Как только Элиза обзавелась постоянным местом жительства, она написала Тао Цяню на адрес китайской харчевни в Сакраменто, сообщила свое новое имя – Элиас Андьета – и попросила совета в борьбе с дизентерией: единственное средство, которое было известно ей самой, – это кусок сырого мяса, привязанный к животу поясом из красной шерсти; так поступала няня Фресия в Чили, но здесь такое лечение не приносило желаемых результатов. Элиза отчаянно скучала по Тао Цяню; иногда утром она просыпалась, держа в объятиях Тома-без-Племени, которого во сне принимала за чжунъи, но мальчик пах дымом, и это возвращало Элизу к реальности. Никто, кроме ее друга, не обладал свежим запахом моря. Разделявшее их расстояние в милях было невелико, но суровый климат делал этот маршрут труднопроходимым и опасным. Элиза уже хотела отправиться вместе с почтальоном дальше, чтобы продолжить поиски Хоакина Андьеты, но проходили недели, а удачная возможность никак не представлялась. Не только зима мешала планам Элизы. В эти дни на юге Материнской жилы до предела обострились отношения между старателями-янки и старателями-чилийцами. Гринго, устав от присутствия чужеземцев, собрались изгнать их с участков, но чилийцы оказали сопротивление – сначала с помощью оружия, потом обратились в суд, и судья подтвердил их права. Такое решение вовсе не утихомирило захватчиков – гринго впали в ярость, многих чилийцев повесили или сбросили со скал, выжившим пришлось бежать. В ответ чилийцы, как прежде и мексиканцы, начали сколачивать разбойничьи шайки. Элиза поняла, что не может рисковать: уже ее облика латиноамериканского мальчишки хватило бы для обвинения в любом вымышленном преступлении.
В конце января 1850 года ударили крепкие морозы. Люди боялись выходить из домов, поселок как будто вымер, и за две недели в борделе не появился ни один клиент. Было так холодно, что вода в умывальных тазах промерзала, несмотря на постоянно работающие печки; коня Элизы иногда по ночам приходилось заводить в барак, чтобы спасти от участи других животных, которые к утру превращались в глыбы льда. Женщины спали на кроватях по двое, и Элиза спала вместе с мальчиком – она прониклась к нему ревнивой и неистовой нежностью; мальчик был хмур, но отвечал безусловной взаимностью. Единственным человеком в караване, который мог бы соперничать с Элизой, была Громила Джо. «Однажды у меня будет сын, такой же сильный и храбрый, как Том-без-Племени, только гораздо веселее. Этот мальчонка никогда не смеется», – рассказывала Элиза в письме Тао Цяню. Бабалу Плохой не умел спать по ночам; он проводил долгие часы в темноте, вышагивая по бараку в теплых сапогах, потертых мехах и накинутом на плечи одеяле. Бабалу перестал брить голову, макушка его поросла коротким волчьим мехом – таким же, как и на его куртке. Эстер связала великану шапочку из светло-желтой шерсти – она покрывала его голову до самых ушей и придавала ему вид ребенка-переростка. Именно Бабалу однажды под утро услышал слабый стук и сообразил, что эти звуки не похожи на звуки природы. Держа пистолет на изготовку, Бабалу приоткрыл дверь в барак и заметил бесформенный куль в снегу на пороге. Великан встревожился, позвал Джо, и они, борясь с ветром, грозившим сорвать дверь с петель, вдвоем затащили находку в барак. Это был полузамерзший человек.
Оживить гостя оказалось непросто. Пока Бабалу его растирал и заливал в рот бренди, Джо разбудила девушек, они подкинули дров в печи и вскипятили воду для ванны; мужчину погрузили в лохань, там он понемногу пришел в себя, из синего сделался розовым и сумел произнести несколько слов. Его нос, ступни и ладони были обморожены. Мужчина в лохани рассказал, что он крестьянин из мексиканской Соноры, пришел, как и тысячи его земляков, на калифорнийские прииски. Спасенный назвался Джеком – определенно, это привычное для гринго имя было ненастоящим, но ведь и другие обитатели этого дома пользовались вымышленными именами. В течение следующих часов Джек не раз оказывался на пороге смерти, но, когда уже начинало казаться, что больше для него ничего не возможно сделать, он возвращался из мира иного и глотал еще несколько капель бренди. В восемь часов, когда ветер наконец утих, Джо велела Бабалу отправляться за доктором. Когда эти слова услышал мексиканец, до сих пор лежавший неподвижно и, как рыба, хватавший ртом воздух, он широко распахнул глаза и перепугал всех громогласным «нет!». Никто не должен знать, что он здесь, потребовал Джек так яростно, что никто не отважился с ним спорить. Объяснений и не требовалось: было очевидно, что у парня проблемы с законом, а этот поселок с виселицей на площади – последнее место, где стал бы искать убежища беглый преступник. Только жестокая метель заставила его выйти к людям. Элиза ничего не сказала, но ее тоже не удивила реакция этого человека: от него пахло злодейством.
Через три дня Джек немного восстановил силы, но у него отвалился кончик носа и почернели два пальца на руке. Однако даже эти обстоятельства не убедили его в необходимости обратиться к врачу: Джек прогундосил, что лучше уж гнить по частям, чем целиком оказаться на виселице. Громила Джо созвала совет в дальнем конце барака; шепотом постановили: бедняге нужно отрезать пальцы. Все взгляды уперлись в Бабалу Плохого.
– Я? Да ни в жизнь!
– Бабалу, сукин ты хвост, не строй из себя барышню! – в ярости прорычала Громила.
– Давай ты сама, Джо, я на такое не гожусь.
– Если годишься, чтобы разделать оленя, так и здесь справишься. Да что для тебя пара каких-то несчастных пальцев?
– Одно дело зверь, а совсем другое – христианская душа.
– Поверить не могу! Это шлюхино отродье (простите меня, девочки) не хочет оказать мне даже такую малюсенькую услугу! После всего, что я ради тебя сделала, скотина!
– Прости, Джо. Я никогда не причинял вреда человеческому существу…
– Да что ты мелешь? Ты разве не убийца? В тюряге не сидел?
– Это было за кражу скота, – признался великан, чуть не плача от унижения.
– Я все сделаю, – перебила бледная, но решительная Элиза.
Теперь все недоверчиво вытаращились на маленького чилийца. Даже Том-без-Племени казался более подходящим кандидатом для такой операции, чем этот неженка.
– Мне нужны отточенный нож, молоток, игла, нитка и чистые тряпки.
Бабалу сел на пол и в ужасе обхватил голову руками, а женщины в почтительном молчании готовили необходимые предметы. Элиза вспоминала, как под руководством Тао Цяня извлекала пули и зашивала раны в Сакраменто. Если тогда она не падала в обморок, значит справится и теперь, сказала себе девушка. Самое главное, по словам Тао Цяня, – избежать кровопотери и заражения. Элиза никогда не видела ампутаций, но, когда они лечили бедолаг с отрезанными ушами, Тао Цянь рассказывал, что в других землях за те же преступления отрубают руки и ноги. «Топор палача скор, но он не оставляет ткани, чтобы прикрыть кость на культяшке», – сетовал чжунъи и вспоминал уроки доктора Эбенизера Хоббса, который имел дело с боевыми ранениями и учил, как поступать в таких случаях. «Хорошо хоть у нас тут только два пальца», – утешала себя Элиза.
Громила заливала в пациента алкоголь, пока тот не отключился, а Элиза тем временем дезинфицировала нож, нагревая до красноты. Она велела усадить Джека на стул, смочила его руку в тазике с виски и положила на край стола, отставив гангренозные пальцы в сторону. Элиза пробормотала магическую молитву няни Фресии и, подготовив себя, сделала знак голубкам, чтобы те крепко держали пациента. Она приставила нож к черным пальцам и нанесла один уверенный удар молотком; острие погрузилось в плоть, беспрепятственно обрубило кости и впилось в стол. Джек испустил утробный рык, но он был до того проспиртован, что даже не пришел в себя, когда Элиза накладывала швы, а Эстер бинтовала. Через несколько минут пытка закончилась. Элиза смотрела на ампутированные пальцы и боролась с тошнотой, женщины перекладывали Джека на тюфяк. Бабалу Плохой, который все это время держался как можно дальше от стола, робко подошел, сжимая свою детскую шапочку в руке.
– Да ты настоящий мужик, Чиленито, – восхищенно пробормотал великан.
В марте Элизе тихонько исполнилось восемнадцать лет, и она все еще ждала, что рано или поздно на пороге появится Хоакин, как, по утверждению Бабалу, поступил бы любой мужчина на сто миль в округе. Мексиканец Джек за несколько дней восстановил свои силы и однажды ночью скрылся, ни с кем не попрощавшись; рана его еще не успела зарубцеваться. Вел он себя очень скверно, и все в бараке обрадовались, когда он ушел. Джек мало говорил и был всегда на взводе, держался нагло, закипал из-за малейшего, им самим выдуманного повода. Он не выказывал никаких признаков благодарности за заботы обитателей барака, – наоборот, придя в себя после алкогольной анестезии и узнав, что ему ампутировали два пальца, необходимые для стрельбы, мексиканец принялся браниться и угрожать, поклялся, что сукин сын, изувечивший ему руку, заплатит за такое дело собственной жизнью. И тогда у Бабалу кончилось терпение. Он подхватил мексиканца, точно куклу, вздернул на высоту своего роста, посмотрел в глаза и произнес тем медоточивым голоском, который у него предвещал вспышку ярости:
– Это был я, Бабалу Плохой. Ты чем-то недоволен?
Как только прошла горячка, Джеку захотелось попользовать голубок, потешиться в свое удовольствие, но девушки его решительно отвергли: они не собирались ничего давать даром, а карманы Джека были пусты – девушки же сами его и раздевали, чтобы уложить в лохань в ту ночь, когда он явился весь заледенелый. Громила Джо взяла на себя труд объяснить: если бы ему не отрубили пальцы, Джек лишился бы либо руки, либо жизни, посему ему бы стоило благодарить небеса за то, что он попал под эту крышу. Элиза не позволяла Тому-без-Племени приближаться к этому дядьке, а сама подходила, только чтобы передать еду или сменить повязку: запах злодейства был для нее вполне реален и внушал отвращение. Бабалу тоже терпеть не мог Джека и, пока тот еще жил в бараке, вообще с ним не разговаривал. Гигант относился к голубкам как к сестрам и впадал в ярость, когда Джек заводил с ними свои грязные разговорчики. Самому Бабалу даже в случае крайней нужды не пришло бы в голову воспользоваться профессиональными услугами своих подруг – для него это было как кровосмешение, а если естество начинало его донимать, он ходил в дома конкурентов и предупредил Чиленито, чтобы и тот поступал так же в том маловероятном случае, если вдруг исцелится от своих девчачьих манер.