Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:
- Брось, я приглашал.
Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.
- Ладно, поехали, - сказал Мустафа.
- И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.
- При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.
- Ладно.
- Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?
- Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.
- Конечно, я не тот, что в молодости, но... А еще лучше - знаешь? На Сен-Дени съездим. Ты был на Сен-Дени? О-о... Знаешь, там какие? Не то, что здесь.
- Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.
- Да ну, мариконы одни!
Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:
- Не опаздывай в понедельник.
- Где ты был так долго?
- С ребятами прошелся.
- С какими?
- С сотрудниками.
- На Пигали, наверное, были.
- Точно.
- Надеюсь, ты шутишь?
- Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?
Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.
Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.
Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.
- В связи?
- А ты не знаешь?
- Нет.
- Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?
Она бросает трубку.
* Ирландское темное пиво.
Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.
Вдруг Анастасия вырывается из рук.
- Это папа! Это папа!
Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.
Почему же "советский"?
Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...
- Наконец-то напечатали, - сказала Инеc. - Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.
На углу я остановился.
- Мне надо выпить.
В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.
- И ан кальва, - добавил я.
Инеc посмотрела на меня и перевела:
- И рюмку кальвадоса.
* * *
Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.
- Не впадай в паранойю.
- Кто впадает?
Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.
- Неужели ты способен зарубить человека?
Я не ответил.
- Это ужасно, - сказала Инеc. - Не знаю, как я буду с тобой жить. Запад проявляет тебя с неожиданной стороны.
- Зато проявляет. А то так бы и остался невидимкой. Как все.
- Не знаю, не знаю...
Я закрыл глаза. Я почувствовал, как из меня выходит прежний образ. Испаряется вместе с дыханием. Мне его стало жалко, я всхлипнул. Она повернулась и обняла меня. Груди у нее были влажны от пота.
- Ну успокойся. Что с тобой?
- Х-холодно, - сказал я, содрогаясь от сознания, внезапного, как кровавый кошмар - что я способен теперь на что угодно.
В понедельник, спустившись в гараж, мы обнаружили хозяина. Поставив рядом свой пикап, Пепе сидел за нашим обеденным столом. Он хлопнул по железу и поднялся. Распахнул дверцы машины, вынул картонку и бухнул об стол:
- Налетай!
Связка бананов, спайки йогуртов, сыры, ветчина, хлеб, кока-кола и много пива.
- Давайте, давайте... За мой счет.
Я сорвал пробку с "Кроненбура" о стеллаж. Настроение у меня, как и у всех было отличное. Мы заканчивали небоскреб и со следующей недели выходили на новый и волнующий объект - обивать шелками будуары на авеню Фош.
- Ходер, Алехандро... - Пепе смотрел на мои колени. - Снова штаны мне порвал. Третьи уже.
- Вторые.
- Где же вторые? Первые в Сен-Жермен-ан-Ле. Вторые в Нантерре...
- В Нантерре, - возразил я, - первые.
- А в Сен-Жермен-ан-Ле? Или не рвал?
- Порвал. Но мои собственные.
- Разве?
- Спроси у них.
- Ладно, - сказал Пепе. - Снимай. Отвезу жене, починит.
Меня это удивило.
- Как это "снимай"? А работать в чем я буду?
Бригада смотрела на хозяина. Далее Мигель перестал жевать. Хозяин взял со стола его "Мальборо", щелкнул зажигалкой и выдул дым в сторону.
- Работать, Алехандро, больше ты не будешь.
- То есть?
- У меня, во всяком случае.
Мне показалось, что я его не понял. Но у бригады вид был потрясенный, и я поставил бутылку на стол. Мигель назвал хозяина его полным именем.
- Ты что, Франсиско? Работает он хорошо. И парень неплохой.
- Неплохой, говоришь? - Не глядя на меня, хозяин слез со стола, где сидел одной ягодицей, сходил к машине, открыл переднюю дверцу и вернулся с воскресной газетой. Припечатал он ее так, что гул по гаражу пошел:
- Или я обознался?
С портрета на первой странице бригада перевела глаза на меня. Я ухмыльнулся - чисто нервное.
- Так кто это, Алехандро?
- Ну, я. И что с того?
В гараже зацокала задержавшаяся на обед секретарша, рядом с которой шел начальник. Они сели в его "Ланчию", завелись и уехали, оставив выхлопной аромат. Параллельно шла нормальная жизнь - адюльтеры, рестораны, эмоции, минеты...
- А то! - сказал хозяин. - Когда здесь наконец начнется, я первый ворвусь в эту газету. И вот так! - вскинул он воображаемого "Калашникова". - Всех сволочей до одного. И тогда советую тебе мне на глаза не попадаться. Я помогал тебе, как советскому человеку. А ты... Теперь ты по другую сторону баррикад.
Сам он дезертиром был из армии генералиссимуса: сделал ноги за Пиренеи. В Париже подставил спину под случайный рояль и заработал первые франки. Сейчас у Пеле есть все, чего не будет в этой жизни ни у меня, ни у трехсот миллионов жертв коммунизма - кипучая энергия, цветущее здоровье, красивая жена, дети-билингвисты, две машины, миллионы в банках, недвижимость, как здесь, в стране убежища, так и в Испании, которая давно на Пепе не в обиде, а главное вот это наживное дело, приносящее прибавочную стоимость. И эта живая, симпатичная частичка капитализма смотрит на меня, чернорабочего, с горячей ненавистью.
- Какие баррикады... Ты же не коммунист?
- В партию не записан, но... целиком и полностью! - Он постучал себя по груди. - Товарищ Висенте попросил тебя трудоустроить, и я пошел на риск. А ты подвел товарища Висенте. Опозорил его перед Кремлем.
- Не лезь, - сказал я, - в семейные дела.
- Очернил свою страну, как Солженицын. Писатель он. Экривен. Таких экривенов я бы к стенке и та-та-та!
- Ставь! "Калашников" уже выдали?
Хозяин захлебнулся. Вынул из заднего кармана конверт и бросил на стол. Повернулся и пошел к машине. Еще у него есть и выходная, как у де Голля, хвастался он, черный "ситроен ДС" с гидравликой, на котором раз он отвозил меня в Бельвиль после воскресного обеда, когда он сам мешал мне "Куба либре" и говорил, что лично он университетов не кончал и "Капитал" не конспектировал, а вот...
Я крикнул:
- Спятил да? Я же обо всем тебе рассказывал. И ты смеялся. Пепе, постой! Все, что в этой газете, правда!
Он чуть не въехал в стену задом. Тормознул и высунулся.
- Правда в другой газете! В "Правде"! Знаешь такую? Правда в том, что правые свиньи в жопу тебя вые...!
Я разорвал конверт и запустил ему под колеса.
- Конформист! Капиталист! - Захлебнувшись, я перешел на русский. - И рыбку съесть и на х... сесть?
Он выскочил с монтировкой.
Я схватил бутылку. Ее уже открыли, и, замахнувшись, я облился. Из горлышка кока-кола хлестала мне в рукав, на грудь и на пол, где, пузырясь, растекалась лужа.
Он опустил первый:
- А ну снимай мою одежду.
Я выложил на стол сигареты, они промокли вместе с обратным билетом на метро, заложенным под целлофановую облатку, вот сволочь, сорвал спецовку и бросил на пол. А следом е... спецштаны. Уже мне не хозяин, он все это подобрал, швырнул в пикап на банки с краской и вылетел из гаража, ободравшись крышей о забрало, которое еще не успело как следует подняться.
Мигель с Али изучали мое интервью в газете.
Мустафа закурил, сел на корточки и собрал обрывки стофранковых бумажек. За пол рабочего дня мне причиталось 50, но Мустафа сложил шесть сотенных - заплачено за всю неделю.