любовных письмах, искала знаки-подсказки, но в результате запутывалась еще больше. Письма Хоакина оставались единственным доказательством его существования, Элиза цеплялась за них, чтобы окончательно не сойти с ума. Cоблазн погрузиться в апатию, чтобы избежать мучений, связанных с продолжением поиска, был почти непреодолим. Элиза уже ни в чем не была уверена: ни в объятиях на полу гардеробной, ни в долгих месяцах, проведенных в корабельном трюме, ни в ребенке, который вышел из нее вместе с кровью.
Труппа Громилы Джо испытывала серьезнейшие финансовые затруднения: замужество Эстер одним махом лишило их четверти доходов, а недели, в течение которых они не работали из-за карантина, едва не лишили Громилу ее домика, но мысль о том, что ее голубкам придется работать на конкурентов, придавала Джо сил, чтобы продолжать борьбу с превратностями судьбы. Ее девочки прошли через ад, и Джо не могла столкнуть их обратно в прежнюю жизнь, потому что, совершенно того не желая, она к ним привязалась. Голландка всегда считала себя роковой ошибкой Бога, мужчиной, насильно заключенным в женское тело, и потому никак не могла понять, откуда у нее неожиданно и не к месту появился материнский инстинкт. Женщина ревниво заботилась о Томе-без-Племени, но предпочитала уточнять, что она приглядывает за ним «как старый сержант». Никаких поблажек – это не в ее характере, да и к тому же мальчишке нужно вырасти таким же сильным, как и его предки, а сюсюканье только разжижает храбрость, пеняла Громила Элизе, когда замечала, что Том-без-Племени сидит у Чиленито на коленях и слушает чилийские сказки. Внезапно возникшая нежность к голубкам серьезно мешала Громиле, да к тому же и сами девушки что-то стали подмечать и называли ее «матушка». Это слово бесило Джо, она запретила его произносить, но ее не слушались.
– У нас, черт меня дери, коммерческие отношения. Чего тут непонятного: пока они работают, у них будет доход, кров, пища и защита, но в тот самый день, когда они заболеют, потеряют хватку или у них проступят седина и морщины, – прости-прощай! Заменить их – дело нехитрое, бабенки всегда найдутся, – ворчала голландка.
А потом неожиданно ее снова начинало донимать это приторное чувство, которое не может себе позволить ни одна держательница борделя в здравом рассудке.
– Тебе эта мука за то, что ты добрая, – подтрунивал Бабалу Плохой.
Именно так все и было: пока Джо тратила драгоценное время на лечение больных, которых и по имени не знала, вторая мадам не позволяла зараженным даже близко подходить к своему борделю. Громила беднела день ото дня, а ее соперница вошла в тело, осветлила волосы, завела русского любовника на десять лет моложе себя, мускулистого и с бриллиантом, вставленным в зуб, расширила свое предприятие, и теперь по выходным старатели выстраивались в очередь у ее дверей с деньгами в одной руке и шляпой в другой, потому что ни одна женщина, как бы низко она ни пала, не будет иметь дела с мужчиной в шляпе. Определенно, это ремесло лишено будущего, все чаще думала голландка. Закон их не защищает, Господь о них позабыл, а впереди маячат только старость, бедность и одиночество. Громиле пришла в голову мысль заняться стиркой белья и выпечкой булочек, сохранив за собой игорные столы и продажу гадких книжонок, но девочки не хотели зарабатывать на жизнь такими грубыми и неприбыльными ремеслами.
– Дерьмовое это занятие, девочки. Выходите замуж или становитесь училками, делайте хоть что-то со своей жизнью и отвяжитесь уже от меня! – печально вздыхала Джо.
Бабалу Плохой тоже устал от работы сутенера и охранника. Оседлая жизнь нагоняла на него скуку, а Громила переменилась настолько, что в их совместной работе оставалось мало смысла. Если она подрастеряла свой профессиональный кураж, на что же рассчитывать ему? В минуты отчаяния гигант делился своими опасениями с Чиленито, и они развлекались, строя фантастические планы грядущей вольной жизни: вот они устроят бродячее представление, купят медведя, обучат его боксу и станут ездить из поселка в поселок, предлагая смельчакам побиться со зверем на кулачках. Бабалу был охоч до приключений, а Элиза видела в этом предприятии хорошую возможность для путешествия вместе с надежным товарищем в поисках Хоакина Андьеты. Теперь в доме Громилы у Элизы, помимо стряпни и игры на фортепиано, занятий было немного, безделье и ее вгоняло в тоску. Девушка хотела снова ощутить свободу среди бесконечных дорог, но привязалась к людям из труппы, а мысль о расставании с Томом-без-Племени разрывала ей сердце. Мальчик уже научился бегло читать и добросовестно занимался чистописанием, потому что Элиза убедила его, что он должен выучиться на адвоката и защищать права индейцев, а не мстить за погибших, стреляя направо и налево, как настаивала Джо.
– Так из тебя выйдет куда более могучий воин, и гринго будут тебя бояться, – объясняла Элиза.
Том-без-Племени до сих пор не смеялся, но уже два раза, когда он садился рядом, чтобы Элиза почесала ему голову, на лице хмурого индейца проступала тень улыбки.
Тао Цянь вошел в дом Громилы Джо в три часа пополудни в среду, в декабре. Дверь открыл Том-без-Племени – он провел незнакомца в никем не занятую гостиную и пошел звать голубок. Вскоре на кухню, где Элиза месила тесто, впорхнула прекрасная мексиканочка: она известила, что какой-то китаец спрашивает Элиаса Андьету, но Элиза была настолько поглощена своей работой и воспоминаниями о недавних снах (где на лотерейных столах лежали вырванные глаза), что пропустила новость мимо ушей.
– Я говорю, тебя там китаец дожидается, – повторила мексиканка, и тогда сердце Элизы, как мул, пнуло ее копытом в грудь.
– Тао! – С этим криком она выбежала из кухни.
Но, ворвавшись в гостиную, Элиза увидела совсем другого человека, в котором не сразу узнала своего друга. Косичка исчезла, волосы были коротко острижены, покрыты лаком и зачесаны назад, на носу сидели круглые очки в металлической оправе; одет Тао Цянь был в темный сюртук, жилет на трех пуговицах и зауженные панталоны. В одной руке китаец держал пальто и зонтик, в другой – черный цилиндр.
– О господи, Тао! Что с тобой случилось?
– В Америке следует одеваться по-американски, – улыбнулся Тао Цянь.
В Сан-Франциско он пережил нападение трех бандитов: прежде чем Тао Цянь успел выхватить нож, его оглушили ударом по голове – нападавшие желали поизмываться над «китаезой». Он пришел в себя в грязном переулке, весь перепачканный нечистотами, его косу отрезали и замотали вокруг шеи. После этого случая Тао Цянь принял решение стричься коротко и одеваться как фаньгуй. Этот новый облик непривычно смотрелся в толчее китайского квартала, зато Тао Цянь заметил, что теперь с ним гораздо любезнее обращаются снаружи, для него открываются двери заведений, вход в которые прежде был ему заказан. Вероятно, Тао Цянь был единственным в Сан-Франциско китайцем с такой внешностью. Среди его земляков косичка почиталась священным атрибутом, и отречение от нее доказывало решимость не возвращаться в Китай и прочно обосноваться в Америке – это было непростительное предательство императора, родины и предков. Но костюм и новая прическа вызывали скорее восхищение: они указывали, что китаец получил доступ в мир американцев. Элиза не могла отвести глаз от Тао Цяня: она видела перед собой незнакомца, к которому ей предстояло привыкать заново. Тао Цянь несколько раз поклонился в знак своего обычного приветствия, а она не отваживалась поддаться порыву своего тела и обнять гостя. Да, они много ночей спали рядом, бок о бок, но никогда не прикасались друг к другу просто так, если не могли списать это на сонное состояние.
– Тао, кажется, ты мне больше нравился, когда был китайцем с головы до ног. Теперь я тебя не знаю. Дай-ка я тебя понюхаю, – попросила Элиза.
Смущенный Тао Цянь не двигался с места, пока Элиза нюхала его, как собака добычу, наконец-то узнавая легкий аромат океана, тот самый уютный запах из прошлого. Короткая прическа и строгая одежда делали Тао Цяня старше, в нем не ощущалось прежней мальчишеской беззаботности. Он похудел и казался выше ростом, скулы на гладком лице проступили резче. Элиза с удовольствием рассматривала его рот: девушка помнила его заразительную улыбку и идеально ровные зубы, но раньше ей не доводилось замечать соблазнительный изгиб его губ. Взгляд Тао Цяня показался Элизе мрачноватым, но она решила, что это из-за очков.
– Как же я рада тебя видеть, Тао! – Глаза ее наполнились слезами.
– Я не мог приехать раньше, у меня не было твоего адреса.
– Но ты и сейчас мне нравишься. Похож на похоронного агента, но такого симпатичного агента.
– Именно этим я и занимаюсь. Я похоронный агент, – улыбнулся Тао Цянь. – Когда я узнал, где ты живешь, я подумал, что прогнозы Асусены Пласерес сбылись. Она ведь говорила, что рано или поздно ты станешь такой, как она.
– Я ведь тебе писала: я зарабатываю на жизнь игрой на фортепиано.
– Невероятно!
– Отчего же? Ты никогда не слышал, как я играю, у меня неплохо получается. И если мне удавалось изображать глухонемого китайца, так я и за чилийского пианиста могу сойти.
Тао Цянь засмеялся, с удивлением сознавая, что впервые за многие месяцы у него поднялось настроение.
– Ты нашла своего возлюбленного?
– Нет. И теперь я не знаю, где его искать.
– Может быть, тебе и не стоит с ним встречаться. Поехали со мной в Сан-Франциско.
– Мне нечего делать в Сан-Франциско…
– А здесь? Зима уже началась, через две недели поселок будет отрезан от мира.
– Очень скучно быть твоим глухонемым братцем, Тао.
– Ты сама увидишь: в Сан-Франциско можно много чем заняться, и тебе не придется одеваться мужчиной, теперь в городе женщины уже не в диковинку.
– А как же твой план вернуться в Китай?
– Он отложен. Я пока не могу уехать.
Sing-song girls[32]
Летом 1851 года Джейкоб Фримонт задался целью взять интервью у Хоакина Мурьеты. Бандиты и пожары были в Калифорнии модными темами, они держали жителей в страхе, а журналистов обеспечивали работой. Преступления вершились безнаказанно, никто не сомневался в продажности полиции, которая в большинстве своем состояла из проходимцев – тех же преступников, для которых куда важнее было выгородить подельника, чем помочь честным гражданам. После очередного крупного пожара, покончившего с доброй частью города, в Сан-Франциско был учрежден охранительный комитет, составленный из разъяренных горожан, а возглавил его непотопляемый Сэм Бреннан, тот самый мормон, который в 1848 году принес весть об открытии золота. Бригады пожарных носились по городу, гоняя вниз и вверх по холмам телеги с водой, но еще прежде, чем они успевали добраться до горящего дома, ветер перебрасывал огонь на соседние строения. Пожар начался, когда австралийские бандиты облили керосином лавочку торговца, который отказался платить деньги за «крышу», а потом к дому поднесли горящий факел. Абсолютное попустительство властей вынуждало комитет к самостоятельным действиям. Газеты негодовали: «Сколько преступлений происходит в этом городе за год? А кого за них посадили или повесили? Никого! Сколько человек были застрелены и зарезаны, избиты и оглушены, а кто понес за это наказание? Нет, мы не призываем к суду Линча, но кто знает, во что выльется праведный