мускулы и рванулся вперед, вздымая тучи песка, ослепнув от ярости, тяжело дыша, пуская пар из ноздрей и слюну изо рта. Медведь ждал его в укрытии. Удар рогом пришелся в хребет, на толстой коже открылась кровавая борозда, но медведь не сдвинулся с места ни на дюйм. После первой неудачи бык обежал арену по кругу, толпа распаляла его бранью, и вот он снова бросился в атаку, стараясь поднять медведя на рога, но тот вжался в песок и молча принял новые удары на хребет, а потом, улучив момент, ловко махнул лапой и острыми когтями распорол быку нос. Хлынула кровь, бык обезумел от боли и уже ничего не видел, он наносил удары рогами вслепую, раз за разом терзая медвежью тушу и безуспешно пытаясь выкурить противника из ямы. А потом медведь неожиданно встал в полный рост, поймал быка за шею, сомкнул ужасные объятья и укусил за загривок. В течение долгих минут животные вдвоем танцевали по кругу, насколько хватало цепи, кровь заливала песок, а зрители на трибунах ревели и улюлюкали. Наконец быку удалось высвободиться, он, качаясь на ослабевших ногах, отошел на несколько шагов, блестящий обсидиан его шкуры все больше краснел, а потом колени подогнулись, и бык рухнул навзничь. И тогда неистовый гул трибун возвестил о победе медведя. В круг въехали два всадника, побежденному выстрелили из ружья в глаз, связали задние ноги и выволокли с арены. Элиза с отвращением проталкивалась сквозь толпу. Она потеряла свои последние сорок долларов.
За лето и осень 1849 года Элиза проехала с юга на север по Материнской жиле, от Марипосы до Даунивилла, а потом обратно, двигаясь по все более размытому следу Хоакина Андьеты: по обрывистым холмам, от речных долин до предгорий Сьерра-Невады. Вначале, когда она спрашивала о Хоакине Андьете, мало кто вспоминал человека с таким именем, но к концу года его фигура стала приобретать зримые очертания, и это придавало девушке силы для дальнейших поисков. По Калифорнии уже пронеслась молва, что Хоакина ищет его брат Элиас, и в течение последних месяцев эхо порой возвращало Элизе ее собственный голос. Уже не раз бывало так, что, когда Элиза спрашивала о Хоакине Андьете и еще не успевала назвать себя, в ней сразу же признавали младшего брата Хоакина. В этом диком краю почта из Сан-Франциско шла месяцами, а газеты отставали на неделю, зато никогда не подводили новости, передаваемые из уст в уста. Да разве мог Хоакин не узнать, что его разыскивают? Поскольку братьев у него нет, парень должен был задаться вопросом, кто такой этот Элиас, а тут уже несложно догадаться о схожести имен – так рассуждала Элиза; но даже если интуиция ничего не подсказала Хоакину, оставалось еще любопытство: кто это выдает себя за его родственника? Девушка плохо спала по ночам, она терялась в догадках и терзалась навязчивыми мыслями, что молчание возлюбленного можно объяснить только его смертью или нежеланием, чтобы его находили. А если Хоакин действительно от нее скрывается, как и предполагал Тао Цянь? Элиза проводила день в седле, а ночевала где придется, на земле, с кастильским покрывалом вместо одеяла и сапогами вместо подушки, не раздеваясь. Грязь и пот перестали ее беспокоить, питалась она по мере возможности и соблюдала только два правила: кипятить воду и не смотреть в глаза гринго.