– Элиза, не души меня своей заботой.
– Ты же говорил, китайцы привыкли, что женщины их обслуживают.
– Так живут в Китае, но мне такого счастья не выпадало… Ты меня балуешь…
– Совершенно верно. Мисс Роза говорила, чтобы подчинить себе мужчину, следует дать ему привыкнуть к хорошей жизни, а если он начнет выкаблучиваться, наказание состоит в отмене всего этого баловства.
– Но ведь мисс Роза так и не вышла замуж?
– По собственной воле, а не из-за недостатка претендентов.
– Я не собираюсь выкаблучиваться, но как мне потом жить одному?
– Ты и не будешь жить один. Ты не такой уж безобразный, всегда найдется женщина с большими ступнями и скверным характером, готовая выйти за тебя замуж, – ответила Элиза, и ее друг весело рассмеялся.
Тао Цянь купил изящную мебель для спальни Элизы – это была единственная комната в доме, обставленная с налетом роскоши. Когда Тао Цянь с Элизой гуляли по Чайна-тауну, девушка восхищалась традиционной китайской мебелью.
– Это очень красиво, но как-то тяжеловесно. Просто не нужно загромождать предметами всю комнату, – рассуждала Элиза.
Тао Цянь подарил ей кровать и шкаф из темного резного дерева, а потом она сама выбрала стол, стулья и ширму из бамбука. От шелкового покрывала на китайский манер она отказалась, предпочла европейский вариант из белого расшитого льна и большие льняные подушки.
– Тао, ты уверен, что хочешь на это потратиться?
– Ты сейчас думаешь про sing-song girls…
– Да.
– Ты ведь сама говорила, что всего золота Калифорнии не хватит, чтобы выкупить их всех. Не беспокойся, нас это не разорит.
Элиза оказывала другу поддержку тысячей разных способов: проявляла уважение к его молчанию и часам учебы, прилежно помогала во время консультаций, отважно взялась за спасение sing-song girls. И все-таки лучшим подарком для Тао был неисчерпаемый оптимизм Элизы, который заставлял его действовать, даже когда сам он погружался в пучину теней.
– Когда ты ходишь такой хмурый, ты теряешь силы и уже никому не можешь помочь. Давай-ка прогуляемся: мне нужно понюхать лес. Чайна-таун пропах соевым соусом. – С этими словами Элиза увозила друга за город.
Они проводили день под открытым небом, резвились как дети, вечером Тао Цянь засыпал сном праведника, а просыпался снова веселый и полный сил.
Капитан Джон Соммерс прибыл в Вальпараисо 15 марта 1853 года, изнуренный путешествием и требованиями своей хозяйки: подчиняясь ее последнему капризу, он должен был доставить на буксире с юга страны ледяную глыбу размером с китобойное судно. Паулине взбрело в голову готовить мороженое и прохладительные напитки на продажу, поскольку цены на овощи и фрукты значительно упали с расцветом сельского хозяйства в Калифорнии. За четыре года золото привело в этот край четверть миллиона иммигрантов, но золотая пора подходила к концу. И все-таки Паулина Родригес де Санта-Крус не собиралась покидать Сан-Франциско. Она приняла в свое непокорное сердце этот город героических чужестранцев, где общество еще не успело поделиться на классы. Паулина лично наблюдала за строительством своего нового дома, особняка на вершине холма с самым лучшим видом на залив; при этом она ожидала четвертого ребенка и предпочитала родить его в Вальпараисо, где матушка и сестры будут потакать всем ее прихотям. Ее отец очень своевременно перенес апоплексический удар, который парализовал ему половину тела и размягчил мозг. Недуг не переменил характера Агустина дель Валье, но внушил ему страх смерти и, разумеется, преисподней.
– Отправляться в мир иной с грузом смертных грехов за плечами – не слишком хорошая идея, – твердил ему родственник-епископ.
От прежнего повесы и душегуба не осталось и следа – только не из-за раскаяния, а потому, что его увечное тело больше было не способно на такие выходки. Дон Агустин ежедневно слушал мессу в домашней часовне и стоически терпел бесконечное чтение Писания и молитвы по четкам, которыми его донимала супруга. Впрочем, все эти богоугодные занятия не сделали сеньора милостивее к домочадцам и работникам. Деспотичный дон Агустин продолжал третировать свою семью и все свое окружение, и единственным результатом его обращения к религии стала внезапно вспыхнувшая необъяснимая любовь к Паулине, отсутствующей дочери. Отец как будто позабыл, что негодница опозорила его имя, сбежав из монастыря, чтобы выйти за этого жидовского сына, чья фамилия, не принадлежавшая к числу аристократических, не могла удержаться в его памяти. Дон Агустин написал Паулине, назвал ее любимой дочерью, единственной наследницей его характера и деловой хватки, и умолял ее вернуться домой, где несчастному отцу так хочется обнять ее перед смертью. «Да неужто старик настолько плох?» – с надеждой спросила Паулина в письме к сестрам. Но ему было не настолько плохо: дон Агустин определенно мог протянуть еще много лет, измываясь над окружающими из своего инвалидного кресла. Как бы то ни было, Джону Соммерсу во время последнего путешествия снова пришлось перевозить свою хозяйку с ее малолетними шалопаями, с ее служанками, сраженными морской болезнью, с грузом чемоданов, с двумя коровами, чтобы поить детей молоком, и тремя собачонками с бантиками на ушах (по моде французских куртизанок) – на смену шавке, погибшей в открытом море во время предыдущего вояжа. Капитану Соммерсу плаванье показалось бесконечным, и он с ужасом представлял, что в скором времени ему придется транспортировать Паулину и ее цирк обратно в Сан-Франциско. Впервые за свою долгую моряцкую жизнь Джон задумался об отставке, о перспективе провести остаток дней на суше. Джереми дожидался брата на пристани; он повез капитана домой, извинившись за Розу, у которой разыгралась мигрень.
– Ты ведь знаешь: она всегда заболевает ко дню рождения Элизы. Так и не пришла в себя после смерти девочки, – объяснял Джереми.
– Об этом я и хочу поговорить, – предупредил Джон.
Мисс Роза не понимала, как сильно любит Элизу, пока та не исчезла; вот тогда Роза почувствовала, что слишком поздно распознала в себе материнскую любовь. Она годами корила себя, что любила девочку лишь наполовину, взбалмошно и хаотично, пока та жила в доме; случалось, что, погрузившись в свои фривольные фантазии, она забывала о существовании Элизы, а когда вспоминала, выяснялось, что девочка провела целую неделю во дворе вместе с курами. Элиза больше всего походила на дочь, которой у Розы никогда не было; почти семнадцать лет Элиза была ее подругой, товарищем по играм, единственным в мире человеком, который к ней прикасался. Мисс Розе было физически больно от навалившегося на нее одиночества. Ей не хватало их совместных омовений, когда они весело плескались в ароматной воде с листьями мяты и розмарина. Роза вспоминала, как маленькие проворные пальцы Элизы мыли ей волосы, массировали затылок, полировали ногти замшевым лоскутком, помогали причесываться. По вечерам Роза долго не засыпала – вдруг послышатся шаги, вдруг девочка принесет ее рюмку анисовки? Розе очень хотелось, чтобы Элиза снова поцеловала ее в лоб и пожелала доброй ночи. Мисс Роза больше ничего не писала и совершенно забросила свои музыкальные вечера, вокруг которых когда-то вертелась вся ее светская жизнь. Пора кокетства тоже миновала – мисс Роза смирилась с немилосердной старостью.
– В моем возрасте от женщины требуется только не терять достоинства и хорошо пахнуть, – говорила она.
За последние годы мисс Роза не пошила себе ни одного платья: она продолжала носить прежние наряды, даже не подозревая, что они давно вышли из моды. Комната для рукоделия пребывала в запустении, собрание чепцов и шляпок пылилось в коробках: для выходов на улицу Роза теперь предпочитала черный платок, как у чилиек. В свободные часы она перечитывала классическую литературу и наигрывала на фортепиано меланхоличные пьесы. Она сознательно и методично скучала – таково было ее наказание. Отсутствие Элизы превратилось в хороший предлог для траура по всем несчастьям и потерям ее сорокалетней жизни, в первую очередь – по любви. Это чувство приглушенной боли ни на минуту не отпускало Розу, как шип под ногтем. Приемная мать мучилась еще и от сознания, что воспитывала дочь во лжи; теперь она не понимала, зачем изобрела эту историю с корзинкой и батистовыми простынями, с невероятным норковым одеяльцем и золотыми монетами, ведь правда была гораздо приятнее. Элиза имела право знать, что обожаемый ею дядюшка Джон – на самом деле ее отец, что она, Роза, доводится Элизе тетей, а Джереми – ее дядя, что Элиза – часть семьи Соммерс, а не подобранная из милости сиротка. Роза с ужасом вспоминала, как волокла девочку к дому призрения – сколько же лет ей тогда было? Восемь или десять, совсем еще крошка. Если бы Роза могла начать все сначала, она стала бы совсем другой матерью… Разумеется, вместо объявления войны она бы поддержала Элизу, когда та влюбилась; если бы она так себя повела, ее девочка была бы жива, это я виновата, что Элиза, убежав из дома, нашла свою смерть, вздыхала мисс Роза. Следовало вспомнить о собственном опыте и понять, что для женщин из их семьи первая любовь – это потрясение. Самое печальное, что теперь мисс Розе не с кем было говорить об Элизе, ведь няня Фресия исчезла, а Джереми, едва заслышав имя беглянки, поджимал губы и выходил из комнаты.
Роза все вокруг заражала своей скорбью; за последние четыре года дом приобрел мрачный облик мавзолея, а еда стала таким второстепенным делом, что Роза питалась чаем с английским печеньем. После ухода няни Фресии Розе не удалось нанять приличную кухарку, да она и не усердствовала с поисками. Чистота и порядок теперь оставляли ее равнодушной; вазы простаивали без цветов, а половина растений в саду засыхала от недостатка внимания. Четыре зимы подряд пестрые летние занавески висели в гостиной, и никто не утруждался вовремя поменять их на зимние.
Джереми не донимал сестру упреками, съедал любое месиво, которое ставили перед ним на стол, и ничего не говорил, когда его рубашки оказывались плохо выглажены, а костюмы не почищены. Он где-то читал, чт