— Что скажешь? — кивнув на плакат, спросил я Синтию.
— Хороший рекламный плакат, — пожала она плечами.
— А ты видишь вложенный в него сексуальный подтекст?
— Нет. Из чего это следует?
— Он возникает невольно в подсознании, объяснить это невозможно.
— Объясни все же, чтобы я ухватила мысль.
Охваченный неожиданной идеей, я не смог сдержаться.
— Понимаешь, здесь запечатлена женщина с винтовкой. Винтовка как бы символизирует пенис, подменяет его. Карта в руке женщины и часы, на которые она смотрит, символизируют ее подсознательное стремление к сексуальной связи, но не абстрактной, а в определенном месте и в определенное время. Она разговаривает по радиотелефону с мужчиной, сообщает ему свои координаты и говорит, что у него есть пятнадцать минут, чтобы найти ее.
Синтия взглянула на свои наручные часы и сказала мне:
— Я думаю, нам пора сматываться отсюда, Пол.
— Правильно, — согласился с ней я.
Мы уже начали подниматься по ступенькам, когда я вдруг оглянулся назад и сказал:
— Знаешь, а ведь получается, что наверху площадь пола значительно больше.
Мы разом повернулись и направились к деревянному щиту, скрывавшему стену. Я постучал по нему, пощупал, но он казался довольно прочным, сколоченным из плотно пригнанных одна к другой панелей размером четыре на восемь футов и заключенных в каркас. Я взял с верстака длинное шило и просунул его в отверстие, просверленное для крючка. Углубившись дюйма на два, острие шила уперлось во что-то твердое. Я поднажал, и теперь острие проникло во что-то податливое, не похожее на бетон.
— Это фальшивая стена, — сообщил я Синтии.
Она не отозвалась, и я, обернувшись, увидел, что взгляд ее впился в плакат. Синтия кончиками пальцев потянула на себя его деревянную рамку, и плакат плавно повернулся на скрытых шарнирах, обнаруживая за собой темное пространство. Я подбежал к ней и встал рядом, на границе между ярким белым светом и чернотой.
Через несколько секунд, за которые нас, к счастью, не превратили пулями в решето, мои глаза привыкли к темноте развергшегося перед нами пространства и начали различать отдельные предметы в помещении, оказавшиеся мебелью. В углу комнаты светился циферблат электронных часов, и я вычислил, что ширина комнаты — около 15 футов, а длина — приблизительно 40–50, что равняется фактически расстоянию между передней и задней стеной дома.
Я отдал Синтии ее пистолет и попытался нащупать на стене выключатель, высказав при этом предположение, что вот здесь-то Кэмпбеллы и прячут своих свихнувшихся слюнявых родственничков. Наконец я нашел выключатель и повернул его. На столе зажглась лампа, и нашим взорам предстала полностью меблированная и обжитая комната. Я осторожно двинулся вперед, видя боковым зрением, что Синтия приготовилась стрелять.
Заглянув под кровать, я потом проверил стенной шкаф и маленькую ванную справа, после чего вернулся в комнату и, взглянув многозначительно на Синтию, произнес:
— Ну, кажется, наконец-то мы нашли то, что нам нужно.
И это действительно было так. В комнате имелись: двуспальная кровать, тумбочка с ночником, комод для белья, длинный стол со стереосистемой, телевизором, видеомагнитофоном и видеокамерой с треножником на нем. Пол был устлан толстым плюшевым ковром, далеко не столь чистым, как другие ковры в доме, а стены обшиты светлым деревом. В дальнем левом углу комнаты стояла больничная кушетка на колесиках, весьма удобная для массажа. Над кроватью я лишь теперь заметил закрепленное на потолке зеркало, а на вешалках открытого стенного шкафа пикантно ажурное нижнее белье. Там же я обнаружил выглаженную и чистую одежду медсестры, явно не предназначенную для дежурства в больнице, черную кожаную юбочку и курточку, вызывающе красное, с блестками платье и, что тоже небезынтересно, обычную полевую военную форму, такую, какую Энн надевала на дежурство в ту ночь, когда ее убили.
Синтия выглядела довольно удрученной, словно бы Энн Кэмпбелл посмертно разочаровала ее. «Боже мой!» — то и дело приговаривала она, оглядываясь вокруг.
— Весьма похоже, что ее смерть непосредственно связана с ее образом жизни, — заметил я. — Но не будем спешить с выводами…
Ванная комната тоже не блистала чистотой, как две предыдущие, а в аптечке мы нашли кучу презервативов и различных контрацептивов, достаточную, чтобы снизить рождаемость в Индии.
— Разве одного способа предохранения от беременности недостаточно? — спросил я у Синтии.
— Это зависит от настроения, — пояснила она.
— Понятно, — сказал я. Помимо противозачаточных средств, здесь имелся большой ассортимент разноцветных зубных щеток, пасты, а также клизм и спринцовок, — никогда не думал, что у питающегося проросшей фасолью могут быть запоры. От одного из флаконов с жидкостью для спринцевания пахло клубникой — не самый мой любимый запах, должен отметить.
Синтия не выдержала и вышла из ванной: я заглянул в душевой отсек за занавеской: там было довольно-таки грязновато, а мочалка была еще влажной. Любопытно.
Вернувшись в спальню, я застал напарницу за изучением содержимого тумбочки: там тоже хранился солидный запас возбуждающих кремов и масел, вибраторов и даже один резиновый дамский забавник впечатляющих пропорций.
На высоте человеческого роста к фальшивой стене были прикреплены кожаные наручники, а на полу под ними лежали ремень, березовые розги и длинное страусиное перо, что мне показалось несколько странным. Я даже слегка покраснел, живо представив себе различные варианты применения всего этого, и, сам того не желая, пробормотал:
— Для чего все это нужно, хотелось бы мне знать?
Синтия воздержалась от замечаний, вероятно, потеряв дар речи от вида наручников на стене.
Я отдернул покрывало и пододеяльник и взглянул на простыню. На ней спали определенно не праведники: волос с различных частей тела, пятен и других красноречивых следов хватило бы, чтобы на неделю загрузить работой судебно-медицинскую лабораторию.
Я перехватил застывший на простыне взгляд Синтии и с трудом сдержался, чтобы не съехидничать: дескать, вот видишь, я же тебе говорил! Но, если честно, я и сам в глубине души надеялся, что ничего подобного мы не обнаружим, потому что тайно сочувствовал Энн Кэмпбелл. Не имея привычки осуждать сексуальное поведение других людей, я мог, тем не менее, представить себе, что существует немало таких, которые ее осудят.
— Признаться, я даже испытываю некоторое облегчение теперь, когда мы убедились, что она не была бесполой мужеподобной девицей для плакатов, какой выставляла ее армия, — сказал я.
Синтия скользнула по мне взглядом и неуверенно кивнула.
— Психиатру было бы над чем поломать голову: налицо раздвоение личности. Но, по сути, все мы ведем двойную жизнь. Кстати, ведь она и сама практически была психоаналитиком, не так ли? — продолжал я, мысленно отметив, что люди, как это ни странно, сами редко пытаются разобраться в собственном поведении.
Мы перешли к телевизору, я вытащил наугад из подставки одну из видеокассет и, вставив ее в видеомагнитофон, включил его. Экран засветился, и появилась Энн Кэмпбелл, одетая в красное платье, в туфлях на высоких каблуках и обвешанная украшениями. Она находилась в этой же самой комнате, что и мы теперь. Под звуки располагающей к интиму музыки она начала раздеваться. Голос за кадром, вероятно, оператора видеокамеры, произнес: «А на вечерних банкетах у генерала ты такое не вытворяешь?»
Энн Кэмпбелл улыбнулась и повиляла бедрами перед камерой. Теперь она оставалась в трусиках и французском бюстгальтере. Когда она начала расстегивать и его, я потянулся и с чувством собственной правоты выключил видеомагнитофон.
Изучив остальные коробки с кассетами, я отметил, что на всех них рукой Энн Кэмпбелл были сделаны весьма многозначительные пометки типа: «Совокупление с Дж.», «Стриптиз для Б.», «Демонстрация женских прелестей Р.», «Анальное совокупление с Дж. С.».
— Мне кажется, мы достаточно насмотрелись, — заявила Синтия, заглянув через мое плечо.
— Не совсем, — сказал я, извлекая из верхнего ящика комода пачку цветных снимков, сделанных «поляроидом». На всех без исключения фигурировала одна лишь Энн Кэмпбелл в позах различной степени откровенности, от эротических до имеющих интерес скорее для гинеколога.
— Где же мужчины? — вырвалось у меня.
— Они фотографируют, — пояснила Синтия.
— Нет, что-то непременно должно быть, — не сдавался я, доставая из ящика еще кипу снимков. Мое упорство было вознаграждено наконец: мне попалась фотография хорошо сложенного обнаженного мужчины в черном кожаном капюшоне и с ремнем в руке. На другом снимке мужчина лежал на Энн Кэмпбелл: кадр был снят либо с задержкой, либо кем-то третьим. Далее следовала фотография спины обнаженного господина, прикованного к стене. Фактически все сфотографированные мужчины — а я насчитал по меньшей мере дюжину голых тел — стояли либо отвернувшись от объектива, либо были в капюшоне с прорезями для глаз. Очевидно, ребятам не хотелось запечатлять свои лица, да и снимки Энн Кэмпбелл они вряд ли оставляли себе на память: когда есть что терять, поневоле становишься осмотрительным. Любовь и доверие, конечно, штука хорошая, но здесь попахивало одной лишь похотью и разовым развлечением. Вряд ли Энн Кэмпбелл стала бы вытворять что-либо в этом роде с мужчиной, который был бы ей действительно небезразличен.
Синтия тоже просматривала снимки, но держала их так, словно боялась подхватить какую-нибудь венерическую заразу. Попалось еще несколько снимков голых мужчин, половых органов крупным планом, самых разных размеров — от таких, о которых можно было бы сказать словами Шекспира — «много шума из ничего», до вполне достойных иллюстрировать «Укрощение строптивой».
— Обрати внимание, — сказал я Синтии, — ребятки все только белые, все обрезанные, по большей части шатены, несколько блондинов. Мы можем это использовать для опознания?
— Это было бы интересное мероприятие, — покачала головой Синтия, бросая снимки в ящик. — Может быть, не стоит допускать