– Сейчас ты мне скажешь, где взяла эту брошь, иначе я тебе все зубы повыбиваю – ты меня поняла?
– Я ее не украла, сеньор, клянусь! Мне ее отдали!
– Кто отдал?
– Вы не поверите, если я расскажу…
– Кто?!
– Девушка, давно, на корабле…
И Асусена Пласерес была вынуждена открыть этому бесноватому, что брошку ей дал китайский повар в уплату за присмотр за бедняжечкой, которая умирала после аборта в трюме корабля посреди Тихого океана. По мере того как Асусена рассказывала, ярость капитана сменялась ужасом.
– Что с ней было дальше? – обхватив руками голову, упавшим голосом спросил Джон Соммерс.
– Не знаю, сеньор.
– Проси что хочешь, женщина, но скажи, что с ней сталось, – взмолился Джон и бросил на юбку Асусены ворох купюр.
– Кто вы, сеньор?
– Я ее отец.
– Она истекла кровью, мы выбросили тело в море. Клянусь вам, это правда, – без колебаний ответила Асусена Пласерес: она решила, что, раз уж несчастная девушка преодолела полмира, спрятавшись в крысиной норе, наводить отца на след беглянки будет величайшей гнусностью.
Элиза провела лето в поселке, дни пробегали незаметно, все время находились какие-то дела. Сначала у Бабалу Плохого случился приступ дизентерии, а у всех остальных случилась паника, потому что считалось, что опасность эпидемии миновала. Вот уже несколько месяцев никто на желудок не жаловался, разве что погиб двухлетний мальчик – первый ребенок, который родился и умер в этом поселке, традиционно служившем перевалочным пунктом переселенцам и искателям приключений. Погибший мальчик придал их поселку новый статус: теперь это был не лагерь, отмеченный виселицей как единственным объектом, дававшим ему право появиться на картах, – теперь здесь имелось христианское кладбище и маленькая могилка человека, вся жизнь которого прошла здесь. Пока барак выполнял роль госпиталя, эпидемии чудесным образом удавалось избегать: Джо не верила в инфекцию и утверждала, что все это вопрос удачи – мир полон болезней, одни их подхватывают, другие нет. По той же самой причине Громила пренебрегала мерами предосторожности, позволяла себе плевать на разумные предупреждения врача, разве что, скрипя зубами, соглашалась кипятить воду для питья. А когда погорельцы перебрались в надежный дом, все почувствовали себя в безопасности: если уж они не заболели прежде, теперь им точно ничего не грозит. Через несколько дней после того, как свалился Бабалу, пришел черед Громилы, девушек из Миссури и прекрасной мексиканки. Они изнемогали от поноса, страшного жара и приступов неудержимой дрожи – в случае Бабалу от нее сотрясался весь дом. И в это самое время Джеймс Мортон, разодетый как на праздник, явился к ним, чтобы просить руки Эстер.
– Ай, сынок, худшего момента ты выбрать не мог, – вздохнула Громила Джо, но она была слишком слаба для споров и, жалобно охая, дала свое согласие.
Эстер раздала свои вещи товаркам, поскольку не хотела ничего брать в новую жизнь, и вышла замуж в тот же день без всяких формальностей, в присутствии Тома-без-Племени и Элизы, единственных здоровых членов труппы.
Когда новобрачные проходили по улице, по обе стороны выстроились ряды бывших клиентов Эстер; мужчины палили в воздух и кричали «ура». Эстер поселилась в кузнице, намереваясь превратить ее в семейный очаг и позабыть о прошлом, но при этом каждый день приходила в дом Громилы, приносила больным горячую еду и чистое белье. На Элизу и Тома-без-Племени легла неблагодарная работа по уходу за всеми обитателями дома. Местный врач, молодой человек родом из Филадельфии, который месяцами твердил, что вода отравлена отходами от золотодобычи выше по течению (никто не хотел его слушать), объявил, что дом Громилы закрывается на карантин. Деньги стремительно таяли, труппа не голодала только благодаря Эстер и анонимным подношениям, которые загадочным образом появлялись возле дверей: мешок фасоли, несколько фунтов сахара, табак, мешочек золотого песка, несколько серебряных долларов. Чтобы помочь друзьям, Элиза прибегала к средствам, которым обучилась у няни Фресии в детстве и у Тао Цяня в Сакраменто, и вот понемногу больные пошли на поправку, хотя все они еще долго ходили неуверенно и пошатывались. Серьезнее всех пострадал Бабалу Плохой: его циклопическое тело не имело привычки к болезням, он исхудал, кожа обвисла настолько, что даже татуировки утратили свою форму.
В эти дни местные газеты опубликовали краткое сообщение о разбойнике – чилийском или мексиканском, тут ясности не было, – по имени Хоакин Мурьета, который начинал обретать славу на всем протяжении Материнской жилы. В краю золота теперь царило насилие. Американцы наконец поняли, что скорое богатство – это призрачное чудо, оно далось в руки лишь немногим, и во всем обвинили жадных иностранцев: они загребали золото, ничем не способствуя процветанию страны. Алкоголь распалял сердца, а возможность безнаказанно карать по своему усмотрению вселяла в американцев шальное чувство власти. Ни один янки не был осужден за преступления против других рас, – больше того, белый преступник часто получал возможность самому выбирать себе присяжных. Расовая неприязнь превратилась в слепую ненависть. Мексиканцы не признавали потери своих территорий после войны и противились изгнанию со своих ранчо и рудников. Китайцы сносили притеснения молча, не уходили и продолжали добывать золото с самой крошечной выгодой, зато с таким упорством, что грамм за граммом накапливали капитал. Тысячи перуанцев и чилийцев – первые, кто появился с началом золотой лихорадки, – решили вернуться домой, потому что в сложившихся обстоятельствах не имело смысла гоняться за мечтой. В 1850 году в Калифорнии был установлен налог на старательский промысел – эта мера защищала интересы белых. Негры и индейцы больше к делу не допускались, разве что в качестве рабов, а иностранцам надлежало ежемесячно платить по двадцать долларов и подтверждать права на участок, что на практике было невозможно. Старатели не могли покидать прииски и неделями добираться до городов, чтобы выполнить предписания закона, однако в противном случае шериф отбирал участок и передавал во владение американцам. Чиновники, ответственные за исполнение этих мер, назначались губернатором, жалованье им выплачивали из собранных налогов и штрафов, и это был идеальный способ поощрения коррупции. Закон применяли только в отношении иностранцев со смуглой кожей, несмотря на то что мексиканцы обладали правами на американское гражданство по соглашению, подписанному в 1848 году после войны. Второе постановление окончательно добило мексиканцев: от них требовалось подтвердить право на владение теми ранчо, где они жили из поколения в поколение, и получить письменное заключение суда Сан-Франциско. Эта процедура занимала долгие годы и стоила целое состояние, к тому же судьями и исполнительными приставами зачастую выступали те самые люди, которые хотели заполучить участок себе. Убедившись, что от правосудия защиты ждать не приходится, многие ставили себя вне закона и начинали заниматься разбоем. Бандиты, которые прежде довольствовались кражей скота, теперь нападали на одиноких старателей и путников. Появились шайки, знаменитые своей жестокостью: они не только грабили людей, им нравилось пытать, а потом умерщвлять свои жертвы. Ходили слухи об особенно кровожадном разбойнике: ему, среди прочих преступлений, приписывали убийство двух молодых американцев. Их тела нашли привязанными к дереву, и было видно, что юноши послужили мишенями для метания ножей, а еще им отрезали языки, вырвали глаза и содрали кожу; после этого их оставили умирать медленной смертью. Преступника звали Трехпалый Джек; поговаривали, что он правая рука Хоакина Мурьеты.
И все-таки жизнь в Калифорнии была отмечена не только злодействами: города росли, появлялись новые поселки, прибывали семьи, издавались новые газеты, создавались театральные труппы и оркестры, строились банки, школы и церкви, калифорнийцы прокладывали новые дороги и налаживали связь между городами. Начали ходить дилижансы, почта доставлялась регулярно. Женщин становилось все больше, общественная жизнь основывалась на порядке и нравственности, ушла в прошлое мораль одиноких мужчин и проституток – теперь калифорнийцы стремились уважать законы и тянулись к цивилизованности, о которой все позабыли в лихорадочной погоне за легким золотом. Поселку присвоили благозвучное имя, прошла торжественная церемония с оркестром и парадом, ради которой Громила Джо впервые оделась как женщина; сопровождала ее вся труппа. Недавно приехавшие в поселок жены недовольно кривились при виде «этих размалеванных», однако, поскольку Джо и ее девочки во время эпидемии спасали жизни старателям, теперь на их профессию закрывали глаза. А вот второму борделю женщины объявили настоящую войну; впрочем, это было бессмысленно, потому что на каждую женщину в поселке до сих пор приходилось по девять мужчин. В конце года Джеймс Мортон дождался прибытия пяти квакерских семей: они проделали долгий путь в Калифорнию в фургонах, запряженных волами, не ради золота – их влекла безбрежность этой девственной земли.
А Элиза окончательно сбилась со следа. Хоакин Андьета затерялся в хаосе последних событий, зато на его месте начинал проявляться образ бандита с такой же внешностью и схожим именем, но девушка никак не могла сопоставить этот образ с тем благородным юношей, в которого она была влюблена. Автор пылких писем, ее единственного сокровища, никак не мог быть злодеем, которому приписывают самые жестокие преступления. Герой ее сердца никогда не стал бы водиться с безжалостным Трехпалым Джеком, твердила себе Элиза, однако ее уверенность таяла по ночам, когда Хоакин являлся ей под тысячью разных масок, оставляя противоречивые послания. Элиза просыпалась дрожа, за ней гнались изменчивые призраки из кошмаров. Девушка больше не могла по своему желанию входить и выходить из снов, как учила ее в детстве няня Фресия, не могла разгадывать символы и видения: они перекатывались в голове с грохотом камней, подхваченных рекой. Элиза безостановочно строчила в своем дневнике, надеясь таким образом придать видениям какой-нибудь смысл. Она перечитывала каждую букву в