ны, но, если вставляла чувствительные фразы, до которых сам автор никогда бы не додумался, клиенты не скупились на чаевые. Некоторые приносили Элизе письма от родных, чтобы она прочла их вслух и слегка приукрасила, – таким образом, горемыка-старатель обретал утешение в ласковых словах. Женщины, уставшие ждать на другой стороне континента, обычно ограничивались жалобами, упреками или четками благочестивых советов, забывая, что их мужчины больны одиночеством. В один печальный понедельник к Элизе пришел шериф и попросил записать последние слова парня из Висконсина, тем же утром обвиненного в краже лошади. Пареньку едва исполнилось девятнадцать лет, но голос его не дрожал, когда он диктовал Элизе: «Дорогая матушка, надеюсь, вы будете в добром здравии, когда прочтете это письмо, и передайте Бобу и Джеймсу, что меня сегодня повесят. С приветом, Теодор». Элиза хотела немного смягчить текст письма, чтобы уберечь несчастную мать от обморока, но шериф сказал, что времени на сюсюканье нет. Через несколько минут добропорядочные граждане отвели осужденного в центр городка, усадили на лошадь, набросили на шею веревку, перекинули конец через дубовый сук, потом хлопнули лошадь по крупу, и Теодор без лишних церемоний расстался с жизнью. Элизе и раньше доводилось видеть казни. Эта, по крайней мере, была быстрой, но, если приговоренный принадлежал к другой расе, его сначала подвергали порке, и, хотя Элиза уходила подальше от площади, крики приговоренного и улюлюканье зрителей преследовали ее потом неделями.
В тот день Элиза собиралась попросить в таверне разрешения устроить там свою почтовую контору, но в это время в городке поднялся переполох. Когда публика расходилась после битвы медведя с быком, на единственной улице появились запряженные мулами фургоны, впереди шел индейский мальчик и колотил в барабан. Фургоны были необычные: брезент размалеван, сверху свисала бахрома, пучки перьев и китайские фонарики, а мулы украшены, как звери в цирке, и каждый их шаг сопровождался оглушительным звоном медных колокольчиков. На козлах первого фургона восседала женщина с бюстом невероятных размеров, в мужской одежде и с пиратской трубкой в зубах. Вторым фургоном правил здоровенный дядька в наряде из истрепанных волчьих шкур, с бритой головой, с кольцами в ушах и вооруженный до зубов. Оба фургона тащили за собой по повозке: остальную часть отряда составляли четыре девицы в видавших виды платьях из бархата и парчи – все четыре слали воздушные поцелуи оторопевшей толпе. Старатели недолго пребывали в замешательстве: узнав знакомый караван, они принялись орать и палить в небо. До недавнего времени за отсутствием других женщин порченые голубки въезжали в любой поселок королевами, но ситуация переменилась, когда появились первые семьи и христианские проповедники: они смущали умы старателей угрозами вечных мук. Храмов в поселках не строили, поэтому религиозные службы проводили в тех самых салунах, где и процветали пороки. На один час приостанавливалась продажа алкоголя, карточные колоды убирали в ящики, а непристойные картины переворачивали лицом к стене; после этого мужчины слушали, как пастор обвиняет их в ереси и распущенности. Шлюхи удалялись на галерею второго этажа и оттуда стоически внимали поношениям, утешаясь мыслью, что уже через час жизнь в салуне вернется в привычное русло. Пока их бизнес процветал, проституток не сильно беспокоило, что мужчины, которые платят им за разврат, упрекают их в продажности, – как будто в сластолюбии повинны не те, кто платит, а те, кто соблазняет. Таким образом в поселках определялась четкая граница между женщинами достойными и безнравственными. Некоторые девицы, устав подмасливать шерифа и сносить поношения, собирали пожитки и перебирались на другое место, где рано или поздно повторялась та же карусель. Передвижное обслуживание имело свои преимущества: так девицы избегали осады священников и жен, к тому же появлялась возможность охватить самые отдаленные уголки, где оплата повышалась вдвое. При хорошей погоде дело процветало, однако теперь уже подступала зима, скоро должен был пойти снег, и тогда дороги для каравана станут непроходимыми: это было одно из последних путешествий бродячего борделя.
Фургоны проехали улицу из конца в конец и остановились на выезде из городка, а следом валила толпа мужчин, раздухарившихся от выпитого и от зрелища медвежьей схватки. Туда же двинулась и Элиза – ей было любопытно поглазеть. Она уже поняла, что сегодня мало кому захочется писать письма, – ей требовался другой способ, чтобы заработать на ужин. Небо было ясное, и несколько добровольцев вызвались распрячь мулов и спустить с повозки старое пианино – его установили на траве, подчиняясь указаниям мадам, которую все знали под благозвучным именем Громила Джо. В мгновение ока приезжие расчистили участок земли, расставили столы, на которых чудесным образом возникли бутылки с ромом и стопки открыток с голыми женщинами. Появились и две коробки с дешевыми изданиями, было объявлено, что это «французские любовные романы с самыми горячими сценами». Книги продавались по десять долларов – подарочная цена, если учесть, что с помощью этих романчиков старатели могли возбуждать себя неограниченно, а потом еще и одалживать книгу друзьям; это гораздо выгоднее, чем настоящая женщина, объясняла Громила Джо и в доказательство зачитала фрагмент, прослушанный публикой в гробовом молчании, точно пророческое откровение. А потом раздался дружный хор шуточек и смеха, и через минуту в коробках не осталось ни одной книжки. Между тем стемнело, и праздник пришлось освещать факелами. Цена, которую мадам назначила за бутылку рома, была непомерной, а танец с девушкой обходился в четверть этой цены.
– Кто-нибудь умеет играть на этом чертовом ящике? – вопросила мадам. Элиза, у которой кишки слипались от голода, бездумно шагнула вперед и села за расстроенное пианино, призывая в помощницы мисс Розу.
Элиза не играла уже почти год и не отличалась хорошим слухом, однако на ее стороне были годы сидения перед фортепиано с железным прутом за спиной и пальцы, помнящие удары бельгийского учителя. Девушка смело приступила к шутливой песенке, которую мисс Роза и ее брат-мореход часто пели дуэтом в ту невинную пору музыкальных вечеров, когда ее судьба еще не выкинула коленце и мир не перевернулся с ног на голову. К удивлению пианистки, ее неуклюжее исполнение имело успех. Не прошло и двух минут, как рядом с пианино появился местный скрипач, они заиграли вдвоем, начались танцы, и мужчины кинулись приглашать четырех проституток пройтись в танце и повеселиться на импровизированной танцевальной площадке. Людоед в волчьих шкурах снял с головы Элизы шляпу и положил на пианино таким решительным жестом, что никто не осмелился пройти мимо, и шляпа быстро начала наполняться чаевыми.
Один из фургонов служил и складом, и помещением для всякой всячины, и спальней для мадам и ее приемного сына-индейца – того, что колотил в барабан; во втором фургоне во время путешествий теснились четыре проститутки, а два прицепа были приспособлены под альковы. Изнутри они были украшены разноцветными платками, в центре стояло ложе с балдахином, четырьмя стойками и москитной сеткой, имелось зеркало в золоченой раме, керамическая раковина и умывальный таз, пол устилали персидские ковры – выцветшие и кое-где поеденные молью, но все еще яркие, помещение освещалось канделябрами с большими свечами. Эти театральные декорации воодушевляли клиентов и отвлекали внимание от дорожной пыли и общей ветхости альковов. Пока две женщины танцевали под звуки музыки, две другие торопливо принимали мужчин в повозках. Мадам, чьи волшебные пальцы были прямо-таки созданы для карт, не обходила вниманием игровые столы, не забывала получать деньги вперед за услуги своих голубиц, продавать ром и веселить собравшихся, и все это – не выпуская трубки изо рта. Элиза отыграла все песни, которые знала наизусть, а когда репертуар подошел к концу, начала все сначала. И никому не было дела до этих повторов, пока в конце концов глаза ее не затуманились от усталости. Увидев, что пианистка совсем обессилела, великан в волчьей шкуре объявил перерыв, вытащил деньги из шляпы, рассовал Элизе по карманам, а потом подхватил и почти на руках отнес в первый фургон, где вложил Элизе в руку стакан с ромом. Элиза полуобморочным жестом отвергла этот дар: для нее ром на пустой желудок был бы равносилен удару дубины по затылку; тогда великан порылся в беспорядочном нагромождении ящиков и коробок и извлек ломоть хлеба и луковицу; Элиза набросилась на еду, трепеща от вожделения. Проглотив последнюю крошку, она подняла глаза на дядьку в волчьей шкуре, который изучал ее с высоты своего непомерного роста. На лице его сияла безмятежная улыбка; девушка отродясь не видела таких белых и ровных зубов.
– У тебя женское лицо, – произнес здоровяк.
Элиза вздрогнула.
– Меня зовут Элиас Андьета, – ответила она, кладя руку на кобуру, как будто готовясь с оружием в руках отстаивать свое мужское имя.
– А я Бабалý Плохой.
– А что, есть еще и Бабалу Хороший?
– Раньше был.
– Что с ним случилось?
– Со мной повстречался. Откуда ты, пацан?
– Из Чили. Я ищу своего брата. Вы не слышали про такого Хоакина Андьету?
– Нет, никогда не слышал. Но если у твоего братца яйца подвешены как надо, рано или поздно он нас навестит. Девочек Громилы Джо знают все!
Коммерция
Капитан Джон Соммерс поставил «Фортуну» на якорь в заливе Сан-Франциско, на приличном расстоянии от берега, чтобы никакой смельчак не рискнул добираться до земли вплавь. Капитан довел до сведения экипажа, что холодная вода и сильное течение отправят на дно любого меньше чем за двадцать минут – ну если раньше не подоспеют акулы. Это был второй рейс Джона Соммерса с грузом льда, теперь он чувствовал себя увереннее. Прежде чем войти в узкий проход Золотых Ворот, капитан приказал откупорить несколько бочонков рома и щедро угостил всю команду, а когда моряки захмелели, Джон вытащил два пистолета и приказал всем лечь лицом в палубу. Помощник капитана заковал матросам ноги в кандалы, а пассажиры из Вальпараисо ошарашенно взирали на происходящее с верхней палубы, не понимая, что за чертовщина творится внизу. Тем временем братья Родригес де Санта-Крус прислали с берега целую флотилию шлюпок, чтобы перевезти на берег пассажиров и ценный груз. А экипаж обретет свободу для несения службы на обратном пути, только когда придет время сниматься с якоря, зато вместе со свободой матросы получат еще порцию рома и хорошую компенсацию в звонких монетах золотом и серебром – это удвоит их жалованье. Двойная оплата, конечно, не сравнится с их желанием затеряться в глубине континента и заняться поиском сокровищ, как мечталось почти всем, но, по крайней мере, послужит утешением. Этот метод Джон Соммерс применил и в своем первом рейсе – результат был великолепный. Джон гордился, что его корабль – один из немногих, с которых команда не дезертировала в погоне за золотом. Никто не отважился перечить этому английскому пирату, сыну чертовой шлюхи и Фрэнсиса Дрейка, как его называли, потому что никто не сомневался, что он разрядит оба ствола в грудь первому, кто поднимется с палубы.