- Смотри. Где Эрос отступает, там сразу этот, как его - Бог смерти... Сам же говорил. Возвращайся, друг. Сашок?
Оставляя единственного кредитора в недоумении и тревоге, Александр, пятясь, вышел в коридор и закрыл перед собой эту дубовую дверь с четырехзначной латунной цифрой.
Бесконечную сумму страданий государство свело к цифре 5 (пять) рублей. Несмотря на очередь из распаренных женщин, в сберкассе не преминули возвысить голос:
- За аборт?
Смотрели на него, как на убийцу. Оставляя след пальцев на черной пластмассе, он соскреб бумажку.
Пустые дворы. Земля трескалась, как асфальт. Пух тополей вдоль бордюров свалялся грязной ватой. Из-за серо-кирпичных углов тянуло то карболкой, то помойным гниением. Пятиэтажки унылого цвета. Одна нежилая.
Он вошел и вернул проштампованный счет.
- К ним нельзя.
Медсестра взяла передачу - в полиэтиленовом мешочке два кроветворных граната. Приобретенных у таджика на рынке.
- Писать не будете?
Она подозвала других сестер, чтобы показать, как, сидя на ступеньке, он выбивает на машинке то, что самому показалось больше похожим на угрозу:
Я люблю тебя. Не разлюблю никогда.
- Будете ждать ответ?
Он был по-французски и от руки:
Моi поп plus. Donne-lui troisroubles*.
* Не я тебя. Дай ей три рубля (фр.)
Трех уже не было, но он отдал последний.
Вышел, увидел скамейку.
Перебитая рейка приподнялась под ним.
В зарешеченных ямах полуподвала и на первом этаже окна были забелены. Выше из них, навалившись, смотрели соотечественницы. Простоволосые. Выдавив груди в разрезы рубах. Не все тяжело и угрюмо. Некоторые улыбались и что-то о нем говорили, отчего над головами у них возникали соседки.
Он скрестил руки и сжал себе бицепс.
Как по команде, окна опустели.
Инеc не появилась.
Он поднялся и взвалил на спину тяжесть машинки. Между домами потягивало гарью. Асфальт проспекта отражал закат, который догорал в стеклянных крышах рынка.
Закат был жуткий над Москвой - багрово-черный.
* * *
Четверть века назад в дорогое поместье Парижа влетел "ситроен". Он был облеплен неболь-шими мужчинами в черных костюмах и кепках. Они соскочили с подножек. Одни бросились к дверце, другие к дверям фешенебельного "Матерните".
Вперед животом вышла женщина.
Она родилась в Мадриде. Отец там работал на цементном заводе. Потом перевез их к морю. В рыбном городе Бильбао он купил лавку - зелень, овощи, фрукты. Девочка разносила корзинки с заказами. Каждый плод вымыт, корзинка накрыта крахмальной салфеткой. Девочка тоже была аккуратной.
Когда начался контрреволюционный мятеж, Пасионария стала ее героиней. Революция - это женское дело. Те же цели. Только победа революции в Испании может освободить женщину так, как свободна она на заре коммунизма - в СССР. Если погибнет революция, снова будет как прежде. Насилие. Одеждой! широкими юбками до щиколоток, рукавами до запястьев, высоким и строгим воротничком. Религией! журналы, романы - только с церковного дозволения. Театр, кино только после консультаций с католическим цензором. Танцы на публике только местные и народные.
Современных будет нельзя. Ни косметики, ни губной помады. Об этом писали газеты, которые читала девочка - Muchachas, Mujeres, Emancipation*.
Обещая права на работу, равную зарплату, открытие яслей и детских садов и далее - иногда - легализацию аборта, эти газеты, однако, считали, что мужчина все равно впереди. И особенно на войне. Только любимый еженедельник Mujeres libres** шел дальше, утверждая, что надо покончить с подчинением женщины интересам других. Фронт для нее не только, где стреляют. Враг не только франкисты. За спиной у каждого свой "внутренний враг". Родители, дети, мужья. Семья - вот второй ее фронт. Социальная революция - только начало. После ее победы испанские женщины должны совершить свою собственную.
* "Девушки", "Женщины", "Эмансипация" (исп.)
** "Свободные женщины" (исп.)
В 15 она ушла из дома на курсы медсестер. Было много работы - но Бильбао пал.
А потом и вся Республика.
За Пиренеи, во Францию, она эмигрировала пешком. В концентрационном лагере для испанских беженцев в Перпиньяне научилась по-французски. Освобожденная в 19 по причине войны, она пошла в Резистанс. Я знаю только два эпизода из этой войны моей матери.
По радио из Лондона отряду сообщили, что немцам известна его дислокация. Отряд стал заметать следы по местности, абсолютно равнодушной к идее Сопротивления. Для ночевки мужчины выбрали идиотское место - дом у отвесной скалы. И уснули, оставив ее на часах. Пистолет был слишком тяжелым для прицельной стрельбы. Но все обошлось.
Партию оружия она везла в сопровождении двух испанцев. Проходящий человек им шепнул, что подходит патруль. Парни выпрыгнули на ходу. Она стала тащить чемодан по вагонам. Поезд остановился. "Могу я вам помочь, мадемуазель?" Немецкий офицер спустил чемодан на перрон. "Не слишком тяжелый для такой девушки?" - "Все мои книги, - ответила она. - Коньки, утюг. Я к бабушке переезжаю". Офицер козырнул ей из тамбура. Город был незнакомый. Никто не пускал ночевать. Потом ей сказали адрес, где принимают "таких, как вы". Деньги там попросили вперед. Чердак был с безумной старухой, привязанной к кровати. Старуха рвалась и орала всю ночь.
Утром она потащила автоматы дальше.
И довезла.
В год Освобождения она проводила своего друга по Сопротивлению. Он вернулся в Югосла-вию - строить социализм. Она осталась в Париже. Невысокая, четкая женщина. Эспаньолита*. Черные глаза блестели. Волосы тоже - с гребнем и локонами. Каблуки черных туфель выгибали ступни. Черная юбка и блузка из парашютного шелка.
Однажды в Латинском квартале на митинге вышел Висенте Ортега.
Руководителю было тридцать. Он умел зажигать.
В конце речи он поднял кулак.
Ей пришлось выбирать между ним и любимым своим пистолетом. Никелированный "Вальтер" с щечками из перламутра. Американский летчик ей подарил. Декабрьским вечером Сорок Пятого года, когда переходили Pont-Neuf**, Висенте вынул руку с пистолетом из кармана и завел ее за парапет.
* Испаночка (исп.)
** Новый мост (фр.)
Первого Мая был праздник. Танцевали под аккордеон. Гость из Венгрии подал руку, она поднялась. Этим танго Висенте остался весьма недоволен. Ругал аморальных (почему-то) славян. Впервые пришлось ей оправдываться что его не было рядом, как всегда, он с товарищами...
Она была уже на пятом месяце.
Отец был в Испании, когда я родилась. В первой своей нелегальной поездке. Благополучно вернувшись, он предложил дать мне, лежащей в чемодане на рю Монмартр, 5, имя Долорес - в честь Председателя партии. Но мать уже выбрала.
Инеc.
Четверть века спустя меня готовят к аборту в СССР.
Полуподвал. Пол цементный. Стены в подтеках. Бельмо окна со следами малярной кисти а ля Пикассо.
Здесь хозяин по кличке дядя Вася-П...брей. Мстя за профессию, пьет. Так, что руки трясутся, когда наклоняется с бритвой. При этом, однако, извлекает прибавку к зарплате, сшибая за добавочный комфорт. Во-первых, за смену лезвий. Если деньги не взяли, извольте, мадам, бриться старыми (когда даже новыми их, под названием "Спутник", ранить нельзя разве что офицерскую щеку, и то сомневаюсь... Знала бы, захватила "Жилетт"!). Дальше - за мыло, за намыливание несменяемым помазком (а без денег - терпите всухую). При конвейерной этой системе к концу дня набирается даже больше, чем на бутылку, которую он распивает, выдавая себя среди собутыльников за ветерана войны. Так говорят соседки, прошедшие через этот подвал много раз.
Вся палата смеялась, когда я сказала, что первый. Норма пять-шесть. До тринадцати. Одна пожилая - после двадцатого. Об этом говорится со странным каким-то превосходством.
Не знаю, что испытала в Париже Кристин.
Здесь это - как насадка на миксер. Тебя разнимают, пристегивают и наваливаются. Вставляют железо и распяливают до отказа. Миксер включается. На очки и на грязный халат брызжет новая кровь. Это твоя. Ты орешь. И орут на тебя.
Снимают, уводят и следующую. Конвейер. Фабрика-кухня. Как куриц каких-нибудь потрошат.
Только живьем. Без наркоза.
Mais a fait mal*...
* Но это так больно... (фр.)
Бледность ее лица потрясла Александра.
Она вернулась внезапно, за день до выписки. Одна. На транспорте, с тремя пересадками - хотя у него было отложено на такси.
Касса рабочей столовой была внизу, зал на втором этаже. Комнатной величины. Голый пластиковый стол с исцарапанной алюминиевой обивкой. В углу компания разделась под выпивку до пояса, кирпично-обожженные по шею и локти, а в промежутке бледнотелые, на предплечьях наколки, не сложнее по символике сердца, пробитого стрелой. На липучках шевелились мухи. Оставив на тарелке блестящую гречневую кашу с подливкой, пиво Инеc допила. Теплое. Прощальный обед в СССР.
Солнце жгло сквозь пелену.
Когда они встретились, кинотеатр по эту сторону Спутника еще строился, а сейчас, несмотря на неубранный мусор вокруг, в нем уже шел фильм. Болгарский. Про шпионов, срывающих коварные планы Запада: ее в последнем кадре убили из винтовки с оптическим прицелом, он благополучно вернулся в лагерь социализма. Указательным пальцем он вытер слезу, успев до света придать лицу ироническое выражение. Вместе со старухами, бетонщицами и мальчишками вплотную, которым не достались путевки в пионерлагеря, они вышли на солнце.
Красное в дыму.
Больше наружу они не выходили. Окна в квартире были закрыты, шторы задернуты. Потеряв напор, вода сочилась, ржавая и теплая. Они вымачивали простыню, выкручивали над ванной в четыре руки, расстилали и ложились плашмя. Рядом, но не соприкасаясь.
Они говорили. Тем больше, чем меньше ей здесь оставалось. День и ночь напролет.
Он пытался вообразить границу. Момент перехода. С начала начал - что есть Запад?