– Если это чудище – твой возлюбленный, лучше бы тебе его никогда не встретить, – высказался Тао Цянь, когда Элиза показала ему ворох газетных заметок, которые собирала больше года.
– Я думаю, это не он…
– Откуда тебе знать?
В снах бывший любовник являлся Элизе в том самом потертом костюме, в тех же латаных, но чистых и отглаженных рубашках, в которых приходил на свидания в Вальпараисо. Тот же трагический облик, горящий взор, тот же запах мыла и свежего пота; Хоакин, как и прежде, брал Элизу за руки и пылко вещал о демократии. Иногда они лежали рядом на занавесках в гардеробной бок о бок, не прикасаясь друг к другу, полностью одетые, а вокруг них скрипели доски дома, терзаемые ветром с моря. И у Хоакина всегда, в каждом сне, ярко горела звезда во лбу.
– И что это означает? – поинтересовался Тао Цянь.
– У плохих людей не бывает света на лбу.
– Элиза, это только сон.
– Это не один сон, Тао, – их много…
– Значит, ты ищешь не того человека!
– Может быть, но времени я не теряла, – ответила Элиза, не вдаваясь в объяснения.
Впервые за четыре года Элиза снова начинала ощущать свое тело, которое перестало иметь значение с того момента, когда Хоакин попрощался с нею в Чили, с того злосчастного 22 декабря 1848 года. Одержимая желанием найти этого мужчину, Элиза отказалась от всего, даже от собственной женской сущности. Теперь она боялась, что в поисках любимого растеряла свою женственность, превратилась в странное бесполое создание. Иногда, скача по холмам и лесам, отдавая себя на растерзание немилосердным ветрам, Элиза вспоминала советы мисс Розы умываться молоком и не позволять лучику солнца падать на ее фарфоровую кожу, но девушка не могла отвлекаться на такие предосторожности. Она жила, преодолевая усталость и боль, но выбора у нее не было. Элиза воспринимала свое тело – а равно свои мысли, память, обоняние – как неотъемлемую часть своего естества. Прежде она не понимала, что имела в виду мисс Роза, когда говорила о душе, потому что девушка не могла выделить душу из того единого существа, которым являлась, но теперь начинала различать ее присутствие. Душа – это неизменная часть ее самой. А тело – наоборот, тот пугающий зверь, что проснулся после многолетней спячки: он не приручен и требует своего. Зверь явился, чтобы напомнить Элизе о жаре желания, который она почувствовала на вкус в краткий период свиданий в гардеробной. С тех пор девушка никогда по-настоящему не чувствовала потребности в любви или физической близости, как будто эта ее ипостась спала крепким сном. Элиза приписывала это боли от разлуки с Хоакином, панике от осознания беременности, путешествию по лабиринтам смерти на борту «Эмилии» и травме после аборта. Она была настолько истерзана, что страх еще раз оказаться в подобных обстоятельствах брал верх над позывами молодости. Элиза считала, что за любовь приходится платить слишком высокую цену и любви лучше совершенно избегать, однако за два года, проведенные рядом с Тао Цянем, что-то в ее душе переменилось, и любовь, как и вожделение, теперь представлялись Элизе неотвратимыми. Необходимость одеваться по-мужски начинала тяготить ее. Беглянка вспоминала комнату для рукоделия, где мисс Роза сейчас наверняка кроит себе новый изысканный наряд, и ее накрывало волной тоски по изящным вечерам детства, по чаепитию в пять часов с чашками из сервиза, доставшегося мисс Розе в наследство от матери, по суетливой беготне за контрабандными безделушками на кораблях в порту. А что теперь сталось с няней Фресией? Элиза вспоминала, как индианка ворчала на кухне, такая толстая и теплая, пропахшая базиликом, всегда с поварешкой в руке и чем-то бурлящим в кастрюле на плите – ни дать ни взять добрая колдунья. Элизе было тягостно жить без женской дружбы, ей очень хотелось снова сделаться женщиной. В ее комнате не было большого зеркала, чтобы рассмотреть это женское существо, борющееся за свое господство. Элиза хотела видеть себя обнаженной. Иногда девушка просыпалась на рассвете, ее лихорадило от жарких сновидений, где на образ Хоакина Андьеты со звездой во лбу накладывались иные картины, порождения эротических книг, которые Элиза вслух читала голубкам Громилы Джо. В те времена Элиза читала с подчеркнутым безразличием, потому что книжные описания не вызывали в ней никакого отклика, но теперь они, как похотливые привидения, докучали ей по ночам. Одна в своей изящной спальне с китайской мебелью, Элиза пользовалась мягким светом раннего утра, проникавшим сквозь окна, чтобы тайком заняться изучением самой себя. Девушка сбрасывала пижаму, с любопытством осматривала те части тела, которые могла увидеть, а прочее исследовала на ощупь, как поступала много лет назад, когда только открывала для себя любовь. Элиза выяснила, что не сильно переменилась с тех пор. Она постройнела, но при этом в ней как будто прибавилось сил. Руки огрубели от солнечных лучей и работы, но все остальное было таким же светлым и гладким, как помнилось Элизе с юности. Девушку поражало, что, несмотря на долгое ношение тугого пояса, ее груди остались такими же маленькими и крепкими, а соски торчали как горошинки. Элиза распускала волосы, которые не стригла уже четыре месяца, завязывала на затылке тугой хвост, закрывала глаза и мотала головой, наслаждаясь приятной тяжестью и нежными касаниями густых волос, как будто на голове у нее сидел живой зверек. Ее изумляла эта почти незнакомая женщина с округлыми боками и ляжками, с тонкой талией, с жесткой курчавой порослью на лобке, столь непохожей на ее ровную шелковистую шевелюру. Элиза поднимала правую руку, чтобы увидеть ее во всей протяженности, обрести представление о ее форме, издали посмотреть на свои ногти; левой рукой она ощупывала свой бок, проводила по ребрам, впадине подмышки, изучала очертания правой руки. Элиза задерживалась на самых чувствительных точках запястья и на сгибе локтя и спрашивала себя: ощущает ли Тао Цянь такую же щекотку в тех же местах? Она трогала свою шею, рисовала очертания ушей, дуги бровей, линию губ; она касалась указательным пальцем внутренней поверхности губ, а потом подносила его к соскам, которые поднимались от капелек горячей слюны. Элиза с нажимом гладила руками по ягодицам, чтобы запомнить их форму, а потом мягко, без нажима, – чтобы ощутить гладкость кожи. Она садилась на постели и ощупывала себя от ступней до паха, удивляясь почти незаметному золотому пушку, который появился на ногах. Она раздвигала бедра и трогала эту таинственную расщелину, нежную и влажную; она искала бутон клитора – средоточие ее желания и смущения, и при первых же прикосновениях перед Элизой неожиданно и неизменно возникал образ Тао Цяня. Она видела вовсе не Хоакина Андьету, чье лицо вспоминалось с трудом, но своего верного друга и в лихорадочных фантазиях не могла устоять перед его жаркими объятиями, обволакивающей нежностью и заразительным смехом. А потом Элиза обнюхивала свои ладони, поражаясь могучему аромату соли и спелых фруктов, который исходил от ее тела.
Через три дня после того, как губернатор назначил награду за голову Хоакина Мурьеты, в Сан-Франциско пришел пароход Northerner[35], доставивший в город 275 мешков почты и Лолу Монтес. Лола была прославленная европейская куртизанка, но ни Тао Цянь, ни Элиза никогда не слыхали этого имени. В порту они оказались не ради Лолы, а чтобы забрать ящик с китайскими лекарствами, доставленный одним матросом из Шанхая. Друзья подумали, что ликующая толпа собралась из-за писем – никогда еще в Сан-Франциско не приходил настолько большой груз, – но треск петард развеял их заблуждение. В этом городе, привычном к любым чудесам, толпа любопытных мужчин собралась, чтобы увидеть неподражаемую Лолу Монтес, которая перебралась через Панамский перешеек, о чем уже возвестили литавры ее славы. Лола спустилась с парохода на руках у двух моряков, которым выпал счастливый жребий водрузить ее на землю с почестями, поистине достойными королевы. Именно так себя и держала прославленная амазонка в окружении поклонников. Кутерьма в порту удивила Элизу и Тао Цяня – они ничего не знали об этой красавице, но встречающие быстро ввели их в курс дела. В Сан-Франциско прибыла ирландка, поднявшаяся из самых низов, выдававшая себя за знаменитую испанскую танцовщицу и актрису. Танцевала она как гусыня, а от актрисы в ней было только чрезмерное тщеславие, но имя ее вызывало в памяти непристойные образы великих соблазнительниц, от Далилы до Клеопатры, – вот почему ей рукоплескали возбужденные толпы. На Лолу приходили смотреть не ради ее таланта, а чтобы увидеть вблизи ее головокружительную порочность, ее легендарную прелесть, ее буйный темперамент. Не имея иного таланта, помимо безнравственности и дерзости, Лола собирала театральные залы, деньги транжирила напропалую, коллекционировала драгоценности и любовников, закатывала феерические скандалы, объявила войну иезуитам, была с позором изгнана из нескольких городов, но величайший ее «подвиг» состоял в том, что Лола разбила сердце монаршей особы. До шестидесяти лет Людвиг Первый, король Баварии, был добрый малый, прижимистый и осторожный правитель, пока не встретил на своем пути Лолу. Актриса продемонстрировала ему пару сальто-мортале и окончательно превратила его в тряпичную куклу. Монарх лишился рассудка, здоровья и чести, а Лола тем временем обчищала сундуки его маленького королевства. Влюбленный Людвиг давал ей все, о чем она просила, дал даже титул графини, вот только подданные ее не приняли – этого король добиться не смог. Жители Мюнхена презирали Лолу за дурные манеры и взбалмошные причуды, они вышли на улицы и потребовали изгнать любовницу короля из города. Вместо того чтобы незаметно исчезнуть, женщина вышла к толпе, вооружившись хлыстом; ее бы разорвали на куски, если бы верные слуги силой не запихнули Лолу в карету и не вывезли за пределы Баварии. Безутешный Людвиг отрекся от трона и вознамерился разделить с любимой изгнание, однако без короны, власти и банковского счета от него было мало проку, и красавица дала ему полную отставку.