Но довольно о спиритизме; Карл требовал от меня письменного отчета, и я мысленно набросал его черновик:
«В дополнение к нашему телефонному разговору докладываю, что генеральская дочь была потаскухой, хотя и великолепной потаскухой. Она основательно засела у меня в голове. Будь я до самозабвения влюблен в нее, я бы сам ее убил, если бы обнаружил, что она подворачивает всем без разбора. И тем не менее я найду сукина сына, сделавшего это, и позабочусь о том, чтобы его поставили-таки мордой к расстрельной команде. Благодарю за доверие. Подпись: Бреннер».
Это требовало определенных усилий, но крайне важно, на мой взгляд, с самого начала четко обозначить свое отношение к происходящему, чтобы не поддаться на окружающий обман, позерство и притворство.
Размышляя об этом, я вновь невольно подумал о Синтии: признаться, я не мог не думать о ней. Ее лицо стояло у меня перед глазами, а ее голос звучал у меня в ушах, я тосковал без нее. Все это, несомненно, свидетельствовало о сильной эмоциональной привязанности, каком-то наваждении страсти, а может, даже, не приведи Бог, о любви, что не могло меня не тревожить, и не только потому, что я еще не был готов к этому, но и потому, что не знал наверняка, что именно чувствует она. Помимо всего прочего, произошло убийство. А когда расследуешь убийство, необходимо забыть обо всем остальном и отдаться делу целиком, выложиться без остатка. Естественно, потом ты становишься словно выжатый лимон, и молодые деловые энтузиасты типа Синтии обзывают тебя холодным и бесчувственным циником. Но я отметаю подобные обвинения, потому что знаю, что способен любить и быть нежным, как год назад в Брюсселе. Впрочем, вы сами видите, к чему это меня привело. Короче говоря, убийство штука серьезная и обязывает к мобилизации всех сил.
Подъезжая к поселку на колесах, я увидел впереди на встречной полосе бригаду ремонтников, обновляющих дорожное покрытие. Мне вдруг живо вспомнилось, как двадцать пять лет назад я впервые увидел здесь же, на шоссе, закованных в кандалы каторжников. Эти грязные и сгорбленные арестанты, скованные по ногам общей цепью, и их охранники в пропотелых рубахах армейского образца, с винтовками и ружьями в руках прочно засели у меня в памяти. Не думаю, что и в наши дни заключенных заковывают в ножные цепи, но тогда подобное зрелище вызвало у меня шок. Сперва я даже не поверил своим глазам: как может быть, чтобы у нас, в Америке, людей заставляли работать в кандалах под палящим солнцем, у всех на виду? У меня даже перехватило дыхание, словно бы кто-то двинул мне в солнечное сплетение.
Но того Пола Бреннера больше не существует. Окружающий меня мир стал терпимее и мягче, зато сам я зачерствел и заматерел. Правда, какое-то время, может быть, год или два, я и мир находились в гармонии, затем пошли каждый своим путем. Наверное, потому, что я слишком часто менял города и страны: сегодня — Джорджия, год назад — Брюссель, а завтра, может статься, Паго-Паго. Мне нужно было осесть на некоторое время в одном месте, найти себе женщину не на одну ночь, а хотя бы на неделю, на месяц.
Я проехал между двух ободранных сосен, к которым был приколочен намалеванный кем-то указатель с едва различимой надписью: «Сосновый Шепот», припарковал машину возле трейлера владельца гостиничного комплекса и стал внимательно осматривать свое алюминиевое жилище. Признаться, мне больше по душе деревянные нищенские лачуги с их плетеными креслами-качалками и кувшином маисового самогона на крыльце.
Я обошел трейлер, проверяя, не открыты ли окна и нет ли следов незваных гостей, побывавших здесь в мое отсутствие. Потом посмотрел, на месте ли приклеенные к двери и косякам волоски. Не то чтобы я нагляделся фильмов, в которых незадачливого полицейского то и дело лупят по голове дубинкой, едва тот переступает порог собственного дома; просто я прослужил пять лет в пехоте, причем год во Вьетнаме, и лет десять работал в Европе и в Азии, где имел дело с разного рода негодяями, начиная с торговцев наркотиками и контрабандистов оружия и кончая незатейливыми убийцами. Поэтому я хорошо усвоил некоторые правила, благодаря чему еще жив.
Войдя в свой передвижной домик, я оставил дверь распахнутой и закрыл ее, лишь убедившись, что, кроме меня, в нем никого нет. Затем я прошел в малый спальный отсек, где хранил оружие, деловые бумаги, шифровальные блокноты и прочие профессиональные аксессуары. Для пущей надежности я навесил на дверь спальни засов и замок, чтобы, кроме меня, никто, даже хозяин трейлера, не мог туда проникнуть, а ставни единственного окна промазал эпоксидным клеем. Итак, я отпер замок и вошел в спальню.
Она была меблирована стандартной мебелью, но я выписал в гарнизонной хозяйственной части раскладной столик и стул. На столик я поставил телефонный автоответчик, и сейчас его сигнальная лампочка призывно мне подмигивала. Я нажал на кнопку, и записанный на пленку гнусавый мужской голос произнес: «Для вас сообщение». Затем другой голос сказал: «Мистер Бреннер, это полковник Фоулер, гарнизонный адъютант. Генерал Кэмпбелл хотел бы с вами встретиться. Позвоните ему домой как можно скорее. Всего хорошего».
Не густо. Единственное, что я уразумел, это то, что полковник Кент наконец удосужился уведомить ближайших родственников убитой о случившемся, от себя добавив, что расследование ведет некий Бреннер из Фоллс-Черч и связаться с ним можно по такому-то номеру телефона. Спасибо, Кент.
Для генерала Кэмпбелла и его супруги времени у меня пока не было, так что я стер запись с пленки и забыл о ней.
Я достал из комода кобуру с автоматическим пистолетом «глок-9 мм» и вышел из комнаты, заперев дверь на замок.
В жилом отсеке я переоделся в голубой костюм из тонкого сукна, пристегнул к ремню кобуру, потом прошел на кухню и, прихватив с собой из холодильника баночку холодного пива, покинул трейлер. На этот раз я решил поехать на другом автомобиле, «блейзере», тем самым окончательно перевоплотившись в решительного борца с насильником и убийцей, хотя мне еще и предстояло, между прочим, завершить предыдущее задание.
По пути я сделал несколько глотков пива. В этом штате запрещено открыто употреблять алкогольные напитки из бутылок и банок в общественных местах. Но население трактует этот закон несколько иначе, а именно, что следует допить содержимое посудины до конца, если уж откупорил ее, и лишь потом выбрасывать в окошко.
Я завернул в пригородный поселок под названием Индиан Спрингз, отыскал нужный мне домик и посигналил, чтобы не вылезать из машины и не звонить в дверь. Из дома выглянула какая-то полная женщина, увидела меня, махнула рукой и исчезла. Через несколько минут появился сержант Далберт Элкинс, одетый в шорты и тенниску. На ногах у него были сандалии, а в каждой руке — по банке пива.
— Прыгай в машину, — сказал я ему. — Нужно навестить одного парня в гарнизоне.
— Ах, черт! — выругался он.
— Давай, залезай же! Я довезу тебя обратно, как только все закончим.
— Я скоро вернусь! — крикнул Далберт жене и, плюхнувшись на заднее сиденье, протянул мне банку пива.
Я взял банку, развернулся, и мы поехали. У сержанта Элкинса ко мне было четыре вопроса: где я взял «блейзер», откуда у меня такой шикарный костюм, как повеселился с киской и куда мы едем.
Я ответил, что машину одолжил у приятеля, костюм из Гонконга, киска высший класс, а едем мы в тюрьму проведать моего приятеля.
— В тюрьму? — изумился Далберт.
— Да он отличный парень, — успокоил его я. — Нужно навестить его, пока он еще у нас в военной полиции.
— За что же его упекли за решетку?
— За езду в нетрезвом виде. Мне нужно перегнать к нему домой его тачку: жена у него на девятом месяце, сам понимаешь, ей никак нельзя без колес. Они живут рядом с тобой, так что назад поедешь следом за мной на «блейзере».
Сержант Элкинс кивнул — с таким видом, словно ему было не привыкать кататься на «блейзере».
— Слушай, расскажи мне о своей киске, — попросил он, и, чтобы доставить ему маленькую радость, я дал волю своей фантазии, как бывало в молодые годы.
— Короче, подруга досталась мне ростом с ноготок, так что я просто взял ее за уши и насадил на гвоздок, а потом шлепнул по темечку и раскрутил на петушке так, что она визжала, словно дверь сортира.
Элкинс покатывался со смеху, а я мысленно хвалил себя за то, что так ловко перевоплотился в простецкого парня, по которому и не догадаешься, что он из Бостона. Нет, я все-таки молодец!
Мы поболтали и допили пиво, предусмотрительно спрятав банки, когда проезжали мимо патруля военной полиции, а потом сунули их под сиденья. Я подъехал к конторе начальника гарнизонной полиции, мы вылезли из машины и вошли в здание.
Дежурный сержант встал при нашем появлении, я сунул ему под нос свой значок сотрудника СКР и молча проследовал дальше. Сержант Элкинс либо не заметил этого, либо не успел заметить. Мы прошли по коридору к камерам, я отыскал одну свободную в дальнем углу, дверь которой была не заперта, и впихнул в нее сержанта Элкинса. Он слегка оторопел и задергался.
— А где же твой приятель? — спросил он.
— Ты мой приятель, — сказал я и запер дверь, продолжая разговаривать с Элкинсом уже через решетку. — Ты арестован. — Я показал ему свой значок. — Ты обвиняешься в попытке продать военное имущество Соединенных Штатов без надлежащей санкции и в мошенничестве. Кроме того, ты не пристегнулся ремнем безопасности.
— О черт! О Боже!
Надо видеть выражение лица человека, которому объявили, что он арестован. По его реакции можно угадать, как вести себя дальше. У Элкинса был такой вид, словно бы святой Петр только что велел ему отправляться в ад.
— Но я намерен дать тебе последний шанс, Далберт. Ты напишешь собственноручно чистосердечное признание и будешь сотрудничать с государством в поимке парней, с которыми мы толковали. Если ты это сделаешь, я гарантирую тебе свободу. Конечно, тебя разжалуют, лишат звания и пенсии. Но зато тебе не придется до конца дней гнить в тюрьме в Ливенуорте, мой милый дружок.